Однако убежать от него мы не можем. Если оно есть Основание нашего бытия, то мы связаны с ним на веки вечные, точно так же, как связаны мы накрепко с самими собой и жизнью. Мы всегда пребываем во власти того, от чего отчуждены. Этот факт приводит нас к предельной глубине греха: отделенные и все же связанные, отчужденные и все же принадлежащие, разрушенные и все же сохраненные, мы приходим к состоянию, которое называется отчаянием. Отчаяние означает, что бежать некуда. Отчаяние – это «болезнь к смерти»{ Болезнь к смерти – название одной из книг С. Кьеркегора. – Прим. ред. }. Но самое страшное в болезни отчаяния то, что мы не можем освободиться даже открытым или скрытым самоубийством, ибо все мы знаем, что навеки и неразрывно связаны с Основанием нашего бытия. Бездна отделённости не всегда перед глазами. Но для нашего поколения она стала виднее, чем для предыдущих: из-за нашего переживания бессмысленности, пустоты, сомнения и цинизма – всех этих проявлений отчаяния, из-за нашей отделённости, оторванности от корней и смысла нашей жизни. Грех в своем наиболее глубинном смысле – грех как отчаяние – изобилует среди нас.
«А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать», – говорит Павел в том же самом послании, в котором он описывает невообразимую силу отделённости и саморазрушения внутри общества и индивидуальной души. Он говорит это не потому, что сентиментальное настроение требует счастливого конца для всего трагического. Он говорит потому, что эти слова описывают самый глубокий и определяющий опыт его жизни. В образе Иисуса как Христа, который явился Павлу в момент его полнейшей отделённости от других людей, от самого себя и от Бога, Павел обнаружил себя принятым, невзирая на свое отвержение. А когда он обнаружил, что принят, он оказался в состоянии принять самого себя и примириться с другими. В тот миг, когда Павла нашла и переполнила благодать, он воссоединился с тем, чему принадлежал и от чего был в полной мере отчужден. Знаем ли мы, что это значит, когда нас находит благодать? Это не значит, что мы внезапно исполняемся верою в то, что Бог существует, или что Иисус есть Спаситель, или что Библия заключает в себе истину. Верить в то, что нечто есть, почти противоположно смыслу благодати. Более того, благодать не означает, что мы прогрессируем в деле нравственного самоконтроля, в нашей борьбе с конкретными прегрешениями и в наших отношениях с людьми и обществом. Нравственный прогресс может быть плодом благодати, но он – не сама благодать и может даже помешать нам обрести ее, ибо слишком часто встречается безблагодатное принятие доктрин христианства и безблагодатная борьба против структур зла в нашей личности. Такое безблагодатное отношение к Богу может привести нас либо к высокомерию, либо к отчаянию. Лучше уж отказаться от Бога, Христа и Библии, чем принимать их без благодати, ибо если мы принимаем без благодати, мы делаем это в состоянии отделённости и можем ее только усилить и углубить. Мы не сможем преобразовать свою жизнь, если не позволим, чтобы ее преобразование совершалось силою благодати. Это или происходит, или не происходит. И этого безусловно не происходит, если мы пытаемся добиться этого принудительно, как не происходит и тогда, когда мы думаем в самообольщении, что нисколько в этом не нуждаемся. Благодать настигает нас, когда наше страдание и беспокойство велики. Она настигает нас, когда мы бредем мрачной долиной бессмысленной и пустой жизни. Она находит нас, когда мы чувствуем свою отделённость глубже обычного из-за того, что подвергли насилию другую жизнь, жизнь, которую любили или от которой были отчуждены. Благодать настигает нас, когда наше отвращение к собственному бытию, безразличие, слабость, наша вражда, утрата направления и потеря самообладания становятся для нас невыносимыми. Она настигает нас, когда проходит год за годом, а совершенство жизни, по которому мы томимся, все не наступает, когда давнишнее принуждение царит внутри нас, как царило десятилетиями, когда отчаяние убивает всякую радость и мужество. Случается, что в такие минуты волна света прорвется в наш мрак, и словно бы некий голос скажет: «Ты принят. Ты принят, принят тем, что больше тебя. Имени его ты не знаешь. Сейчас об имени его не спрашивай, может быть, ты найдешь его позже. Сейчас не пытайся ничего делать, быть может потом ты сделаешь больше. Не стремись, ни к чему, не совершай ничего, не предпринимай ничего. Просто прими факт своего принятия!» Если такое происходит с нами, мы испытываем благодать. После подобного переживания мы можем и не стать лучше, чем были прежде, и верить можем не сильнее, чем раньше. Но преображается все. В тот миг благодать побеждает грех и примирение устраняет пропасть отчуждения. И для такого опыта ничего не требуется – никаких предварительных религиозных, моральных или интеллектуальных условий, ничего, кроме принятия.
При свете этой благодати мы постигаем ее силу в наших отношениях с другими людьми и самими собой, мы испытываем благодать смотреть прямо в глаза другому, чудесную благодать воссоединения жизни с жизнью. Нам дается благодать понимания слов друг друга. Мы понимаем теперь не только буквальный смысл этих слов, но и тот смысл, что стоит за ними, даже если эти слова резки и гневны, ибо даже тогда остается страстное стремление пробиться сквозь стену отделённости. Нам дается благодать быть способными принимать жизнь другого человека, даже если она была враждебна нам и опасна для нас, ибо через благодать мы узнаем, что она принадлежит тому же самому Основанию, которому принадлежим и мы, которое приняло нас. Нам дается благодать, способная преодолеть трагическую отделённость полов, поколений, наций, рас и даже полнейшее отчуждение между человеком и природой. Порой благодать является во всех этих видах разобщенности, чтобы воссоединить нас с теми, кому мы принадлежим, ибо жизнь принадлежит жизни.
И при свете этой благодати мы постигаем ее силу в нашем отношении к самим себе. Мы переживаем минуты, в которые принимаем самих себя, потому что чувствуем, что приняты тем, что больше нас. Если бы только таких минут было больше! Ибо такие минуты заставляют любить нашу жизнь, принимать самих себя – не в нашей добродетели и самодовольстве, но в нашей уверенности в вечном смысле нашей жизни. Мы не можем насильно заставить себя принять самих себя. Мы не можем принудить никого принять самого себя. Но порой случается так, что мы обретаем силы сказать «да» самим себе, что мир входит в нас и делает нас цельными, что ненависть и презрение к себе исчезают, и что наше «я» воссоединяется с самим собой. Тогда мы можем говорить, что нас осенила благодать.
«Грех» и «благодать» – непривычные слова, но за ними стоят знакомые вещи. Мы находим их, как только заглянем в самих себя испытующим взором и ищущим сердцем. Они определяют нашу жизнь. Они умножаются в нас и во всей нашей жизни. Да преизобилует в нас благодать!
20. Рожденный в могиле
Когда же настал вечер, пришел богатый человек из Аримафеи, именем Иосиф, который также учился у Иисуса. Он, пришед к Пилату, просил тела Иисусова. Тогда Пилат приказал отдать Тело. И взяв Тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился. Была же там Мария Магдалина и другая Мария, которые сидели против гроба. На другой день, который следует за пятницей, собрались первосвященники и фарисеи к Пилату и говорили: «Господин! Мы вспомнили, что обманщик тот, еще будучи в живых, сказал: «После трех дней воскресну». Итак, прикажи охранять гроб до третьего дня, чтоб ученики Его, пришедши ночью, не украли Его и не сказали народу: «Воскрес из мертвых»; и будет последний обман хуже первого. Пилат сказал им: «Имеете стражу пойдите, охраняйте, как знаете». Они пошли, поставили у гроба стражу и приложили к камню печать.
Перед судом над военными преступниками в Нюрнберге предстал свидетель, живший какое-то время в могиле на еврейском кладбище в польском городе Вильно. Это было единственное место, где он и многие другие могли жить, скрываясь после того как избежали газовой камеры. Все это время он писал стихи, и одно из его стихотворений было посвящено описанию рождения. В могиле неподалеку молодая женщина произвела на свет сына. Помогал ей при родах восьмидесятилетний могильщик, закутанный в саван. Когда новорожденное дитя издало свой первый крик, старик начал молиться: «Великий Боже, неужели Ты послал нам наконец Мессию? Ибо кто иной, как не сам Мессия может родиться в могиле?» Но через три дня поэт увидел, как ребенок сосет слезы своей матери, потому что у нее не было молока.
Этот рассказ, превосходящий всякое человеческое воображение, обладает не только ни с чем не сравнимой эмоциональной, но и огромной символической силой. Когда я читал его в первый раз, мне еще очевиднее, чем прежде, предстала мысль о том, что наши христианские символы, взятые из евангельских рассказов, утратили большую долю своей силы из-за частого их повторения и поверхностного понимания. Позабыто, что ясли в рассказе о Рождестве символизировали собою совершенную бедность и страдание, покуда не стали местом явления ангелов, местом, на которое указывает звезда. Позабыто и о том, что гробница Иисуса была концом Его жизни и трудов, покуда не стала местом Его окончательного торжества. Мы стали нечувствительными к огромному напряжению, заключенному в словах апостольского Символа веры: «страдал… был распят, умер и погребен… воскрес из мертвых». Слушая его первые слова, мы уже знаем, каким будет его конец: «воскрес»; и для многих людей это не более чем неизбежный «хеппи-энд». Старый еврейский могильщик понимал все это лучше. Безмерное напряжение ожидания Мессии было для него реальностью. Эта реальность проявлялась в огромном контрасте между тем, что он видел вокруг себя, и надеждой, которую он питал.
Уровень напряжения подчеркивается последней частью рассказа. Через три дня дитя не было возвышено в славе; ребенок пил слезы своей матери, ибо ничего больше не было. Вероятно, он умер, и надежду старого еврея еще раз постигло крушение, как бывало уже бессчетное число раз. Никакого утешения из этого рассказа извлечь нельзя, не может тут быть счастливого конца – а как раз это и есть истина о нашей жизни. В книге Карла Барта «Кредо» есть один замечательный пассаж о слове «погребен» в апостольском Символе веры: «Человек погребен – и этим с очевидностью утверждается и запечатлевается (по видимости в его присутствии, фактически уже в его отсутствие), что он не имеет больше настоящего, как не имеет и будущего. Он стал исключительно прошлым. К нему есть