Йожи, ведь он еще «такая деревенщина».
Пожалуй, следовало бы объяснить жене, что в бедной стране, да еще в трудные времена надо вести хозяйство так, как ведет его бедняк у себя дома, — с расчетом и оглядкой на завтрашний день. Но стоит ли говорить Ибойке о государственных делах? Ведь это все равно что рассказывать кошке, как прелестно щебетание ласточек под крышей.
Из-за такого ведения хозяйства, хотя Йожи и зарабатывал больше других, у Ибойки сплошь и рядом не хватало денег на хороший стол и на уплату по неотложным счетам за квартиру, электричество, центральное отопление и прочее. Тогда она донимала мужа, уговаривая его попросить на заводе аванс, а то выключат свет или горячую воду.
Всякий раз, когда Ибойка оправдывалась, подавая плохой обед, или жаловалась (вполне основательно с ее базарной точки зрения), что, мол, нельзя достать никакого, даже копченого, мяса, ни рыбы, ни картошки, Йожи очень хотелось ей растолковать, в чем, собственно, дело. Но ничего не выходило — Ибойка быстро выбивала его из седла. — Но, Ибойка, милая, — начинал он, — ведь прошлым летом была сильная засуха, и картошка не уродилась. Вспомни сама: неделями можно было жариться на пляже, ни одного дождливого дня.
— Ах, оставь, пожалуйста! Раньше ведь тоже случались засухи, но на рынке всего было вдоволь. Я никогда не слыхала, чтобы моя мать когда-нибудь жаловалась на то, что на рынке нет картофеля…
— А на то, что он дорог?
— Дорог? Это случалось. Но, по крайней мере, он все-таки был, а теперь его вовсе нет. Пусть уж лучше дорого, лишь бы он был.
— Для тебя, конечно, пусть, а для тех, кто на шестьсот форинтов шесть ртов кормит? Им, наверное, не очень…
Тут Ибойка, по свойственной ей манере, ловко перескакивала на другую тему:
— Но если у нас, в Венгрии, урожай не удался, почему нам не помогут другие страны? Почему не пришлет картошки Советский Союз, если он так хорошо к нам относится?
— Там такое же солнце светит на небе, как и у нас, — возражал Йожи, но уже не так охотно. Он чувствовал, что с такой логикой ему не справиться, — устами Ибойки говорила улица. А Ибойка не унималась и выкладывала все, чего наслушалась в очередях: «Конечно! Ведь там все умеют: леса сажают, степи поливают, дождь сами делают!» И в ее ядовитом тоне Йожи с горечью и обидой слышал пресловутый «голос врага».
Приходилось прекращать разговор, чтобы дело не дошло до ссоры.
Первая серьезная размолвка произошла именно на этой почве. Как-то раз Ибойка поставила перед мужем блюдо савойской капусты с картофелем, оставшейся со вчерашнего дня. Картофель совсем окаменел, даже разогревание не помогло, а все блюдо, хотя Ибойка и держала его в холодильнике (в котором, правда, не было льда — ведь, чтобы его достать, надо вставать пораньше), попахивало весьма подозрительно. У Йожи не хватило духу взяться за ложку — на этот счет нос у него был более чуток, чем у Ибойки. В семьях, где привыкли ко вчерашней еде и к овощным блюдам, выставленным на лед, не так скоро замечают, что пища припахивает… А савойская капуста чем дольше стоит, тем сильнее пахнет. В тот вечер Йожи вернулся домой особенно усталый и расстроенный. На заводе порою дела шли из рук вон плохо. Просто зло берет: когда только кончится эта неразбериха, когда мы наконец начнем работать спокойно, без перебоев?.. Вот он и не утерпел, чтобы не намекнуть Ибойке о ее промахе. Правда, и тут Йожи сдержал себя: даже в тоне голоса не дал он жене почувствовать ни досады, ни своего дурного настроения:
— Ибойка, матушка (деревенские словечки все еще как то сами просились на язык), не скисла ли эта капуста? Что-то запах у нее немножко того… странный.
Ничто так не раздражает женщину, не умеющую готовить, как упоминание о ее неудачном блюде, — ведь она чувствует свою вину. И Ибойка отпарировала с вызовом, как дурная стряпуха, застигнутая врасплох:
— А каким же ему быть, этому запаху? Капуста всегда пахнет капустой! Что я могу сделать, если в магазинах ни кусочка мяса, чтоб она лопнула, эта твоя демократия! Раньше небось мяса всегда было вдоволь, а теперь надо радоваться, если гнилой капусты втридорога достанешь, да и то полдня в очереди торчишь!
Йожи и тут сохранил видимость терпения, хотя весь кипел от гнева и руки, казалось, подымались сами собой.
— Ладно уж, из-за этого не стоит меня пилить! Я ведь только спросил, не прокисла ли капуста.
— А ты не зли меня. Скисла, не скисла! Подумаешь! Скажи лучше, что мне готовить, если на рынке ничего нет.
— Пойми, Ибойка, я не хочу мешаться в твои дела. Делай, как знаешь, одно только скажу тебе: видел я бедность и похуже нашей. У нас дома, в деревне, часто не было ничего, кроме горсти муки, картошки, фасоли да проса, и то не всегда. И все-таки моя мать умудрялась каждый день что-нибудь приготовить. Хотя бы тархоню или там заварные галушки.
— Ну, этого ты от меня не дождешься! Чтобы я для тебя мужицкие кушанья готовила? Да подавись ты этими мамашиными галушками! — истерично крикнула Ибойка и ринулась в ванную — плакать.
Однако Йожи не побежал за ней, чтобы заставить ее замолчать. Он уже познал ту истину, что, если жена бранит мать мужа, а мать — жену, мужчина должен помалкивать, хотя жена никогда не потерпит ни слова против ее матери. Здесь пока равноправие еще не вошло в силу. Поэтому Йожи предпочитал кое-как доесть испорченное блюдо, а если уж было невмоготу, выбегал на улицу и мчался сломя голову куда глаза глядят — обычно в соседнюю акациевую рощицу на окраине поселка.
Ему бы давно пора было понять, что, если мужу больше по вкусу стряпня матери, чем жены, он никогда не должен говорить об этом, — это первый неписаный закон для всякого мужа даже там, где безоблачен горизонт супружеской любви. Но как быть, когда Йожи чувствовал, что правда на его стороне: Ибойка не умела ни готовить, ни вести хозяйство.
А если бы он высказал ей еще кое-что? Например: «Подумай, Ибойка, у тебя ведь только и дела, что позаботиться о нашем питании да держать в порядке маленькую квартиру — а ведь другие женщины, сверх того, работают на фабрике или в конторе! Моя мать, к примеру, трудилась дома на десять ртов, да прибавь еще птицу, скотину — это уже целая армия! А ведь она и в поле работать успевала, и за топливом сходить, и обед отнести, и двор убрать, и за садом ухаживать, и грядки копать да еще обшить всю семью». Что бы ответила ему Ибойка? Об этом лучше не думать.
Итак, все шло по-прежнему, и отношения их стыли и кисли, как обеды, приготовленные Ибойкой.
8
Потянулись будни. Ведь с годами во всяком браке наступают будни, и праздников становится все меньше. А самое будничное в этих буднях — деньги, каждодневная копейка. Йожи не мог держать деньги у себя и выдавать Ибойке каждый день на текущие расходы. Это было бы странно и унизительно для жены. Даже дома он видел, что все деньги, какие были, отдавались матери. У Синчаков же каждый из супругов имел свою, отдельную кассу.
Но Ибойка, к сожалению, совершенно не понимала, что такое деньги и как с ними обращаться. В семье ее родителей все деньги находились у отца, который целый день перебирал и позвякивал в кармане мелочью, полученной от жильцов. Как у базарных перекупщиков и торгашей, его руки привыкли к этому занятию, и он выдавал никелевые монетки матери только после краткой дискуссии о том, что именно нужно купить и почем.
Правда, Ибойка, живя с родителями, не испытывала недостатка в средствах, так как отец довольно охотно выдавал ей из своего гремучего «сейфа» карманные деньги на действительные, а иногда и мнимые школьные расходы. Деньги эти, как правило, тратились ею на конфеты и пирожное (ведь не из воздуха же взялось ее красивое пышное тело!). У нее не было поэтому ни малейшего навыка распоряжаться деньгами. Впрочем, даже умей она считать их, что толку — ведь ей и в голову не приходило соразмерять свои желания с ценами и заработком мужа.
Если же иногда Ибойке попадала в руки крупная сумма, ею овладевала покупательная лихорадка. Ей хотелось купить сразу все, что она видела в витринах магазинов; невдомек ей было, что витринные чудеса только для того и существуют, чтобы соблазнять покупателя, что эти вещи, принесенные домой, и платья, одетые два-три раза, никогда уж не будут такими красивыми, как на витрине. Не подозревала она и о том, как мало на свете вещей, которые ничуть не надоедают человеку, даже если он видит их каждый день. Она не знала, — да и откуда ей было знать? — что только любовь и искусство никогда не надоедают, только они влекут к себе всю жизнь. А потому стоило Ибойке увидать какую-нибудь вещь (а теперь это уже не капризы беременной), будь то на улице, в витрине, на незнакомой женщине, в чужой квартире, как у нее вспыхивало желание ее иметь. И она, если была при деньгах, тут же покупала все, что ей приглянулось: безделушку, вазу для цветов, пепельницу, пресс-папье, хотя у них и письменного стола-то не было; ей хотелось иметь фарфоровые подставочки, нелепые и никчемные фигурки, всякую забавную или почитающуюся забавной дребедень, которую выпускает «художественная» промышленность; она просто охотилась за «миленькими» кружевными пустячками, крохотными скатерками — одним словом, за той дрянью, которую делают во всех уголках земного шара в расчете на безвкусицу полуобразованных женщин. Ибо утомленная, гаснущая, надоевшая любовь нередко разменивается на такие вот вздорные, мнимые символы счастья.
Тогда начали входить в моду нейлоновые плащи — и Ибойка, конечно, первая в их рабочем поселке приобрела себе такой плащ. Как-то дождливым вечером, когда Йожи был дома, Ибойка вернулась из города. Выйдя в переднюю навстречу жене, Йожи был приятно поражен — она стояла на пороге, словно спустившийся с небес белокурый ангел в прозрачном одеянии, сквозь которое просвечивало пестрое, в крупных цветах, платье. Ну как было не расцеловать это чудное видение, — нейлоновые плащи особенно идут блондинкам. Увы, видения имеют обыкновение рассеиваться, на то они и видения…