вонзили ему в бока.
Есфирь
Прислужницы, ее стенаньям вторя,
семь дней вычесывали пепел горя
и сокрушенья из ее волос
и, унося с собою, добавляли
приправы чистые и поедали,
уединясь. И, не страшась угроз,
непрошена, как если бы могила
ее вернула вдруг, — она вступила
в открытый угрожающе дворец,
в конце пути самой увидеть чтобы
того, вблизи чьей ярости и злобы
ждал каждого довременный конец.
Он так блистал, что вспыхивал, сияя,
рубин в ее короне, и она
надменностью властителя до края
была, как чаша, загодя полна
и под могуществом царя царей
изнемогла до входа в третий зал,
где всю ее сияньем заливал
зеленый малахит. Был внове ей
столь длинный путь с каменьями на шее,
что стали в блеске царском тяжелее
и холодней от страха. — И, зловещ
в блистанье, наконец, открылся он,
на турмалиновый восседший трон,
как башня, и действительный, как вещь:
она качнулась, и ее втроем
служанки усадили. Он нагнулся
и кончиком жезла к ней прикоснулся.
...И вдруг она все поняла — нутром.
Прокаженный король
Был лоб его проказой изъязвлен.
Когда она взгнездилась под короной,
казалось, что владычествовал он
над жутью, им же в подданных
вселенной,
взирающих со страхом на того,
кто ждал расправы, но не оказалось
отважного средь них ни одного:
неприкасаемей, чем божество,
он становился, и передавалось
всем новое достоинство его.
Легенда о трех живыхи трех мертвых
Похваляясь охотой своей,
три господина разбили бивак.
И старец повел их в овраг,
и они натянули поводья коней,
увидя тройной саркофаг,
который втройне смердил;
и они отшатнулись назад,
и каждый лицо закрыл:
там лежали три трупа, и плыл
кругом удушающий смрад.
Но охотничий слух был у них,
и смогли
они услышать вдали
странного старца суд:
— Сквозь игольное ушко они
не прошли
и никогда не пройдут. —
Разгоряченное охотой, у них
осязанье осталось еще — и вот
страшный мороз охватил всех троих,
и пот превратился в лед.
Мюнстерский король
Он был обрит; и стала
корона велика,
и уши отгибала,
куда издалека
вливался рев гнусавый
голодных. Жар допек.
Он на ладони правой
сидел и изнемог,
гадая, в чем причина
его вражды с собой;
воздержанный мужчина,
в постели — никакой.
Пляска смерти
Оркестр им не нужен: или
каждый звуки не исторгает,
словно совы гнездо в нем свили?
В них страх, как волдырь, набухает,
и тухлятина в нос ширяет —
самый лучший их запашок.
Руками друг друга обвили
и пляшут, гремя костями;
любовники пылкие сами
дам кружат не спрохвала.
У тощей монашки скоро
совлекают с чела платок,
здесь все равны. И в гонке
выкрадывают у старушонки,
желтей истертой клеенки,
молитвенник под шумок.
Им жарко от этой гульбы
в богатых одеждах, и градом
пот катится, чтобы ядом
разъесть им зады и лбы,
броши, платья и шляпки из пуха;
они оголиться хотят,
как дитя, как безумец, как шлюха;
и танцуют и прыгают в лад.
Страшный суд
От гниющих ран и страха мучась,
копошатся, исходя в проклятьях;
на клочке земли иссохшей скрючась,
сбились — и нет мочи оторвать их
от любимых саванов без плетки.
Но слетают ангелы и лишку
масла подливают в сковородки
и влагают каждому под мышку
перечень того, что в жизни прежней
он не осквернил и где хранится,
может быть, тепло души прилежной,
и Всевышний пальцы не остудит,
если вздумает листать страницы, —
и по справедливости рассудит.
Искушение
Нет, не полегчало; зря нещадно
терниями плоть он иссекал.
Чувства порождали, плотоядно
отверзая свой оскал,
недоносков: хнычущая стая
мерзоликих призраков в коросте
потешалась в неуемной злости,
на него всем скопом наседая.
Эти мрази быстро размножались
плодовитой ночью и с нытьем
беспорядочно усотерялись,
расползаясь и киша кругом.
Стала ночь отравленным питьем:
руки, как в сосуд, в нес вцеплялись,
и, как бедра, тени трепыхались,
обдавая страстью и теплом. —
И тогда он к ангелу воззвал,
и приблизил ангел светлый лоб
представая, и опять загнал
внутрь святого непотребный скоп,
чтобы он до смертного порога
с чертовщиной бился в жизни сей
и выцеживал по капле Бога —
светлого — из гнусной тьмы своей.
Алхимик
Он странно улыбался и скорей
отставил колбу в испареньях смрада.
Теперь-то он уж точно знал, что надо,
дабы потом в осадок выпал в ней
благой металл. — Века, века нужны
ему и этой колбе, где бродило
оно; в уме созвездие светило
над морем потрясенной тишины.
И чудище, что вызвать он желал,
в ночь отпустил он. И вернулось к Богу
оно и в свой тысячелетний круг.
И, лепеча, как пьяный, он лежал
над кладом, затихая понемногу, —
и золото не выпускал из рук.
Ларец с драгоценностями
Эти кольца, броши и браслеты
на миру своя судьба ждала.
И как знать, добра она иль зла?
Взаперти, в ларце, они — предметы,
вещи, что он выковал; была
и корона для него — предмет,
что дрожал при ковке постепенной;
мрачный, он трудился, чтобы свет
засиял в нем — камень драгоценный.
Блеск в глазах у кузнеца суровый,
схож с всегдашним ледяным питьем,
но когда стоял венец готовый
(золотой, многокаратный, чудный)
и когда казалось, что тайком
кончиками пальцев жил он в нем
к радости, как будто обоюдной, —
на колени перед ним он пал,
жалкий, плачущий, порабощенный,
и рубин, чужой, коронный,
молча кузнецу внимал,
будто перед ним вассал,
и, монаршьей властью облеченный,
сверху на него взирал.
Золото
Нет его, представь: тогда оно бы
все равно в горах возникло или
в реках, выйдя из темной утробы
самовольно, подчиняясь силе,
в нем перебродившей, и рудою
избранной себя вообразило.
И Мероя, словно злая сила,
прячась, уводила за собою
долгими опасными путями
за небесный край и за земной;
и предсказанное встарь отцами,
злобные и сломленные сами,
приносили сыновья домой;
где оно владетелей своих
добивало, уплывая прочь, — и
принималось за других.
Говорят, оно встает средь ночи
и с небес глядит на них.
Столпник
Схватка шла над ним —людей и ратей:
кто был прав? Достоин кто проклятий?
И, растерян, смят и обречен,
бесконечных бедствий соглядатай,
на высокий столб взобрался он,
ибо тот себя лишь возносил.
Одинокий, над толпой постылой
слабость и бессилье перед силой
он с хвалой Господней согласил;
время шло; и, наконец, Другой
в нем великим стал под небосклоном.
Пастухам, крестьянам, плотогонам
куклой виделся смешной
он, кричащий в небо, что являлось
в тучах и в мерцании светил;
он вопил, и каждому казалось:
лишь ему он с высоты вопил.
Только он не уследил,
как толпа росла за валом вал,
в натиске противоборств и стонов,
и что снизу блеск державных тронов
до него не достигал.
Но когда он с гордой высоты,
одинокий, проклятый, отчаясь,
ежедневно демонов с колонны
стряхивал в нечеловечьих вскриках,
в бархат и открытые короны,
неостановимо размножаясь,
падали из ран его великих
черви страха и тщеты.
Мария Египетская
Как давно она от ласк остыла
и одна за Иордан ушла
и, отъединенна, как могила,
сердце выпить вечности дала,