Молодежь преисполнилась уважения к Симиону и просто пожирала его взглядами, а он смущенно улыбался и опускал глаза. В наставшей на мгновение тишине послышался вздох Илисие Георгишора:
— И как это на наших холмах сделается социализм, ей-богу, не знаю…
— Да уж если поручить тебе, трудненько будет сделать.
— Ха-ха-ха!
— Хо-хо-хо!
Не смеялись только Илисие и Ирина. Макавей требовательно взмахнул рукой, смех прекратился, и старик снова заговорил:
— Сделать-то мы сделаем. И Илисие приложит свои силы, и от него польза будет. Пройдет немного времени, и на Дупэтэу и Гургуе будет расти густая трава для тонкорунных овец самой лучшей породы…
— Густая трава на Гургуе? — удивленно улыбнулся Ион Пашка. Затем он обернулся к своему брату. — Слышь ты? На Гургуе, где один чертополох, и вдруг — густая трава…
— Если не понимаешь в агротехнике, лучше помолчи. Мы посеем многолетние травы. Понятно? Слыхали вы о многолетних травах? Не слыхали. Вот я и говорю: не смыслите в агротехнике, и не суйтесь. Да будет вам известно, что при социализме только по агротехнике будем работать. И Подлесье всё засеем. Лес вырастим.
— Вот это мне нравится, — проговорил Никулае Томуца. — Лес подойдет прямо к изгороди: утречком встанешь, слышно, как дрозд насвистывает.
— Верно. А в долине насадим виноградников и садов.
— И вино будем делать! — опять выскочил Илисие. Он уже забыл, как его высмеяли.
— Будем. Только сначала надо произвести культурную революцию. Иначе дело не пойдет. Без культуры ты дурак, а дураку довольно и того, что бог пошлет. Он за новую жизнь не бьется. А если не бьешься за новую жизнь, так и останешься бедняком горемычным…
Ана слушала эти разговоры и удивлялась. Люди все начинают понимать по-новому. В их словах она слышит ответы на свои собственные сомнения и колебания. «Так и нужно, чтобы не было больше бедности, — думала она, глядя на Мариуку победоносно сияющими глазами. — Я буду делать большое, трудное, но полезное дело. Культура, культурная революция!» Ее суховатое смуглое лицо расплывалось в горделивой улыбке. «Культура, — думала она, — это как соль, без нее не проживешь». Ей не терпелось скорее сказать, как она рада, что поняла это. «А что я скажу? — спросила она себя. — Не знаю, скажу, что…»
— Если не постигнешь культуру, — продолжал рассуждать Макавей, — ничего понимать не будешь. Например, есть еще в Ниме такие, как твой отец, Георгишор…
— А что отец? — вскинулся парень, и в глазах его блеснули злые огоньки.
— А то, что хватает еще в Ниме таких, как Илие Георгишор, отец этого вот парня, которые и знать не хотят плана посева культур и агротехники, сеют как бог на душу положит, не хотят понять, что план посевов и агротехника есть душа и сердце сельского хозяйства при социализме. Для этого и нужна культурная революция. Это я и хотел сказать.
Утемисты горячо захлопали. Илисие Георгишор подумал: «Никому Макавей спуску не даст. План посева ему будто евангелие».
— Нелегкое дело — социализм. Он ведь сразу не наступит, — сказал Ромулус Пашка.
— Да, не сразу! — согласился Никулае Томуца. — Люди так легко с землей не расстанутся. Отец, к примеру, не отдаст надела в Нирбе, хоть ты режь. А там ведь один песок.
— Значит, нет у него культуры, — сказал Ромулус Пашка, усмехнувшись.
— Будто у твоего отца есть?
— И у него нету. Только у него и земли нет.
— Тогда он быстро поймет.
— Он-то быстро…
— Если нет ничего, то и отдавать легко.
— Вижу я, Георгишор, что и ты бы не отдал, если б твоя была.
— Ну…
— И не нужно отдавать! — громко сказал Симион Пантя.
— Видал?
— Нужно землю сложить всю вместе. Но и это не легко.
— Товарищи, — послышался сквозь шум пронзительный голос Мариуки, — будем дисциплинированы. Предоставляю слово Ане Нуку. Она будет говорить о клубе.
Ана встала, растерянно улыбаясь. Вихрем проносились неясные мысли, в ушах стоял гул. На мгновение у нее пропал голос, глаза затуманились, в груди стало тепло; словно сквозь дымку она видела всю эту молодежь, быть может чересчур суровую для своих лет. Вон там Симион Пантя, рослый, белобрысый, с девичьим лицом. Вдруг ей вспомнилось, как вчера вечером он смеялся, показывая блестящие, словно фарфор, зубы: «Погоди, такой организуем клуб, что о нем все заговорят. Есть у меня сундучок с книгами и брошюрами. Будем читать, пока не станем умными, как тот старый директор из Кэрпиниша, который почти ослеп от долгого чтения». А там, во втором ряду, сидит Никулае Томуца. В четверг вечером, когда они заходили к ним вместе с Саву Макавеем, старик Томуца был настроен более мирно. Перед Макавеем он не хотел проявлять свой нрав. Никулае выбежал за ними во двор и торопливо зашептал: «На собрание я приду, даже если отец будет хмуриться. А Рафила Георгишор придет?» Ана видела зачарованные взгляды добродушных сыновей Ромулуса Пашка, дружеские глаза дочерей Кукуета, полную мальчишеского самодовольства улыбку Илисие Георгишора. И прониклась уверенностью, что жизнь этих молодых людей расцветет, как расцветают цветы, и она поможет этому. Эта радость захватила ее, будто половодьем, и чуть не пронесла мимо печали больших, словно у девушки, глаз Панти. «Надо рассказать Фируце. Бедняжка не смогла прийти, а так ей хотелось… Скоро все они сменят свою грубую одежду из суровой холстины на другое, хорошее, нарядное платье, сойдутся в большом зале с высокими белоснежными стенами и забудут о керосиновой лампе, что сейчас так коптит и мигает». И Ане стало хорошо, она уже знала, что это она широко распахнет большие двери в зал, где Саву Макавей (конечно, и он доживет до этого дня) будет говорить о плане посева и агротехнике.
Вдруг Ана вздрогнула и очнулась, услышав свой собственный певучий голос: «Товарищи…» Сомнения, что так долго отравляли ей дни и ночи, тревожили и мучили ее, рассеялись, словно туман от солнечных лучей, и мысли выстроились ровно, будто цветы горных баранчиков под ее иголкой на полотенце.
Все слушали в полной тишине, не сводя с Аны глаз. Она говорила о клубных кружках — хоровом, танцевальном, драматическом. Протягивала руки, словно танцуя. Голос звенел ласково, протяжно, речь лилась, будто песня, и все собравшиеся, глядя в ее голубые глаза, удивлялись, как складно она говорит.
Ана сказала все, что хотела, улыбнулась и добавила:
— Завтра нам нужно собраться и приступить к организации клуба, — и, не слыша раздавшихся аплодисментов, направилась к своему месту.
Потом говорила Мариука, щедро сыпля словами, будто было их слишком много и она боялась, что хоть одно останется непроизнесенным:
— Нам нужно переделать кучу дел: наладить работу в клубе, очистить двор, побелить. Потом мы должны мобилизовать молодежь, чтобы все пришли, и мы организуем хор, танцевальный коллектив и драмкружок. Вы небось думаете, что это легко? Мы тоже вот думали, что легко. Все так думают. Ни тебе членских взносов, ни собраний — ничего… А чтобы вас созвать, на коленях нужно умолять каждого…
Мариука говорила долго и удивлялась, почему люди позевывают, прикрывая ладонью рот. Ана делала ей знаки: довольно, хватит…
Собрание кончилось. Все улыбались, аплодировали. Обещали прийти на другой день с ведрами и вениками, мотыгами и граблями, убрать клуб и вокруг него.
По дороге домой Ана говорила Мариуке:
— Теперь я, кажется, начала понимать, что нам нужно делать. Клуб будет не только местом для развлечений молодежи. Потому что я не верю, что культурная революция — это танцевальный коллектив и хор. Всего человека, ум его нужно изменить. Жизнь людей изменить нужно. Так?
— Вроде бы да… Только я не знаю, как это мы вдвоем будем изменять жизнь людей…
— Я и сама все думаю…
Помолчали. Неожиданно Ана рассмеялась:
— Ты бы, Мариука, последила за тем, как ты говоришь. Ты ведь организатор утемистов.
На другой день пришло только семь человек. Саву Макавей насупил брови и отправился обходить дом за домом, укоряя встречавшуюся ему по дороге молодежь:
— Ну, что вы за люди? Говорите одно, а делаете другое.
Поругался он и с Сэлкудяну, который уперся как бык и не хотел отпускать Фируцу.
— Не в попадьи мне ее готовить. На что ей этот клуб! — говорил Сэлкудяну.
Саву Макавей вспылил и громко, так что далеко было слышно, закричал хриплым голосом:
— Ну и держи ее дурой за печкой, пустая твоя башка!
В голосе Сэлкудяну послышалась угроза:
— Ты смотри, я тебе дам дурака!
А Фируца, которая, вся дрожа, слушала в сенях, прильнув ухом к двери, разрыдалась, вбежала в дом и бросилась на шею матери:
— Слышишь, мама? Слышишь?
— Что ты, доченька? Не плачь! Не все же отец будет сердиться, отойдет.
Но девушка не слушала мать. В мрачном отчаянии она твердила себе: «Останешься ты дурой запечной. Никто на тебя и не взглянет. Полюбит Симион Пантя другую».
Нашлись и такие, что просто отказывались.
— Да брось ты, баде Саву, ведь только в воскресенье и погулять.
Макавей раздраженно фыркал и бормотал сквозь зубы:
— Такая гулянка одной скотине на пользу.
Другие не говорили ни «да», ни «нет», удивляясь, с чего это спокойный, чинный Макавей портит себе кровь.
Горькое чувство Саву немного рассеялось, когда к полудню он вернулся в клуб и увидел десять — пятнадцать человек молодежи, которые трудились, словно пчелы.
Работали они с задором, привели в порядок комнату, подправили и подновили галерейку во дворе, девушки собирали сухой колючий кустарник, солому и другой мусор.
Среди них хлопотала раскрасневшаяся Ана, успевая везде и всюду, наблюдая влажными от радости глазами, с каким увлечением работают ее друзья, подбадривая их шуткой, улыбкой, напевая вполголоса песенки про любовь и девичью тоску.
После обеда утемисты снова собрались в клубе почитать книжку Симиона Панти и разучить новую песню, которую очень любила Ана. Пришли и кое-кто из тех, кто не состоял в УТМ. Ана обрадовалась, увидев неподвижную, онемевшую от волнения Рафилу Георгишор, что затерялась среди других девушек в цветастых платьях. Она видела, как Никулае Томуца выискивал кого-то глазами в этой движущейся пестрой кучке и как, увидев белое, словно пена, личико, сразу же рассмеялся и что-то зашептал Иону Пашка.