Но он так и не выбрал случая сказать ей это. А в четверг вечером все перевернулось вверх дном. Пришел конец тишине и покою.
Ана на скорую руку приготовила глазунью из пяти яиц, поставила на стол кринку с топленым молоком и положила большой ломоть хлеба. Петря, не понимая, что все это значит, удивленно смотрел на нее.
— Почему ты только одну тарелку поставила?
— Некогда мне, потом поужинаю, когда вернусь.
— А куда идешь?
— К Саву Макавею. Нужно о клубе поговорить. Потом пойдем к утемистам.
Ана повязалась самым лучшим платком и ушла, а Петря остался один. Так он и сидел — глаза широко раскрыты, кусок хлеба дрожит в большой руке — и через час после ухода Аны, когда к нему пришел Ион Хурдубец.
— Добрый вечер, Петря. Что поделываешь?
— Да ничего…
— Женщины пошли молодежь мобилизовывать.
— Угу…
— Да ты, я вижу, не в себе.
— Угу…
— А что такое?
— Да так…
— Слушай-ка… Да что говорить, ты и сам знаешь.
— Угу.
— Я и говорю…
— Угу…
— Да что с тобой? Чего раскис?
— Ничего…
— Я же вижу…
— Раскиснешь…
— Ну, коли не хочешь, так не говори.
Оба замолчали. Хурдубец хорошо понимал, что гнетет Петрю. Ана просила его: «Пойди подбодри моего мужика, один он сидит…» Но Ион сразу понял, что Петря страдает не от одиночества, и пошел охотно, хоть и знал, что легче медведя выманить из берлоги, чем растормошить замкнувшегося в себе Петрю.
Теперь Ион смотрел на него и думал: «Ну, разве не смешно? Только Петря и может из-за этого мучиться. Теперь, хоть плачь, хоть смейся, делу не поможешь. Надо бы Петре понять: раз Ана — заведующая клубом, ей нельзя сидеть сложа руки, как Петре хочется. Да вот несчастье, не хочет Петря — и все тут. Чудак парень».
Ион совсем развеселился, когда подумал, что никто лучше него не сумеет растолковать все это Петре.
— Эй, Петря, послушай! Брось волком смотреть, — заговорил Ион Хурдубец и сам испугался своего голоса, неожиданно прозвучавшего среди гробовой тишины.
— Чего?
— Не дуйся, говорю.
— А я и не дуюсь.
— Будто я не вижу.
— Ну и хорошо, коли видишь…
Хурдубец умолк, но настроиться на серьезный лад не мог. И все прикидывал, с чего бы начать, потому что не хотелось ему встревать между Петрей и Аной, и Петрю было жалко.
— Не понимаю, что ты за человек, — сказал он погодя. — Молчишь, словно язык у тебя отсох, а сам кипишь весь. Это для здоровья вредно.
Петря зверем посмотрел на него.
«Ну все, — подумал Хурдубец. — Теперь целую неделю здороваться не будет».
Но он ошибся. Петрю словно подменили. Задыхаясь, он заговорил:
— Эх, Ион, а ты-то как терпишь, что твоя Мариука вот так без дела по деревне бегает?
— Ну уж без дела-то она не бегает…
Но Петря пропустил его ответ мимо ушей и, переведя дыхание, продолжал:
— Почему они на месте не посидят? Разве дома у них дела нет? Скажи своей жене, пусть втолкует Ане, чтобы больше она туда не ходила…
— А почему не ходить?
— Пусть все бросит к черту…
— Как к черту? Ведь она заведующая.
— А на что ей это нужно?
— Не ей нужно, — всей деревне, ведь это дело полезное.
— Коли полезное, пусть другой делает.
— Нельзя. Это задание партии и Союза молодежи. Ее на это дело люди выбрали.
— А почему другого кого не выбрали?
— Потому что она лучше всех для этого подходит! Каждый делает то, в чем он знает толк. У меня — танцевальный кружок. У Аны — весь клуб. Мариука — в Союзе молодежи. Макавей — на посеве и на уборке, а теперь он и в клубе помогает.
— У нее и дома есть чего делать.
— Но человек-то не только дома живет.
Петря вспыхнул и выкрикнул, с ненавистью глядя на Иона:
— Сговорились, значит!
Хурдубец рассмеялся. Для этого и сговариваться не нужно. Но Петря понял этот смех иначе, еще пуще разозлился и не хотел даже рта раскрыть.
Так и застала их Ана, когда вернулась. Хурдубец считал на руках пальцы, и, хоть зевал всякий раз, дойдя до десяти, веселое настроение его не покидало. После прихода Аны он посидел еще несколько минут, потом попрощался и вышел, думая про себя: «Ну и чудной же человек этот Петря!»
Ана все улыбалась своим мыслям, Петре неведомым, и лицо его омрачилось еще больше.
— Знаешь, Петря… Да ты что же, не ел?
— Нет! Не ел!
— Почему? — Жена уже не улыбалась, смотрела на него слегка нахмурившись.
— Так! — буркнул он упрямо.
— Ну что ж… — пробормотала Ана и вздохнула. Она убрала со стола и поставила греть воду для посуды. Покончив со всеми делами, она села за стол против Петри и заговорила слегка охрипшим голосом, выдававшим ее недовольство: — Выбросил бы ты из головы свои глупости и помог мне.
— Не глупости это, и ничего я не хочу выбрасывать из головы. — Петря помолчал с минуту, потом добавил: — Это тебе надо выбросить свои причуды, а то хочешь быть умнее других.
Ана поняла тайную мысль мужа, и его неразумные подозрения оскорбили ее.
— Как ты не понимаешь, что нет в этом ничего плохого? Клуб этот всей деревне на пользу. И тебе тоже.
— Спасибо за такую пользу.
— Людям нужно освободиться от невежества, в котором держали их господа. И сейчас еще у Истины да у старухи Крецу собираются на посиделки, прядут и слушают сказки про чертей и оборотней.
— А мне хорошо и с моим невежеством.
— Тебе хорошо!.. Совсем тебе нехорошо. А другим и того хуже.
— Вижу, у тебя забота о деревне в самом сердце сидит.
— Клуб ведь и для тебя тоже. Там и тебе место есть. Ты там сможешь учиться, другим человеком стать.
— Ну да! Чтобы люди видели, что я глупее своей жены, что она глава всему дому, а я под ее дудку пляшу. Нечего мне себя на посмешище выставлять. Если нет тебе до меня дела, иди! А я не пойду!
Он разделся и лег лицом к стене.
Ана испуганно посмотрела на него и тихо, печально шепнула, словно самой себе:
— Петря… Петря…
В субботу вечером на собрание ячейки пришли пятнадцать парней и девушек — почти все утемисты Нимы. Были среди них и костлявые, всегда улыбающиеся сыновья Ромулуса Пашка — Ромулус и Ион. Они молчали, время от времени переглядываясь и довольно усмехаясь. Они знали, что их позвали потому, что есть дело, а где есть дело, там они и нужны. Илисие Георгишор горячо говорил Никулае Томуце:
— Танцевальный кружок будет? Здорово! Меня хлебом не корми, дай поплясать. Если в субботу не потанцую, всю неделю как больной хожу. А теперь не нужно будет каждую субботу в Кэрпиниш таскаться.
Никулае Томуца серьезно поддакивал, признавая, что страсть к танцам стройного маленького Илисие вполне понятна. Сыновья Пашка улыбались, подталкивая друг друга локтями: уж этот уж, мол, «Фырцуг». Так прозвали его отца, Илие Георгишора. Он служил в гусарах в Вене и привез оттуда одно-единственное слово — «фырцуг», которое всегда выкрикивал, когда был пьян или ругался, хотя сам не знал, что оно означает. Со временем люди так и стали его называть, чтобы отличить от другого Илие Георгишора, дом которого стоял на Дупэтэу. Ох уж этот Фырцуг! Ну а им-то самим танцы ни к чему. Вот флуер… Флуер — другое дело. Это им по сердцу. Может, в клубе и на флуере будут учить играть. Отец-то их, Ромулус, кого хочешь мог бы научить.
В углу сгрудились девушки. Больше всех шумели три старшие дочери Якова Кукуета, маленькие и говорливые, словно воробьи. Самая старшая, Ирина, что была влюблена в Илисие Георгишора, болтала меньше других, пользуясь минуткой до начала собрания, чтобы исподтишка высмотреть своего милого, затерявшегося среди белых рубах и серых суманов… Увидев его, она покраснела от счастья.
На Симиона Пантю, который только два дня назад вернулся домой и был вроде как человек новый, наседали парни, удивляясь, как он вырос да как поправился, и дотошно выспрашивали про военную службу.
— Хорошо, — отвечал он как можно суровее, немного смущенный таким вниманием и заботой. — Не то что раньше — с бранью да колотушками. Ругать и бить запрещено. Нужно разъяснять, обучать, повышать уровень.
— Ишь ты!
— Теперь, если у тебя голова на плечах и ты парень правильный, можешь стать и офицером.
— Да ну?! Офицером?
— Пантелимона Сэрмэтяну из Кэрпиниша знаете? Так его послали в офицерскую школу. И Саса Гури, что был батраком у Нэдлага и сообщил о его делах профсоюзу…
— Ага… это тот, у которого ни отца, ни матери…
— Он самый…
Раскрасневшийся Симион Пантя рассказывал, все поглядывая в сторону девушек, ожидая, что вот-вот появится Фируца, нежно улыбнется и черные глаза ее заблестят от радости. Уже два дня, с той самой минуты, как он вернулся, Пантя искал ее и никак не мог с ней повстречаться.
— Я думаю, — поднявшись со своего места, затараторила Мариука, — я думаю, пора начинать. Остальные уже не придут, раз не пришли.
Саву Макавей первым взял слово и неторопливо начал рассказывать, что такое культурная революция.
— Вы что думаете, социализм легко строить? Напрасно. Социализм тебя без культуры не примет. Там тебя спросят: «Погоди маленько: а культура-то у тебя есть? — Нету! — Тогда, будь добренький, поучись».
— Да, не просто это… — прервал его Симион Пантя. Говорил он размеренно, важно и серьезно, что никак не вязалось с его разрумянившимся от волнения безбородым лицом.
— Почему это не просто? — переспросил, обернувшись к нему, слегка задетый Макавей.
— А потому, что социализм — это тебе не в гости ходить. Постучишься у дверей да шапку снимешь. Кто там? Добрый человек. Добрый человек? А культуру превзошел? Превзошел. Тогда входи и садись с нами за стол при социализме. Не так это просто.
— Конечно, не так. Ведь я и не говорил, что так. А коли знаешь как, расскажи.
— Так вот, значит, социализм сам по себе не сделается. Мы его должны сделать.
— Вот это верно.
— И сделать это нелегко.
— И это правильно. Гляди-ка, Симион, солдатская-то служба тебе впрок пошла. Ума-разума набрался.