не тронет ни скрип дверей,
ни твой одинокий стон:
древний ветер морей,
окликает он
древние валуны,
гул далей во мгле
прорывается из глубины...
Как болью твоей, взметены
листья инжира на темной скале
при свете луны.
Ночной выезд
Санкт-Петербург
И когда, скользя между домами,
на орловской паре вороной
мы спешили, спал за фонарями
серый город, тронутый зарей,
неподвластный никаким часам,
ехали, нет — мчались, погибали
и дворцы-громады огибали,
уносимы к невским берегам
встречным ветром и неспящей ночью,
что плыла без неба и земли,
и в броженье Летний сад воочыо
из посадок вырастал вдали,
и фигуры, контуры теряя,
расплывались, в сумрак отступая, —
мы летели, и тогда, пугая
тем, что мы с ума сошли,
город испарился. И внушал,
что он вовсе не существовал
и покоя жаждет; как больной
в час, когда безумье не томит
и он чувствует, что мысль больная
больше не гнетет, отягощая,
и теперь свободен он: гранит,
рушась, отпускает мозг пустой
и в пространство с грохотом летит.
Парк попугаев
Jardin des Plantes, Paris
Под турецкими липами, у газонного края
клетки в тоске по отчизне качая,
попугаи ара вздыхают, берег свой вспоминая,
какой он воочию, даже не зная.
Будто заняты подготовкой к параду всецело,
зло прихорашиваются и то и дело
яшмовыми клювами что-то долбят отупело
и выплевывают: видно, осточертело.
Бестолковые голуби хотят до чего-то дорыться,
а ехидные птицы, всегдашнюю ссору затеяв,
отгоняют друг друга от пустого корытца.
Попугаи качаются, дремлют, следят за нами
и поигрывают темными, лживыми языками,
перебирая цепочку на лапках. И ждут ротозеев.
Парки
Парки поднимаются из праха,
над собой возносят небосклон,
с древностью сверхмощи и размаха
выстояв под чередой времен,
чтобы по лужайкам первородным
и раскинуться, и отступить, —
и всегда с роскошеством свободным,
в нем ища спасенья, может быть,
царственность величья своего,
как запас, все больше умножая,
из себя беря и возвращая
милость, пышность, пурпур,
торжество.
Аллеями и полумраком
окружен в тишине,
влекомый каким-то знаком,
оказываешься наедине
с круглой чашей, с краями,
покрытыми влажным мхом,
с каменными скамьями,
расставленными кругом, —
с временем, что одинокий
век добредает свой.
На постамент невысокий,
увенчанный пустотой,
ожидающее дыханье
поднимаешь из глубока;
а серебряное журчанье
из темного желобка,
тебя к своим причисляя,
занимает речью своей,
и ты слушаешь, замирая, —
камень среди камней.
От водоемов и прудов скрывают,
что королей казнили. И они,
шепчась, прихода принца поджидают
под легкими вуалями в тени,
дабы тотчас смягчить его любой
каприз или печаль без промедлений
и с парапетов свесить над водой
ковры давно забытых отражений,
где на зеленом фоне мог бы ты
увидеть серебро и пурпур линий,
всегдашний белый и размытый синий,
и короля с какой-то герцогиней,
и на взволнованной кайме — цветы.
А природа, как бы в уязвленном
торжестве условности своей,
королевским следует законам,
и не терпится, блаженной, ей
сны своих деревьев на зеленых
склонах воспроизвести с утра
И по описанию влюбленных
врисовать в аллеи вечера
кистью, расточающей в томленье
блеск улыбки самой чистой пробы, —
даже не великой, может быть,
но одной из всевозможных, чтобы
вдруг на острове любви забыть
обо всем и в полноте цветенья
нечто впрямь великое явить.
Боги гротов и аллей — никто им
не вверялся, старым и ручным,
вычерченных троп Дианам, коим
улыбались иногда, — и роем
вскачь неслись за королем своим
на охоту, полдень рассекая
и плащи по ветру распуская, —
да, всего лишь улыбались им,
но молиться вряд ли им умели.
Но под ними, чьих имен никто
знать не знал, цвели и пламенели,
и клялись и достигали цели —
боги, кои дозволяют то,
что они и прежде дозволяли,
ибо камнем можно быть едва ли
в пору полноцветия весны;
боги, чьи земные обещанья
с наступлением похолоданья,
как всегда, туманны и темны.
Ты видишь, тропинки как будто
не знают конца и препон
и падают с лестниц круто,
и манит их дальше и дальше
едва заметный склон;
к террасам и отдаленным
массивам зеленым
каждая путь свой длит,
к дальним прудам, где главный
парк (как равному равный)
их пространству дарит;
и пространство без сожаленья
бросает свои владенья
на растерзанье лучам
и отовсюду приводит
новые дали к нам,
когда из прудов крылато
в торжественности заката
поднимается к небесам.
В чашах отраженные наяды,
в плаванье не находя отрады,
как утопленницы, возлегли;
молча пресекают балюстрады
бегство сумрачных аллей вдали.
Влажный листопад спешит скорей
по ступенькам воздуха к утрате;
каждый птичий выкрик как заклятье,
будто бы отравлен соловей.
Здесь весна не одарит, сияя,
и кусты одолевает сплин,
как бы нехотя благоухая,
выдохнувшийся жасмин,
с гнилью перемешанный, поник.
Комары вслед за тобой несутся,
и сдается: стоит оглянуться,
все, как призрак, испарится вмиг.
Портрет
Чтобы не пропала ни одна
боль в своей трагичности всечасной,
бережно несет она прекрасный
даже в увядании букет
черт своих, и кажется: ошибка,
если падает с лица улыбка,
словно тубероза, на паркет.
И, через нее переступив,
знает, что ослепшими руками
не найти ее под каблуками, —
говорит возвышенно она,
и в словах кричит душа чужая,
чья-то, как своя, обнажена;
так кричал бы камень, поражая
тем, что боль таится в нем живая, —
замолчала и стоит бледна,
и судьбе жестокой не перечит,
ибо речь ее противоречит
истинной реальности — больной
и принадлежащей ей,
кто несет свой жребий над собой,
как сосуд без ножки, над своей
славой — в тихий предвечерний свет.
Венецианское утро
Посвящается Рихарду Бер-Гофману
Ах, избалованные окна видят
извечно то, что изумляет нас:
когда на город, как на волны, снидет
сиянье с неба и в бессчетный раз
он не сбываться будет обречен.
И утро поднесет ему опалы,
как с изначальных повелось времен,
а после отраженья из канала
встают, о прежних утрах, как бывало,
напомнят: и себя вдруг вспомнит он
в объятьях Зевса нимфой молодой.
В ушах звенят сережки, не смолкая;
и, над водой Сан Джорджо поднимая,
она, как вещь, любуется собой.
Поздняя осень в Венеции
Ей мало лишь приманкой называться
для ловли дней, плывущих наугад.
Как жесть, звенят стеклянные палаццо,
вниз головой висят из-за оград
дни лета, как марионетки, будто
они убиты наповал.
Но мачты над водой вздымает круто
упорство; словно за ночь адмирал
число галер удвоил вдруг с расчетом
очистить арсенал бессонный свой
и просмолить рассветный воздух флотом,
который машет веслами в отваге
и рвется в бой, выбрасывая флаги
по ветру, — блещущий и роковой.
Собор святого Марка
Венеция
Он изнутри напоминает грот,
где в позолоте смальтовой оправы,
что как узор изгибчиво течет,
скопилась темнота со всей державы,
собой уравновешивая свет,
который так умножился в предметах,
что все они исчезли, словно нет их.
И ты гадаешь: есть они иль нет?