Разумеется, Майороши были встречены шумными приветствиями: состоялось знакомство, обменялись рукопожатиями, и Йожи было приятно, что, кроме этих неизвестных «знакомых», в компании оказался еще один рабочий парень, стахановец и коммунист, и тоже с женой: эта веселая, здоровая женщина сама имеет профессию, работает каменщиком — и не подручным, а уже мастером. Она недавно молоденькой девушкой приехала из деревни, поступила на стройку носить цемент, быстро освоилась с работой каменщика, и, видимо, не только с работой: она так лихо дымит сигаретой и пьет под видом ликера палинку, будто выучилась этому у родной матушки. Только в искусстве одеваться и мазаться она еще не постигла всех тонкостей, уж очень бросается в глаза, что вся она «сделана»: губы накрашены слишком густо и ярко, в костюме тоже нет «гармонии» — но для нее пока и это значит «подняться на ступеньку выше».
Конечно, если верить на слово, двое других мужчин тоже работают, они не господа и не какие-нибудь жулики. Первый, представляясь, сказал, что он счетовод-нормировщик на каком-то никому не известном заводе строительной промышленности, второй, как о нем говорили, работал агентом по сопровождению грузов на автомобильной базе.
Для Йожи вся эта ресторанная обстановка была, разумеется, чуждой. Он очень мало, да и то понаслышке, был знаком с миром будапештских кабаков и не знал, что у иных хорошо зарабатывающих рабочих и быстро выдвигающихся ответственных работников вошло в моду, так сказать, для полноты счастья, как в былое время у аристократов и скороспелых богачей, королей зубной пасты или суррогатного кофе, ужинать в «известных» ресторанах среди других «знаменитостей». Ужин им только тогда был по вкусу, если каждый кусок и глоток совершает свой маршрут под невообразимый шум и гвалт, пьяный хохот женщин и грубый смех мужчин, под рев радио, хрип граммофона, под завывание и громыханье джаза или под надрывные мелодии цыганской скрипки. Люди, которые не знают, что делать со своими деньгами, и которым неведомы духовные наслаждения, готовы заплатить сто форинтов за блюдо, которое в переводе на калории стоит не более десяти, лишь бы, теша свое тщеславие, хоть немного покрасоваться в «обществе». Ведь если бы они хотели просто повеселиться, послушать музыку и потанцевать, все это могло бы обойтись им гораздо дешевле у себя дома, среди товарищей по работе и приятелей.
Но что делать, если Ибойка мечтала о ресторане, жаловалась, что они похоронили себя в четырех стенах, что она изо дня в день только и слышит: «Завод, партия, цех, производство». Она уверяла, что по временам необходимо «выключаться». Ну что ж, бог с ней, выключимся разок!
Правда, Йожи не испытывал в этом особой необходимости. Его больше тянуло отдохнуть, почитать, подумать над прочитанным, как он привык. А когда ему хотелось музыки, он напевал или насвистывал какую-нибудь мелодию Эвике. С удовольствием навещал он товарища Бенчика, чтобы вспомнить с ним о пережитом, потолковать о ладах и неполадках. Но если другим нужно то, что он видит здесь, в ресторане — и не только Ибойке, но и товарищу Морицу, и всем этим женщинам и мужчинам, которыми битком набит этот ресторан и ему подобные заведения (они ведь наверняка не буржуи, сразу видно — либо рабочие, либо служащие из бывших), — что ж, он не против.
Вдобавок ужин оказался довольно хорош, хотя о ресторанах нынче идет дурная слава, будто там кормят плохо, дорого и невкусно. О ценах Йожи не спрашивал — не дрожать же над каждым грошом. В выборе блюд он тоже целиком положился на Ибойку. Ему не хотелось признаваться, что он не разбирается в диковинных, непривычных названиях блюд в ресторанной карточке. Впрочем, это его не очень-то заботило. Ведь Ибойка знает, что он, по своей деревенской привычке («мой Йожи такая простая душа!») и здесь будет есть все, что перед ним поставят. А поэтому пусть она и заказывает что себе, то и ему.
И Ибойка заказывала, не скупясь ни для себя, ни для Йожи. Взяв в руки меню, она изучала его так же долго, как и остальные члены компании: наверное, видели где-то, как это делают аристократы или толстосумы-буржуа, для которых составление хорошего ужина такое же важное дело, как для государственных мужей — объявление войны соседнему государству.
Тем временем под рюмочку продолжалось знакомство. Оба неизвестных рассказывали о себе, но все это вместе с их именами Йожи тут же позабыл: в это время официанты подали уху, а вслед за нею и все остальное, так что всеобщее внимание сосредоточилось на еде.
После ужина, да и во время его, пошли в ход бокалы и рюмки. Они взяли для начала легкое вино и сами не заметили, в том числе и Йожи, как оказались под хмельком, в том состоянии, когда человека тянет тихонько напевать знакомые песенки, исполняемые оркестром, или просто отстукивать такт ногой. Если компания еще и не танцует, то дело уже идет к этому.
Словом, пока что текла обычная застольная беседа, когда волей-неволей надо было что-то рассказать о себе, а цель разговора одна — пусть сосед думает обо мне то, что мне хочется. Из-за шума и гама каждый мог говорить только со своим соседом, выдыхая ему в ухо винный перегар и запах съеденных блюд.
Первый из «знакомых», высокий, крепко сложенный брюнет, с густой, зачесанной назад «художественной» гривой, с жаром рассказывал что-то в телеграфном стиле спортивных радиокомментаторов второму «знакомому», миниатюрному элегантному мужчине с рыжей лоснящейся шевелюрой, тщательно уложенной мелкими волнами. На вид он несколькими годами моложе и брюнета, и своей спутницы Илики.
— И ты понимаешь, этот самый чижик вдруг на дыбы и бац! — кулаком под ложечку, второй — бац! — по челюсти… Толстяк брык, и в нокдаун. Так его отделал, только пыль столбом…
Чепика что-то оживленно рассказывает жене каменщика, и обе то и дело покатываются со смеху — та и другая из породы хохотуний. «Представь себе, Манцика, этот Види (так зовут ее «знакомого») дает, значит, мне десятку. «Слышишь, Чепика, достань-ка что-нибудь перекусить, с голоду подыхаю». — «Да катись ты к чертям, — отвечаю я. — Что купишь на такие гроши!» Ну не подлец? Он хотел, — смотри, еще подслушивает! — чтобы я свои денежки добавила. Ну уж нет, дружок, меня на мякине не проведешь…»
Такой разговор шел за столом, и Йожи при всем желании никак не мог в него включиться. Ведь с этой публикой не станешь делиться своими воспоминаниями о деревенской кузнице или рассказывать о заводских делах. Засмеют. О политике тоже не заговоришь, ведь все они, наверное, такие же реакционеры, как Ибойка. К тому же не принято рассуждать о политике в ресторане. Но что же делать, о чем говорить? О футбольном матче со сборной Австрии? В этом он сам-то еще плохо разбирается. Устроившись в городе, он первое время ездил агитатором на село и потому не мог ходить на матчи, а став отцом семейства, вторую половину воскресного дня проводил не на футболе, а с Эвикой. Правда, он вырос и воспитывался в ту эпоху, когда даже в деревнях футбольный мяч уже заменил господа бога, или, точнее, воскресную проповедь, но Йожи в своем прогрессе дошел только до того, что расстался с церковью, — футбол еще не сделался для него необходимой духовной пищей.
Единственный человек, с кем Йожи мог бы перекинуться словечком, это каменщик Мориц, но он сидел на дальнем конце стола, и в этом проклятом шуме до него не докричишься, а потому Йожи чувствовал себя в ресторанной компании до крайности неловко и даже глупо; Ибойка тоже была далеко — ее на господский манер отсадили от него к другому кавалеру, а сказать своей «даме» Илике хоть слово у него не поворачивался язык.
К счастью, музыканты перешли на старые, но все еще популярные мотивы, и вся компания начала дружно подпевать. Ведь теперешние «модные» куплеты до того уж бесмысленны и дики — не только их слова, но и мелодии, — что даже Илика с Чепикой не в состоянии их спеть. Да и как можно петь ту чушь, которую мяукает смехотворный тип на эстраде, вытянув шею и оскалив искусственные зубы: «На телеге везут это самое сено, мы на козлах сидим колено к колену»? Ведь это даже не песня, а какое-то блеяние; зато уж на старых кафешантанных штучках они могут отвести душу и испробовать свои голоса. И они пробуют, в том числе и Йожи, когда помнит слова, которым выучился еще в кузнице у Синчака. И если оркестр играет «В кафе с серебряными зеркалами» или «Был летний вечер, звенели жаворонки в роще…», он подтягивает общему хору — хотя это и дичь, но петь ее все-таки можно. Когда же очередь дошла до таких песен, как «Хаймаши Петер, Хаймаши Пал, барометр нынче на дождь стал», а потом до опереточных древностей, вроде «Чири-ири, чири-бири, синий доломан», вся компания уже вошла в раж, притопывала и прихлопывала в такт оркестру, горланя припев. Затем последовали танцы. Оркестр заиграл танго, и они, как и остальная публика, пустились танцевать. Танцевала и Ибойка. Один только Йожи остался за столом. Он не знал этих танцев, и ему было бы стыдно показаться неуклюжим. Кроме того, он усвоил уже привычку ревниво, пожалуй, слишком ревниво, оберегать свой авторитет стахановца и неохотно опускался до таких развлечений, от которых, что ни говори, попахивает «буржуазным душком». Тот, кто лишь недавно носит в кармане партийный билет и еще не привык то и дело слышать свое имя, всегда отличается такой стеснительностью: он уверен, что все кругом только на него и смотрят. Йожи, помимо этого, еще считает по-деревенски, что женатому человеку, отцу семейства, не пристало тотчас пускаться в пляс, а полагается обождать, солидно посидеть у стола, смакуя вино.
Но из этого ничего хорошего не вышло: ему пришлось быть зрителем и видеть, как Ибойка льнет к знакомому Чепики, высокому брюнету, и с каким удовольствием, даже наслаждением она извивается всем телом в расслабленном ритме танца, при переходе на быстрый фокс подрагивает своими широкими, сильными бедрами.
Йожи испытывал горечь, и легкое опьянение только усиливало ее. Словно у него отняли жену, видную, красивую женщину, и она переходит из рук в руки. Он всегда немного гордился своей красавицей Ибойкой — многие мужчины могли ему позавидовать! Но теперь где-то на дне души уже шевелилось смутное подозрение, что эта женщина принадлежит вовсе не ему, а кому-то другому, быть может, каждому. Только сейчас он почувствовал, что Ибойка именно из таких… Его ничуть не радовал «успех» Ибойки — ведь он не знал еще этого барского обычая, унаследованного от давно истлевших французских маркизов, согласно ко