Только из этого ничего уже не получалось. С какой радостью, выспавшись всласть, она вскакивала, бывало, с постели, и взгляд ее, обежав маленькую комнатку, задерживался на собственном отражении в зеркале (отец с матерью уже сидели в кухне). Она не могла налюбоваться своим круглым румяным личиком и в самом деле была до того свежа и хороша, что так бы и расцеловала себя в обе щеки. Но это ведь невозможно, и она, похлопав по щекам ладошками, делала два-три танцевальных па: «Ах, какая же я красавица!»
А теперь, встав утром, Ибойка всякий раз убеждалась, что, сколько бы она ни спала, из зеркала смотрело на нее не прелестное своей свежестью девичье личико, а опухшая от сна физиономия со взлохмаченными волосами. И что любопытно: в девичьи годы эта утренняя растрепанность даже шла к ней, ничуть не портя ее красоты, теперь же Ибойка чувствовала, что в таком виде не может показаться людям; поэтому, перед тем как выйти на улицу или в фойе кинотеатра, в трамвае, в автобусе, в метро она вдруг, словно спохватившись, открывала сумочку и, достав оттуда губную помаду и пудреницу, «приводила себя в порядок». Привычка эта как заразная болезнь; она стала для Ибойки такой же потребностью, как одежда. Впрочем, она могла выскочить на улицу в утреннем капоте, но накрасить губы никогда не забывала!
А Йожи? Йожи совсем не по душе была эта мазня и всякие ухищрения сделать себя покрасивее. За годы, проведенные на окраине села, его вкусы и взгляды устоялись и окостенели до степени предрассудков, и избавиться от них было не так-то легко. Ему хотелось бы видеть в своей жене не размалеванную куклу, а заботливую, работящую, проворную красивую молодку. Ведь если замужняя женщина разыгрывает из себя молоденькую девушку, о такой особе мужчины думают: «Ничего, подходящая бабенка», — а может, и того хуже. Йожи чувствовал это, и ему было очень обидно; он не хотел, чтобы о его жене думали так, а главное — чтобы она давала повод к этому!
Кроме того, простодушный Йожи считал вполне естественным тот закон жизни, что человек с годами стареет и никогда уже не будет так красив, как в юности, но, несмотря на это, он может отлично жить и даже быть счастлив. И, хотя Йожи ни в одной книге не встречал, что тот, кто во что бы то ни стало хочет сохранить красоту до гробовой доски, обычно несчастлив всю жизнь, — трезвый рассудок рабочего человека подсказал ему, что именно так оно и есть. Не приходилось ему читать и о том, что красивыми в старости бывают лишь те женщины, которые посвящают себя другим. Забота, внимание и любовь к своим близким, мужу, детям и внукам накладывают особый отпечаток на лица, проводят характерные черточки старческих морщин, которых день ото дня все больше. Красивую старость тоже надо заслужить, и цена ей — жизнь, отданная другим. Женщины, которые думают только о себе, в преклонном возрасте становятся ведьмами, как бы ангельски красивы ни были в юные годы, и, напротив, благородную красоту старости порой обретают те, которые в молодости вовсе не отличались красотой. Не читал еще Йожи и о том, что Елены сводят мужчин с ума, но только Пенелопы поддерживают существование рода человеческого. Именно эту древнюю истину заключают в себе народные выражения: «добрая жена», «порядочная женщина». Такой считал Йожи и свою мать. А раз нет ничего зазорного в том, что мы не можем быть вечно молодыми, так зачем же Ибойке тревожиться и бояться, что улетает ее молодость? Для него она все еще была «красавицей» и оставалась бы такой всегда, если бы он мог ее любить. Но любить Ибойку с каждым днем становилось все труднее и труднее: сердце, пока оно горячо, еще командует разумом, но, когда оно остывает, рассудок начинает одерживать верх, а глаз видит зорче.
В Йожи не было ни тени того цинизма улицы, который позволяет некоторым насмехаться и издеваться над стареющими женщинами, награждая их презрительной кличкой «старая каракатица» только потому, что они уже не красивы на уличный вкус. И он не мог понять Ибойку, которая совсем не желала стать «доброй женой», видеть именно в этом свою честь и призвание; она до сих пор — и, вероятно, так будет до самой смерти — хочет для всех оставаться прежде всего «женщиной», хотя у нее есть и муж и ребенок. В основе взглядов и привычек Йожи прочно лежал древний закон: «всему свое время». Девушка должна быть девушкой, молодка — молодкой, а женщине среднего или преклонного возраста не пристало молодиться. Ведь даже в одежде надо соблюдать правила. Наряд девушки — светлый и скромный, молодки — кокетливый и яркий, как у бабочки, но, по мере того как гаснет румянец щек и гуще серебрится седина, цвет платья женщины становится спокойнее, темнее: преобладают коричневый, синий, черный тона — как в самой природе. И закон этот нельзя не соблюдать, хоть сколько-нибудь уважая себя и других, ибо чувство приличия и благопристойности должно впитываться в кровь, в каждую клеточку тела. Самый же главный закон — девушка и молодая женщина обязана быть собранной, подтянутой, не только внешне, но и душевно, скромной и достойной, крепкой, как стальная пружина. Она должна чтить в себе женщину, требовать к себе уважения от всех окружающих, если даже не может достигнуть этого своей красотой.
Вот почему Йожи ничуть не сочувствовал желанию Ибойки подольше сохранить девичью прелесть и обаяние и смотрел на все ее ухищрения подозрительно и даже с некоторым отвращением. Дело в том, что теперь Ибойка совершала свой туалет на глазах у мужа, будто его и нет. А для Йожи это все равно что видеть, как собака на прогулке задирает ногу на телеграфный столб. Всякий раз, когда он заставал Ибойку за туалетным столиком, в нем на секунду вспыхивал гнев. Йожи еще понятно было и казалось естественным, когда Ибойка, одеваясь, становилась перед зеркалом и, повернувшись спиной, через плечо оглядывала себя с головы до пят — это движение было знакомо ему с детства, по деревне. Бывало, нарядившись в свои многочисленные юбки, крестьянские девушки и женщины точно так же осматривали себя со спины: не видна ли «из-под пятницы суббота», не завернулся ли подол одной из юбок, — ведь этак выйти не успеешь, как сразу на смех подымут. Ничего зазорного нет и в том, что перед уходом из дому Ибойка с восхищением разглядывает себя в зеркале: ей в самом деле есть на что поглядеть и чем полюбоваться. Естественно, что Ибойка, прежде чем переступить порог, повертится перед зеркалом, подойдет вплотную, отступит назад, повернется в профиль, в одну сторону, в другую и, наконец, обернется спиной, чтобы еще раз скользнуть взглядом по гладко обтянутым юбкой бедрам и круглым икрам в шелковых чулках. Но когда Йожи видел, как его жена, вытянув шею и бессмысленно уставившись в одну точку, водит по своим красиво очерченным губам карандашом или прижимает к изящному носику пуховку с пудрой, в нем закипала такая злость, что он с трудом сдерживался.
Разумеется, нередко он мысленно полемизировал с Ибойкой, пытаясь ее понять. В самом деле, она еще молода и не может отставать от других молодых женщин, иначе те будут ее презирать. Но в то же время вывезенные из деревни понятия, а также строгий образ мышления рабочего-пролетария, приобретенный Йожи в социалистическом движении, подсказывал ему все новые возражения. Ведь Йожи до сих пор его деревенские предрассудки и предубеждения против всего, что касается господ, казались «социализмом», подобно тому как Ибойка была уверена, что ее подражание господским замашкам и мещанская «цивилизованность» и есть высшая культура.
Порой он пытался оправдать Ибойку: ведь и сельские девчата и молодицы украшают себя и любят принарядиться — да еще как, если есть деньги! — стоит хотя бы взглянуть на девушек из Матьо, Палоца, Шаркеза или Калочи — такие павы, что Ибойке и ее приятельницам до них далеко.
«Да, но их наряды, по крайней мере, красивы, и, вдобавок, они не проделывают все эти штучки на глазах у людей», — снова восставал в нем мужской гнев.
Потом Йожи приходило в голову, опять-таки в защиту Ибойки, что даже у дикарей женщины стараются себя приукрасить (он об этом уже читал и видел на картинках).
«Правильно! Но почему же мы должны подражать дикарям?» — «Ну, так посмотри на природу, на птиц, на цветы». — «Хорошо, но тогда надо, чтобы вы цвели, как тюльпаны, или красовались, как удод, своими перьями. Но вам ведь хочется наряжаться в новые платья три-четыре раза в неделю, а кому это по карману? Бывало, женщины в старину если и рядились в дорогие, роскошные платья, то носили одно такое платье чуть не сто лет, завещали его своим дочерям и внучкам. А тут не успеешь еще как следует привыкнуть к одному наряду, — издали на улице еще и не узнаешь тебя в нем! — как ты уже заказываешь новый».
Вот какие мысленные споры вел Йожи со своей женой, но вслух не произносил ни звука. Застав ее за обычным занятием у туалетного столика, он выражал свое неудовольствие лишь тем, что поворачивался к ней спиной, шел в переднюю, искал себе какую-нибудь работу или возился с Эвикой, которой шел всего-навсего третий год, а потому она еще не могла показать свои женские коготки…
11
Вскоре выяснилось, что дамская компания Ибойки не такая уж дамская — у Илики и Чепики оказались «знакомые» и среди мужчин. Впрочем, Йожи и не допускал, что могло быть иначе — трудно было себе представить, чтобы эти пышущие здоровьем женщины довольствовались только дамским обществом.
Да, но какие мужчины! Верно говорят: «Рыбак рыбака видит издалека». Это обнаружилось при первой же встрече, когда Ибойка легкомысленно приняла предложение своих приятельниц поужинать вместе в ресторане. У Йожи не хватило мужества отказаться, раз уж она обещала, — не станет же он позорить жену в глазах ее подруг и их «знакомых». И он согласился.
Когда Майороши вошли в зал ресторана, известного раньше под названием «Голубая кошка», вся компания была уже в сборе: трое женщин и трое мужчин — им удалось соблазнить еще одного стахановца-каменщика Пала Морица. Мориц у строителей человек известный, и Чепика прилипла к его семье так же, как Илика к Майорошам. Ведь такие «буржуазные элементы» всегда липнут к «благонадежным» людям.