Лишь в немногих напор деянья достаточен, чтобы
Терпеливо пылать в преизбытке сердечном,
Когда соблазном цветенья нежнее ветра ночного
Юность губ, юность век тронута исподтишка:
В героях, быть может, и в тех, кто рано отсюда уйдет.
Им садовница-смерть по-своему жилы сгибает.
Эти рвутся туда, свою обгоняя улыбку,
Как на картинах египетских, мягких и впалых,
Победоносным владыкам предшествуют кони.
Разве герой не сродни покойникам юным?
Длительность не тревожит героя. Его бытие —
восхожденье.
В созвездие вечной опасности входит он снова и снова.
Мало кто его там отыщет. Однако,
Нас угрюмо замалчивая, судьба вдохновеньем
внезапным,
Песней ввергает героя в бурю пьянящего мира.
Так лишь его одного я слышу. Воздушным потоком
Сумрачный этот напев пронизывает меня.
Где потом от тоски укрыться мне? Был бы,
Был бы подростком я, стал бы опять им, сидел бы
В будущем кресле своем, о Самсоне читая,
Как его мать ничего не рожала и всё родила.
Мать! Уже и в тебе твой сын был героем?
Властный выбор его в тебе начинался?
Тысячи в чреве еще хотели бы стать им.
Он один одолел, превозмог и сделал свой выбор.
Сокрушал он колонны, как будто вновь прорывался
Из пространства утробы твоей в тесный мир, чтобы
дальше
Превозмогать, выбирая. О мать героя, начало
Потока, о пропасть, куда низвергались в слезах
С высокой окраины сердца
Девушки, жертвы и грядущие сыну.
Ибо пронесся герой сквозь жилища любви.
Сердце каждым ударом своим поднимало героя.
Отвернувшись уже, он стоял на исходе улыбок иначе.
Элегия седьмая
Нет не призыв, не призыв — пускай разрастается
голос —
В крике твоем; хоть кричал бы ты самозабвенно,
Как пернатый самец, подхваченный временем года,
Забывший, что жалкая тварь не сердце сплошное,
Ввергнутое в сокровенное небо. С такою же силой
Любимую звал бы ты, чтобы, не видя,
Узнала подруга тебя и в ней бы проснулась
Ответная весть, превыше слуха согрета,
Твоему дерзновенному зову разгоряченная самка.
И поняла бы весна: ни одной не отыщется точки,
Где бы не раздавалось предвестье. Сначала
Маленький вопросительный возглас, в ответ на который
Возрастающей тишиною молчит утвердительно день.
После вверх по ступеням великого клича
В храм грядущего воображаемый. Трели. Струи
фонтанов,
Которым стремительный луч уже обещает паденье
Игрою своей. А перед всем этим — лето.
Не только летние утра, не только
Их лучистая рань и зарождение дня.
Не только летние дни, столь нежные ради цветов,
Властные и могучие ради деревьев.
Не только благоговение сил раскрывшихся этих,
Не только дороги, не только луга вечерами,
Не только светлое веянье после грозы на закате.
Не только предчувствие сна, не только вечерние
грезы, —
Ночи прежде всего! Высокие летние ночи.
Звезды прежде всего! Звезды земные.
После смерти узнать бы, что нет им вправду числа,
Всем этим звездам: попробуй, попробуй забудь их!
Слышишь, позвал я любимую. Но ведь пришла бы
Она не одна... Из могил своих слабых
Девушки с нею пришли бы... Как я ограничу
Клич мой призывный? Землю по-прежнему ищут
Утопленники... Дети, здешнюю вещь,
Только одну, захватив, обретаешь многие вещи.
Разве судьба не сгусток нашего детства?
Как часто любимого вы обгоняли в беге блаженном
Неизвестно куда, на простор.
Здешнее великолепно. Девушки, вы это знали.
И в нищете, опускаясь на самое дно,
В мерзких улочках города, в гноище, в скверне открытой
Ниспослан был каждой свой час, пускай даже меньше
Часа — какой-нибудь вневременной промежуток
Между мгновений, когда обладаешь
Всем. Бытие. Жилы полны бытия.
Мы легко забываем все то, что соседи
Усмешкой завистливой не подтверждают. Нам нужно
Явного и полновесного, тогда как явное счастье
Познать нам дано лишь во внутреннем преображеньи.
Нет вселенной нигде, любимая, кроме как в нас.
Жизнь, преображаясь, идет, и внешний мир убывает.
Туда, где однажды реальный дом возвышался,
Просится образ теперь, чистейшее измышленье,
Словно он остался в мозгу, нисколько не изменившись.
Дух времени строит себе хранилища силы,
Бесформенным напряженьем, извлекаемым отовсюду.
Больше не знает он храмов. Теперь мы, сердца расточая,
Копим втайне. Да, если заслужишь и выдержишь вещь.
Вымолишь вещь на коленях,
Вся в Невидимое она уже переместилась.
Тут предел для того, кто в своей слепоте неспособен
Вознаградить себя, внутренний храм воздвигая.
Сколько таких обездоленных на перепутии смутном!
Прошлое не для них, ближайшего им не достать.
Недостижимо сегодня ближайшее для человека.
Это нас пусть не смущает. Пусть в нас прочнее хранится
Познанный облик. Вот это стояло однажды
В центре судьбы разрушительной, в гуще людской,
В безразличье стояло, своим бытием привлекая
Звезды небесные. Ангел,
Это тебе покажу я. Во взоре твоем
Пусть напоследок возникнет спасенная стройность.
Башни, пилоны, сфинкс. Упор, взыскующий неба.
Сумрак былых городов. Сумрак соборов.
Разве это не чудо? Ведь мы это сделали, ангел.
Поведай, великий, что мы на такое способны —
дыханья
Мне для хвалы не хватает. Стало быть, не упустили
Мы пространств, этих наших пространств.
(Как должны быть огромны они, если тысячелетья
Нашего чувства заполнить их не смогли.)
Башня была высока, не правда ли, ангел? И рядом
С тобою была высока, и Шартр был огромен.
Музыка, разрастаясь, нас превышала.
А любимая, ночью, одна перед темным окном...
Разве не доставала она тебе до колена? Нет, я тебя не
зову,
Ангел, и пусть бы позвал! Ты не придешь. Ибо мой
Крик удаленьем наполнен, и против потока
Ты не шагнешь. Как рука,
Крик мой протянут. Ладонью,
Готовой схватить, защитой и предупрежденьем
Остается он перед тобою,
Непостижимый.
Элегия восьмая
Посвящается Рудольфу Касснеру
Наружу тварь глядит во все глаза,
И перед нею даль открыта настежь.
У вас одних глаза, как западни,
Свободный преграждающие выход.
Приносит нам известия снаружи
Звериный только лик. Младенца мы
Переворачиваем, чтобы сзади
Он видел внешность, а не глубину,
Столь откровенную в зверином лике,
Свободную от смерти. Только смерть
Способны видеть мы, а зверь свободен.
Всегда кончина позади него.
Бог — перед ним. И если зверь уходит,
То он уходит в вечность, как родник.
Нет перед нами чистого пространства,
Где без конца цветы произрастают.
Мир перед нами всюду и всегда
И никогда — безмерное Нигде,
Которое вдыхаешь ненароком
И вечно знаешь и не вожделеешь.
Детьми теряемся мы в нем. Нас будят.
Лишь перед смертью тут как тут оно.
И мимо смерти ты глядишь наружу
Великим взглядом зверя, может быть.
Порой доступно это и влюбленным,
Когда другой не застит. В изумленье
Они, как будто по ошибке, видят...
Но сразу же другой перед глазами,
И снова мир. Мир всюду и всегда.
К творенью мы всегда обращены.
Лишь в нем для нас отражена свобода,
Которую мы сами затемняем.
Сквозь нас безмолвный зверь глядит спокойно.
Не в этом ли судьба: стоять напротив...
Других уделов нет. Всегда напротив.
Когда бы зверю наше разуменье!
Уверенно идя навстречу нам,
Увлек бы нас он за собой, пожалуй,
Но бытие для зверя бесконечно
И чисто, как пространство перед ним.
Живет он без оглядки на себя.
Там, где мы только будущее видим,
Он видит все и самого себя,
Навеки исцеленного, во всем.
Но даже в чутком теплом звере скрыта
Великая, тяжелая забота.
И с ним воспоминанье неразлучно,
Одолевающее часто нас.
Кто знает, не была ли цель однажды
Гораздо ближе, ласковей, вернее.
Тут расстояние, а там дыханье
И родина вторая после первой
Не очень-то уютна для него.
О тихое блаженство малой твари,
Не покидающей родного лона.
Комар счастливый прыгает внутри,
Свою встречая свадьбу. Лоно — все.
Соприкоснулась от рожденья птица
И с тем и с этим, хоть и не вполне
Как будто бы она — душа этруска,
Которая в пространстве после смерти
Почиющей фигуркою прикрыта.
В каком смятеньи из родного лона
Взлетаешь, самого себя страшась,
Пронизывая воздух! Так по чашке
Проходит трещина. Так нетопырь