если я тебя покину
и, как липа, не застыну
в лепетаньях над тобой.
Если не смогу заснуть,
твой покой оберегая
и в тиши слова роняя
на твои уста и грудь, —
не оставлю, точно клал,
где сама собой полна ты,
как благоуханьем мяты
и анисом звездным сад.
Павильон
Даже на просвет дождливо-серый
сквозь дверное тусклое стекло
чувствуешь изящные манеры,
давний отсвет счастья или веры
в счастье, что когда-то с чувством меры
здесь таилось, никло и цвело.
Но над косяком еще пылится
гипсовых цветов резьба
и до сей поры еще хранится
тайна, состраданье и мольба, —
и цветы нет-нет и от порыва
ветра вздрагивают в полутьме;
и счастливый герб, как на письме,
хоть он и оттиснут торопливо,
что-то значит. Как малы утраты:
и еще все плачет, все болит.
По аллее влажной уходя, ты,
словно с тем, что видел, слит,
ощущаешь: в трещинах насквозь
урны, что на крыше громоздятся,
все еще пытаются держаться
за проржавленную ось.
Похищение
Чтобы ветра и ночи начало
увидеть (воочию, а не за окном),
часто от няни тайком
из дома она убегала.
Но в этот раз даже ветер ночной
так парк не терзал, казалось,
как она терзалась виной
своей, когда с шелковой лестницы руки
сорвали ее для разлуки, разлуки...
И в карету внесли впопыхах.
И запах черной кареты она вдыхала:
так пахнут, казалось ей,
охота и страх.
И холодом ста ночей ее оковало,
и в ней был холод ночной.
Пряталась в воротник и сжимала
волосы (здесь ли они?) рукой,
и голос чужой, наконец, услыхала:
— Я-с-тобой.
Розовая гортензия
Кто принял эту розовость? Кто знал,
что в этих лепестках она копится?
И, словно позолота, испарится,
как будто устает служить металл.
Раздаривают розовость небрежно.
Она при них иль воздух ей объят?
Иль ангелы ее приемлют нежно,
великодушную, как аромат?
Как знать, от них сокрыта, может быть,
об отцветанье грустная молва.
Но, вслушиваясь, вянет вслед листва,
и от нее исход не утаить.
Герб
Издали вбирает, как зерцало,
и несет в себе: таков он — щит;
некогда пустая гладь овала
в отраженной глубине хранит
образы, которые живут
в череде неоспоримых далей
чьих вещей, животных и реалий
установленный статут
достоверен, но необъясним.
Сверху, тьмой и славой оснащенный,
золоченый шлем навис
с дерзким украшеньем боковым,
и, как будто жалобой смущенный,
стяг взволнованно струится вниз.
Холостяк
Свет лампы на бумагах и прохладца
вокруг, до дерева шкафов — темно.
И род его на нем мог оборваться
и сгинуть с ним. Последнее звено,
он волей предков жил, и может статься,
что им его лишь волей жить дано.
У стен пустые стулья как попало
стояли, мебель сонно расточала
вокруг себя покой и торжество;
ночь медленно на маятник стекала,
и золотая мельница ссыпала
размолотые дни его.
Он ими пренебрег. Подкараулив,
как одеяло, на себя чужие
он времена тянул тайком.
Шептался сам с собой (а что потом?).
Хвалил их письма, будто неживые
ему писали: ты меня узнал;
и хлопал весело по спинкам стульев.
А зеркало в бездонные просторы
уже вбирало и окно, и шторы;
и он, как привиденье, там стоял.
Одинокий
Нет, я не из камня башню строю —
из живого сердца моего:
есть еще и боль, и мир покоя
там, где нет, казалось, ничего.
Есть еще песчинка в сверхвеликом,
на краю застывшая на миг,
и последнее: печальный лик
с навсегда окаменевшим вскриком
над неутоленной пустотой,
что к себе неумолимо тянет, —
и сейчас он тихо в дали канет,
примирясь с блаженной тишиной.
Читатель
Кому он ведом, кто из бытия
ушел бесшумно в бытие другое,
что прерывается, полно собою,
страницей наскоро прошелестя.
Его бы не признала даже мать,
когда он погрузился в то, что тенью
его пропитано. Нам с праздной ленью
понять ли, что успел он испытать,
пока глаза не поднял, поднимая
то, что скрывалось в книжной глубине,
не с целью взять себе, но отдавая —
и видя завершенный мир кругом;
как дети, что играли в тишине,
очнувшись, видят, что их окружает;
реальность неприятно поражает
какой-то искаженностью во всем.
Яблоневый сад
Боргебю-горд
Приходи увидеть в час заката
на лугу вечернюю траву;
разве мы ее в себе когда-то
не копили, чтобы наяву
из надежд, тоски, воспоминаний
давних радостей и, может быть,
затаенных в нас самих желаний
вдруг ее, как Дюрер, расстелить
под деревьями, что тяжкий труд
бесконечно долгих дней без пени
в полноте извечного терпенья
в переполненных плодах несут,
чтобы непомерное почти
поднимая и передавая,
жить, по доброй воле пребывая
весь свой век в немотстве, — и расти.
Призвание Магомета
Он ангела, кто легкими стопами
и узнанный явился — как никто,
прямой и светлый, весь окутан в пламя, —
просил, не притязая ни на что,
его оставить тем, кем подвизался:
проторговавшимся купцом; и он
читать не мог, и вестью был смущен,
под коей и мудрец бы надорвался.
Но ангел всучивал силком почти
исписанный листок и, ясновзорый,
не уступал и требовал: прочти.
И он прочел — и ангел пал без сил.
А он теперь уже был тем, который
постиг и следовал, и совершил.
Гора
Тридцать шесть и сызнова сто раз
рисовал художник эту гору
и сметал рисунки без разбору
(тридцать шесть и сызнова сто раз),
к странному вулкану пригвождаясь,
счастьем и бессилием томим,
чье великолепье не вмещалось
в контуры, намеченные им:
он над полднем плыл, как откровенье,
над ночами темными вставал,
потому что их перерастал;
и творец, запечатлев мгновенье,
поспешал за новым, от тщеты
собственным усердием спасенный, —
и в конце, открытьем потрясенный,
из-за каждой проступал черты.
Мяч
Прыгун, ты даришь слишком беззаботно
тепло чужих ладоней, как свое;
но слишком легковесно и бесплотно,
дабы в предметах обрести жилье,
оно меж тем вещественно вполне,
настолько, что в момент прикосновенья
само проникнет в нас без промедленья, —
ты взмыл и на секунду в вышине
задумался, как если бы бросок
ты захватил с собой на время взлета,
а после отпустил — и изнемог,
и игрокам киваешь с разворота
на место, где закончишь свой прыжок,
а те, как в танце, замерли, и ты,
приободренный визгом и погоней,
естествен и проворен, с высоты
ныряешь в ковш подставленных ладоней.
Ребенок
Люди смотрят, как играет он,
и встает порой за тихой шторой
детский лик, нечетко обведен,
чистый и как полный час, который
начинается, затем пробьет.
Но они удары не считали,
от трудов и жизни приустали,
не заметно им, как он несет, —
как несет он рядом, без старанья,
утомясь, впадая в забытье,
в комнате, как в зале ожиданья,
время неизвестное свое.
Пес
Картина мира в зримости своей
извечно обновляется, живет.
Пока в одну из множества вещей
он не проникнет и не обретет,
преобразясь, другое бытие;
не вытолкнут, но и не приглашен,
дарящий ей все существо свое
с сомненьем, и, ее отвергнув, он
в другую погружается с мольбой,
почти постигший, близок от удачи
и отрекающийся вновь: иначе
он просто не был бы самим собой.
Скарабей
Разве звезды не зажег ты, рея,