С навесом и во всю, пожалуй, прыть
весь этот разномастный эскадрон
несется самому себе вдогон
и долго медлит, прежде чем застыть.
Буланый конь в тележку запряжен,
однако же глядит вперед геройски,
сердитый красный лев идет по-свойски,
и следом проплывает белый слон.
Олень и здесь освоился вполне:
оседланный, несет неустрашимо
девчонку голубую на спине.
А белый мальчик гриву льву мочалит,
но, кажется, ничуть не разозлен,
лев высунул язык и зубы скалит.
И следом проплывает белый слон.
И девушки, все в белом, скачут мимо
на лошадях, хотя забавы эти
переросли; восторженно, как дети,
в толпе кого-то ищут нетаимо...
И следом проплывает белый слон.
И все спешит и не находит края,
вращается в бесцельности слепой,
зеленый, красный, синий цвет являя
в самозабвенной гонке круговой.
И не одна улыбка озорная
следит, себя столь щедро раздаряя,
за головокружительной игрой...
Испанская танцовщица
Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем
заняться, точно в спешке безотчетной,
разбрасывает искры — так рывком,
как вспышку, в расступившихся кружком
она бросает танец искрометный.
И вдруг — он пламя с головы до пят.
Взметнула взгляд, и волосы горят,
рискованным искусством полоня,
и ввинчивает платье в глубь огня,
откуда, точно змеи, в дрожь бросая,
взмывают руки, дробный стук ссыпая.
Потом: огня как будто мало ей,
она бросает вниз его скорей
и свысока глядит с улыбкой властной,
как он простерся, все еще опасный,
и бешенства не прячет своего.
Но, победительно блестя очами,
она с улыбкой сладостной его
затаптывает в землю каблучками.
Башня
Башня Сен-Николя, Фюрн
Нутро земли. Как будто ищешь ты
путь на поверхность в мраке затаенном,
по руслам пробираешься наклонным,
проложенным струеньем темноты,
и сквозь нее, как будто бы из сна,
ты пробиваешься, и с толку сбит,
и видишь вдруг, как падает она
из бездны, что над головой висит;
и ты, когда она в какой-то миг
обрушится, от свода отрываясь,
нежданно узнаешь ее, пугаясь:
не дай ей встать, вскосмаченной, как бык, —
но свет охватывает завихреньем,
летящим видишь небо над собой
и ослепление над ослепленьем,
а выше — даль, волнуема движеньем,
и маленькие дни в чреде одной,
точь-в-точь у Патинье, стоят, как знаки,
и прыгают бесшумно, как собаки,
мосты вослед дороге с давних пор, —
та за домами прячется порой
и вдалеке, отчеркивая злаки,
проходит сквозь кустарник и простор.
Площадь
Фюрн
Веками расширяясь как попало:
от мятежей, огня и тесноты
во время казней или карнавала,
от лавочек, базарной суеты,
и факельных разъездов кардинала,
и от бургундской спеси и тщеты
(вплоть до теперешней черты) —
шлет площадь дальним окнам приглашенье
для шествия по широте своей,
эскорт и пустота сопровожденья
толпятся возле лавок торгашей
и строятся. И, пестр и бесшабашен,
привстал, глазея, крыш передний ряд
и, сговорясь, не замечает башен,
что позади, как призраки, стоят.
Quai du Rosaire[4]
Брюгге
У этих переулков тихий ход
(так ходят после хвори и уныло
соображают: что здесь раньше было?),
а кто поторопился, долго ждет,
пока неспешно подойдет другой
над ясной вечереющей водой,
и чем смягченней вещи или тени,
тем мир наоборотных отражений
отличней от действительных вещей.
А город где? Теперь тебе видней
(по непонятной логике), как он,
и перевернут, бодрствует, сверкая,
что жизнь и там не редкость никакая:
висят сады, в листве плоды скрывая,
и быстро танец кружится, мелькая,
в бистро, сияньем окон освещен.
А сверху? — Тишина, что упоенно
ест ягоду за ягодою всласть
от колокольной сочной грозди звона,
что в небесах висит, боясь упасть.
Beguinage
Монастырь бегинок Сент-Элизабет,
Брюгге
Ворота вечно настежь, и задаром
мост проведет оттуда и туда;
однако в кельях все сидят, на старом
дворе, где чахнет вязов череда,
и ходят по одной тропе и только
в церквушку, чтобы знать, откуда столько
любви в них накопилось неземной.
Там, преклонясь, в накидках белокрылых,
как если бы кто утысячерил их,
они стоят — по образу одной;
и каждая — и лик, и отраженье;
их голоса взмывают в песнопенье,
бросаясь на предельной высоте
с последним вскриком к ангелам, а те
его не возвращают вниз, к поющим.
И хор глядит в безгласии гнетущем
наверх. И все встают, потом по кругу
с поклонами передают друг другу
святую воду, от чего бледны
уста, а лбы устало-холодны.
Потом все в белом и по той же тропке
они идут домой, блюдя устав,
юницы сдержанны, старушки робки —
и принципалка вслед идет, отстав, —
и скоро пропадают у порога,
и к вечеру сквозь вязы в тишине
их одинокость чисто и убого
горит, как свечка в маленьком окне.
Однако то, что видит отраженным
во дворике церковное окно,
как свет и отсвет, сплавлено в одно
и предстает виденьем искаженным,
старея, как столетнее вино.
Ложится там, а как, поймешь едва ли,
на видимое — суть, и вечность — на
недолговечное, и даль — на дали —
свинцово, слепо, мрачно и без дна.
Там под декором лета — старых зим
безвестное взыскует сиротливо;
как будто некто кроткий у обрыва
стоит и ждет кого-то терпеливо,
и ждущая в рыданиях — за ним.
Праздник Марии
Гент
Из башен, город заполняя всклень,
металл струится, как река живая,
в литейных формах улиц отливая
из бронзы ослепительнейший день,
и, грандиозности явив излишек,
видна в начальной пестроте минут
процессия девчонок и мальчишек,
где бьются волны, мчатся и несут
под флагами к запруженным воротам,
влекомые Всевышним и расчетом,
преграды обтекая поскорей;
но дальше их подхватывает взлетом
кадил, которые, все семь, несутся
и, как бы устрашась кого-то, рвутся
взлететь с серебряных цепей.
Кругом движенье, крики, шум и стоны,
когда она, как из краев иных,
ступает, опираясь на поклоны,
и задевает балдахин балконы
в качании подвесок золотых.
И узнают, кто с радостью, кто с плачем,
в испанском облачении до пят
фигурку с маленьким лицом горячим,
с младенцем на руках, и все спешат
пасть ниц, молитвы второпях шепча,
пока она в неведенье, в короне
благословляет согнутых в поклоне —
и раскрыляется за ней парча.
Она неторопливо проплывает
над теми, кто с колен следит за ней,
и, кажется, толпой повелевает
она одним движением бровей —
надменна, раз и навсегда дана:
подавлены сомненьем и тревогой,
все прочь бредут, помедлив. А она,
вобрав в себя шаги всего простора,
по зыби плеч шумящего потока
в открытый гром колоколов собора
идет — и женственно, и одиноко.
Остров
Северное море
Дорогу в ваттах снова смыл прилив,
вокруг все серо от воды сплошной;
поодаль остров, мал и сиротлив,
закрыл глаза; за дамбой насыпной
укрылись люди; судя по всему,
их жизнь что сон, в котором, как в осадке
покоятся миры; их фразы кратки
и точно эпитафия всему
чужому, намывному, что всевластным
теченьем к ним прибилось невпопад.
И видится, как в детстве, все подряд
ниспосланным, чрезмерным и опасным,
к тому же одиночеством всечасным
еще преувеличенным стократ.
Как будто в лунном кратере припрятан,
здесь каждый дворик дамбой обнесен,
и каждый сад оборван и подлатан,
и, точно сирота, подстрижен он
ветрами, что сурово их растят,
о гибели пророча и невзгодах.