е выдерживает ничто. Более того, видение лицом к лицу и знание средоточия другого «я» подразумеваются любовью. Это не слепая любовь; это продолжающаяся любовь, которая есть Сам Бог. Это зрячая любовь, знающая любовь, любовь, проницающая глубину Сердца Бога и глубину наших сердец. Для любви нет отчуждения; любовь знает; любовь – единственная сила полного и продолжающегося знания. Есть греческое слово, которое обозначает как знание, так и чувственную любовь. Оно может обозначать и то и другое потому, что оба его значения выражают акт единения, преодоления раскола между человеческими существами. Знание следует упразднить постольку, поскольку оно отличается от любви; знание должно стать вечным постольку, поскольку оно едино с любовью. Поэтому мерило знания есть мерило любви. Для Павла различие между знанием и любовью, созерцанием и действием, теорией и практикой существует только тогда, когда речь идет о фрагментарном знании. Полное знание не допускает различия между собой и любовью или между теорией и практикой. Любовь преодолевает кажущуюся враждебность между теорией и практикой; она знает и действует одновременно. Поэтому любовь – превыше всего; поэтому Сам Бог есть любовь; поэтому Христос, как проявление Божественной Любви, полон милосердия и истины. Вот что имеет в виду Павел, вот какое он дает мерило знания.
А теперь посмотрим на наше существование, на знание, которым мы обладаем. Павел говорит, что все наше нынешнее знание подобно восприятию вещей в зеркале и потому имеет дело с тайнами и загадками. У Павла это просто другой способ выражения фрагментарного характера нашего знания, ибо фрагменты вне контекста целого – только загадки для нас. Мы можем гадать о природе целого, окольным путем приближаться к нему, но само целое мы не видим, не постигаем его во встрече лицом к лицу. Света мало, темноты много; мы располагаем несколькими фрагментами, но целым – никогда; у нас множество проблем, решения же их – нет; нам даны только отражения в зеркалах наших душ вне источника самой истины: такова ситуация нашего знания. И такова ситуация нашей любви. Поскольку у нас нет совершенной и длящейся любви, нам отказано в совершенном знании. Поскольку мы, как земные существа, отделены друг от друга, а значит, отделены и от этого безусловного единства, делается невозможной общность знания между отдельными существами, как невозможна она также между ними и Основанием Самого Бытия. Один великий философ сказал, что наше знание простирается настолько далеко, насколько хватает нашей творческой воли. Для определенной сферы жизни это верно, но неверно для нашей жизни в целом. Справедливым же для всего человеческого существования остается тот факт, что наше знание простирается настолько далеко, насколько хватает нашей соединяющей любви.
Человечество всегда старалось расшифровать загадочные фрагменты жизни. Это было делом не одних только философов, священников, пророков или мудрецов во все периоды истории – это касается каждого. Ибо каждый человек – это фрагмент самого себя. Он – загадка для самого себя, и индивидуальная жизнь любого другого человека – тайна для него, темная, возбуждающая, приводящая в тупик и замешательство. Само наше бытие – непрерывное вопрошание о смысле нашего бытия, постоянные попытки расшифровать тайну нашего мира и нашего сердца. Пока дети не приспособятся к условным и шаблонным реакциям взрослых, пока не вырастут из своей творческой индивидуальности – они непрерывно спрашивают, упорно стремятся расшифровать загадки, которые видят в наивном зеркале своего опыта. Творческий человек во всех сферах жизни подобен ребенку, который осмеливается искать разгадку за пределами условных и шаблонных ответов. Он обнаруживает фрагментарный характер всех этих ответов, смутно и неосознанно ощущаемый всеми людьми. Одним вопросом, затрагивающим самые основы существования, он может разрушить хорошо налаженную систему жизни и общества, этики и религии. Он может показать, что принимаемое людьми за целое – это всего лишь фрагмент фрагмента. Он может потрясти уверенность, в которой жили веками, раскопав тайну или загадку в самом ее основании. Жалкое и бедственное состояние человека коренится во фрагментарном характере его жизни и знания; величие человека – в его способности знать о том, что его бытие фрагментарно и таинственно. Ибо человек способен недоумевать и вопрошать, выходить за пределы фрагментарности в поисках совершенства. И тем не менее, будучи способным на это, человек ощущает трагизм таинственности и фрагментарности своей жизни. Человек вместе со всеми земными существами покорен закону суеты, но сознает это один лишь он. Поэтому он бесконечно более несчастен и жалок, чем все остальные существа, находящиеся в рабстве у этого закона; с другой же стороны, он бесконечно превосходит их, потому что один знает о том, что есть нечто за пределами суеты и упадка, загадки и тайны. Это чувствует Павел, когда говорит, что творение само должно быть избавлено от рабства тлению и обрести свободу славы сыновей Божиих.
Человек – фрагментарен и загадочен для самого себя. Чем больше он постигает и сознает этот факт, тем больше он человек в подлинном смысле слова. Павел пережил распад системы жизни и мысли. Он верил, что они составляют одно целое, совершенную истину без загадок и разрывов. И вот он увидел, что погребен под обломками своего знания и морали. Но Павел никогда не пытался выстроить новое и удобное здание из этих обломков. Он жил с ними. Он всегда сознавал, что фрагменты остаются фрагментами, даже если в них пытаются внести новый порядок. Единство, которому они принадлежат, находится за их пределами: на обладание им можно надеяться, но его нельзя увидеть лицом к лицу.
Как мог Павел продолжать жизнь, разбитую на фрагменты? Он продолжал ее потому, что фрагменты несли для него новый смысл. Зеркальные образы указывали на нечто новое для него; они предвосхищали совершенное, предвосхищали реальность любви. В обломках его знания и морали ему являлась любовь. И сила любви преобразила мучительные загадки в символы истины, трагические фрагменты – в символы целого.
14. Делание истины
Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него. Верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал во имя единородного Сына Божия. Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его. Но всякий, делающий истину, идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны.
«Делающий истину» – удивительнейшее сочетание слов! Можно распознавать и знать истину, порой можно действовать согласно этому знанию, но как можно делать истину? Истина дается нам в правильной теории. Мы можем следовать этой теории в своей практике, а можем и не следовать. Теория и практика представляются двумя разными вещами, и трудно счесть их чем-то единым. Подобным же образом, трудно понять выражение «делающий истину». Быть может, эту фразу не нужно воспринимать слишком серьезно? Быть может, её следует понять попросту как «действие в согласии с истиной». Но если такое истолкование правильно, то что же делать с другими утверждениями, которые тоже можно найти в Четвертом Евангелии: «Я есть истина», «истина настала», со словами о людях, «которые от истины»? Ни одно из них не имело бы смысла, будь истина всего лишь теоретическим предметом.
Порою говорят: «В теории это верно, но на практике ничего не выходит». Следовало бы говорить: «Это ошибочно в теории, потому неверно и на практике». Нет верной теории, которая бы оказалась неверной на практике. Это противопоставление теории и практики выдумали люди, желающие избавиться от тяжкого труда всестороннего и основательного мышления. Они предпочитают держаться на мелководье привычной практики, на поверхности так называемого «опыта». Они не примут ничего, кроме повторного подтверждения чего-либо из того, что они и так уже знали и чему верили. Только такое вопрошание об истине, которое бросало вызов векам практики, приводило к ее фундаментальным изменениям. Об этом говорит история науки, этики и религии. Когда пророк Амос подверг сомнению теорию всех языческих религий, по которой выходило, что бытие и могущество Бога каким-то образом отождествляются с бытием и могуществом отдельной страны, – тогда были подорваны основания языческой практики во всем мире. Когда пророк эпохи изгнания Израиля поставил под вопрос теорию, согласно которой страдание народа есть наказание за его собственные грехи, и разработал теорию, согласно которой страдание раба Божиего служит на благо всем народам, история человечества приобрела новый характер. Когда апостолы усомнились в теории, в соответствии с которой Мессия – это земной властитель, и истолковали Крест Христа как решающее событие в истории спасения, вся система древних ценностей была поколеблена. Когда Августин поставил под вопрос теорию, по которой получалось, что Бог и человек сообща трудятся для спасения; когда Лютер нападал на теорию, утверждавшую, что нет спасения без церковного посредничества в таинствах; и когда современная историческая наука разрушила механистические и суеверные учения о богодухновенности священных текстов – практика значительной части человечества изменилась. Особый акцент на истине в Четвертом Евангелии предостерегает нас от ошибочного противопоставления теории и практики. И тем, кто по-настоящему озабочен истиной христианства, это должно придать крайне необходимый импульс для более глубокого и всестороннего мышления.
По-гречески слово «истина» означает обнаружение скрытого. Истина скрыта и должна быть обнаружена. Никто не обладает ею от природы. Она обитает в глубине, под поверхностью. Поверхность нашего существования меняется, находясь в постоянном движении подобно океанским волнам, и потому иллюзорна. Глубина же – вечна и потому надежна и верна. Употребляя греческое слово для обозначения истины, Четвертое Евангелие принимает греческое представление об истине и одновременно преобразует его. «Делать истину», «бытие истины», «истина настала», «Я есмь истина» – все эти словосочетания показывают, что истина для христианства есть нечто, что