И кверху, как из шахты, торопливо
ты лезешь по одной из галерей
к сиянью свода; и тебя спасает
врачующая светом перспектива,
чей век, вконец уставший, отмеряет
квадрига, дыбом вставшая над ней.
Дож
Послы следили, как ему мешали —
в деяньях смелых более всего;
с покорностью к величью побуждали,
однако, незаметно для него,
шпиками окружили дожский трон,
боясь его могущества, хоть сами
его питали бережно (со львами
так поступают). Только он
был сам двулик и разгадать не тщился
их замыслы и не остановился,
великим становясь. И то, что враг
обуздывал, сам обуздал. Но старость
его сломила, хоть и не старалась.
Его лицо показывает — как.
Лютня
Я — лютня. Если хочется постичь
меня, моим залюбовавшись телом,
ты говори, как говоришь о спелом
инжире. И преувеличь,
не бойся, темноту мою. Она —
от Туллии. Стыдливости святой
немного в ней, ее волос копна —
как светлый зал. Она брала порой
с поверхности моей щепотку звуков
и напевала что-нибудь.
И я, себя невольно убаюкав,
вся растворялась в ней, как в сути — суть.
Искатель острых ощущений
Он, когда входил в круг тех, что были,
кажущийся и внезапный, он
излучал опасность, тайной силе
словно был давно препоручен,
раздвигал толпу веселым взором,
веер дамы поднимал с поклоном,
теплый веер, тот, что оброненным
он желал увидеть. Разговором
если он отвлечься не старался
(парк в окне, как грезы, поднимался,
если он указывал в окно),
к карточным столам он направлялся
и выигрывал. И заодно
взгляды от презрительных до томных
он выдерживал, их замечая
даже в зальных зеркалах огромных.
Ночью он не спал и, коротая
время, клумбу обходил кругом
так, как если бы и впрямь на свете
у него от розы были дети
и они соскучились о нем.
В дни (но это не напоминало
дни), когда поток к нему проник,
одинокому жильцу подпала,
и вода его под свод бросала,
свод, который к этому привык, —
имена вдруг в нем заговорили,
и одно, что в детстве он носил.
Верил он, что жизни приходили,
если он их поманил:
жизни мертвых, борющихся с тленьем,
и он в них с каким-то нетерпеньем
проживал чужие дни;
и непрожитые жизни эти
поднимал он, чтобы там, при свете,
снова находили смысл они.
Часто в безнадежности и горе
он дрожал: я есть, я был —
и в любимцы королевы вскоре
самого себя производил.
Жизни в нем продолжиться хотели:
судьбы мальчиков, что не сумели
их прожить, а может — не решались,
судьбы, что до срока обрывались,
он в себе, как в пригоршне, носил;
и к отверженным во мрак земли
он спускался, полный упований,
чтобы ароматы их желаний
в воздухе витать могли.
Соколиная охота
Деспот все перенести достойно
должен, в тайне замыслы храня,
канцлер видел: в башне, у огня,
надиктовывал писцу спокойно
он трактат свой дерзкий, хороня
в скрытой нише каждую страницу;
чтобы царедворцы не прознали,
часто в самом отдаленном зале
по ночам натаскивал он птицу,
что была нахохлившейся, злой.
И тогда, захваченный игрой,
он спокойно презирал законы
и воспоминаний нежных звоны,
в нем звучавшие порой
ради сокола, в ком так влюбленно
злая кровожадность поощрялась
и безоговорочность чутья.
Он был горд, когда к нему столица
и весь двор старались подольститься, —
и с руки подброшенная птица,
будто ангел, с высоты бросалась,
цаплю неразумную когтя.
Коррида
Памяти Монтеса, 1830
Из загона выметнулся он,
пронося испуг косящих глаз,
позой пикадора удивлен,
лентами, крюками, — и тотчас
в нем погас игры веселый знак,
и, гляди, массивный, непокорный,
скрученный из ненависти черной
и в себя зажатый, как кулак,
и почти не видя ничего,
он поднял, как знамя, горб кровавый
и рога откинул — он, всеправый,
мудрый и извечный враг того,
кто, весь в золоте, с повадкой гибкой,
боком встал и, как пчелиный рой,
изумленного быка с улыбкой
пропускает под своей рукой
и на вой трибун и всплески рук
поднимает взор, разгорячен,
словно в воздухе проводит круг
тьмой и блеском глаз, и, как бы ради
тех, кто смотрит, и почти не глядя,
неподвластный злости и задору,
и ища в самом себе опору, —
в накатившуюся и слепую,
обреченную волну живую
нежно шпагу опускает он.
Детство Дон Жуана
В нем что-то было от стрелы, чье жало
о женщин не ломалось, — в этом суть;
страсть самого его преображала
и, рассчитав наикратчайший путь,
подстерегала ту, что оттеснила,
чужим вдруг ставший,
чей-то образ в нём:
он улыбался. И уже уныло,
как в детстве, слез не проливал тайком.
Нет, он, поймав, не выпускал смущенный
взгляд женщины, захваченной игрой, —
настороженной и завороженной
звенящей в нем незримо тетивой.
Избрание Дон Жуана
Приготовься, — ангел возвещает, —
быть моим. И помни мой завет.
Тот же, кто его переступает
и сладчайших не переполняет
горечью, чинит мне вред.
Ты бы мог любить еще нежнее
(не перечь: ошибся ты),
пылок ты и волею моею
ты ведешь через мосты
к одиночеству, как к цели
чтобы от тебя вдали
с той же силой в нем горели
вынести его сумели
и перекричать смогли.
Святой Георгий
И всю ночь не прекращался стон
девы, что коленопреклоненно
умоляла: одолей дракона,
сторожит меня и мучит он.
И тогда из утра он возник
на коне соловом, как из дали,
перед ней, кого околдовали,
и помчался напрямик
к ней, как блеск и как судьба.
Он скакал с копьем вдоль стен, блистая,
об опасности не помышляя;
и, еще совсем слаба,
пленница с коленей не встает
и к нему победу призывает,
потому что все еще не знает,
что на свете существует Тот,
Тот, кого она молящим взглядом
призывала, мучимая гадом.
И, как башня, с грозной битвой рядом
высилась теперь ее мольба.
Дама на балконе
Вышла, в ветер кутаясь, она,
как похищенное светом пламя,
позади, очерчена дверями,
комната совсем темна,
словно основанье для камеи,
сотворенной из сплошного блеска;
вечер наступить не смел, робея,
прежде чем она возникла дерзко
и внезапно, чтобы, став у края,
легкая, почти не тратя сил,
плавно оттолкнуться от перил,
между небом и землей растая.
Встреча в каштановой аллее
Вход в старый парк зеленой темнотой
его облёг, как плащ, прохладой вея,
как вдруг вдали, в другом конце аллеи,
что в этот час была совсем пустой,
в зеленом солнце, как в листве зеленой,
фигурка белым огоньком
зажглась и долго отдаленной
казалась, проходя по затененной
дорожке, прежде чем потом
обдало нестерпимым светопадом
ее бесшумные шажки.
И тени сразу стали глубоки,
открытые глаза качнулись рядом,
и, наконец, обрисовался лик
и, как картина, замер в ожиданье
на миг немого противостоянья:
и вечным стал, и сгинул в тот же миг.
Сестры
Равные возможности несхоже
преосуществились в них, взгляни:
будто бы, при всем их сходстве, все же
в разных временах живут они.
Явно тяготит одна другую
бременем участья своего;
и, усилия растратя всуе,
подтверждают кровное родство,
по аллее проходя степенно,
и вести пытаясь за собой,
и ведомой быть одновременно:
ах, но шаг-то ведь у каждой свой.
Игра на рояле
Жужжало лето. Томный час погожий;