— Душа Константин! — тихо и осторожно окликнул его Лазэр Бимбо, первая скрипка.
— Чего?
— Мы пойдем, душа Константин, поздно уже, нас жены дожидаются.
— Идите вы к черту, вороны![11] Оставьте меня в покое…
— Послушай, душа Константин, ведь мы для тебя целый день играли.
— Ну и что, если играли?
— Ведь уговор-то был?
— Идите к черту. Нет у меня желания разговаривать.
И он лег на спину, глядя на звезды. Музыканты затараторили что-то непонятное. Потом Лазэр подошел к нему и снова заговорил:
— Душа Константин, не насмехайся ты над нами. Ведь надо детишкам поесть принести. Поздно уже. Мы договаривались, что ты заплатишь нам четыреста пятьдесят леев — по полторы сотни на брата.
— А если я не хочу?
— Нельзя не хотеть.
— Ха-ха! Ты что, в профсоюз пойдешь? А?
— Нет! В профсоюз я не пойду, а вот жена меня изругает.
— Ого-го-го! Ну ладно, берите.
Он бросил им две бумажки по сотне леев.
— Только две, Константин?
— А сколько? — Константин угрожающе поднялся.
— А за сколько мы уговаривались?
— К чертовой бабушке уговор. С цыганами я не договариваюсь.
— Нельзя, Константин! Нас жены ждут, заплати нам!
— Молчи, ворона! Как пырну ножом!
Музыканты отступили, шепотом советуясь между собой. Парень искоса поглядывал на них. Наверху, в окнах Сэлкудяну, погас свет.
— Не хочешь отдавать, Константин?
— Нет. Плохо вы играли, не все из клуба пришли.
— Константин, говорю тебе, заплати, пожалеешь…
— Помолчите, а то шкуру спущу. Убирайтесь отсюда!
— Руки коротки, кулак!
— Что-о-о! — И, покачиваясь, он двинулся на них, но не догнал и лишь услышал вдалеке их проклятия.
Он тоже пошел назад, в долину, к дому Выша.
Истина не ждала его. Лампа была погашена. Наверное, спала. Он стучал в окно, выходившее в сад, пока не услышал сонный голос:
— Кто там?
— Я.
— Это ты, Константин? Погоди, выйду. Чего это ты в такую поздноту шляешься?
Споткнувшись, он вошел в дом. Истина зажгла лампу и задернула занавески на окне.
— Боже, да ты пьян! — Она схватила его за руку и усадила на кушетку. — Посиди здесь, я принесу немножко рассолу, выпьешь — в голове прояснится.
Константин удивился, что вид этой пышной женщины в одной рубашке больше не волнует его. Он подпер голову кулаками и вздохнул:
— Эх, мать моя, матушка! Подожгу я село!
— Брось, не подожжешь ты села из-за девчонки, — насмешливо сказала Истина, внося горшок с рассолом.
— Украду ее, натешусь, а потом посмотрю, как Сэлкудяну не отдаст ее за меня.
— Он и тогда не отдаст, а убить тебя — убьет…
— Это я убью Пантю.
— Смелости у тебя не хватит убить такого парня, как Пантя…
— Я их подожгу, когда они все в клубе соберутся!
— И что тебе, полегчает от этого?
— Хоть успокоюсь. Совсем успокоюсь… Черт подери эту жизнь! И кто ее придумал? Нескладно она устроена.
— Не кричи так. Услышат, плохо тебе будет.
— Кто услышит?
— А хоть учительница…
— Учительница? Хм! Учительница… Ха-ха… барышня… ха-ха-ха… Пусть слушает! — И он разразился безудержным, диким хохотом.
Волосы у Константина спадали на лоб, на висках выступил пот, мутные глаза были неподвижны. Жалкий вид парня рассмешил Истину.
— Слыхала? Только смотри не лопни от смеху. Ведь это меня, меня она в мужья не хочет…
— А кому ты нужен?
— Многие за мной гоняются.
— Только дурочки.
— Почему дурочки?
— Да так.
— Что? А ты за мной не бегала, Истина, дорогая? Ведь ты любишь меня.
— Любовь-то любовью, а замуж бы за тебя не пошла.
— Почему?
— Случись так, что хоть в петлю лезь, тогда, может, и пошла бы. Что мне, забот, что ли, мало? Поставки большие, повинностей тьма, налог — хоть на телеге вози. Мне и так с тобой жить не плохо.
— Ха-ха-ха-ха, а ты не дура, только стерва, ха-ха-ха.
Истина смотрела на него с насмешливой жалостью.
— Здорово ты нализался! Пойди ляг, пройдет.
— Не лягу.
Он встал, осененный мыслью, неожиданно мелькнувшей в его возбужденном мозгу.
— Пойду к барышне, к учительнице…
— Ну тебя к черту, сиди, где сидишь…
Константин, покачиваясь, отступил шага на три. Лицо его исказилось и побледнело. Почувствовав, что у него выворачиваются все внутренности и что дом кружится вместе с ним, парень простонал:
— Худо мне…
— Худо? Погоди, ведро помойное принесу…
Пока Константина рвало, теплые руки женщины поддерживали его голову. Потом она вытерла ему лицо полотенцем, намоченным в холодной воде, раздела и уложила на кушетке на толстое шерстяное одеяло.
Во сне Константин бормотал угрозы. Она испугалась: «Ишь ты, хочет клуб поджечь… На это хватит его, дурака…»
Видя, что Саву каждый вечер, как только стемнеет, нахлобучивает шапку, берет палку и, буркнув: «Надо в клуб сходить», — пропадает на три-четыре часа, Мария стала задумываться. В пятницу, когда он снова взялся за шапку и потянулся за палкой, она стала в дверях и спросила дрожащим голосом:
— Чего это тебе нужно каждый вечер в клубе среди парней и девок? Уж не отнял ли господь бог у тебя разум на старости лет?!
Саву удивился и внимательно посмотрел на жену. Он понял, что тут недоразумение, которое надо выяснить безотлагательно, и ради этого можно даже немножко опоздать в клуб. Саву уселся за стол, предложил сесть и Марии. Жена осторожно подошла, с сомнением вглядываясь в него.
— Садись, — сказал он торжественно. — Ты знаешь, что я коммунист?
— Как не знать! Два года назад не спал, не ел по-человечески, пока не увидел, что у всех земля засеяна.
— Ну, так знай, что я коммунист не только для сева. Я коммунист, чтобы во всем помогать народу.
По лицу жены Саву увидел, что ей непонятны эти слова: в ее взгляде сквозило все то же сомнение. Тогда он терпеливо стал объяснять дальше:
— Помогать народу — это значит не только, чтоб было побольше хлеба для брюха и одежи срам прикрыть. Это значит и побольше учения для ума. Понимаешь? Для этого мы и организуем клуб. Поэтому я и хожу туда каждый вечер.
Мария насмешливо скривила губы:
— Да ведь учение-то только для парней да молодых девок!
— Да нет же. Оно для всех. И тебе тоже не грех бы туда пойти. Ну-ка, подай пример.
Мария растерялась. Этого она никак не ожидала. Она еще что-то говорила, а сама уже торопливо накинула на плечи черный шерстяной платок, заперла дверь в сени и поспешила за Макавеем.
А через несколько дней Мария по дороге в клуб постучала в окно Розалии Кукует. Розалия испуганно высунула голову в завязанном под подбородком платочке.
— Что такое? Что случилось?
Мария позвала ее с собой. Она чувствовала себя неловко, потому что среди молодежи не было ни одной женщины, с которой можно было бы словечком перекинуться. А так в клубе до чего хорошо! Ведь где молодежь, там и шутки, веселье бурлит, словно ручьи по весне, смех не затихает, люди все вместе ума набираются и уж так сдружились — водой не разольешь. Розалия колебалась: идти или не идти? Мамалыга на огне, муж ждет ужина, птицу нужно загнать… Да и люди что скажут…
— Бери с собой и Кукуета. Ведь и ваши девчата там.
— Вот если бы он пошел… Право, не знаю…
Розалию одолело любопытство, а Кукует не устоял перед уговорами женщин. Вскоре на лавках, тянущихся вдоль стен, все чаще стали пристраиваться и пожилые люди: Глигорэ Пантя, который стал ходить, потому что тут читались книжки его сына; Яков Кукует, который приходил потому, что там были и его дочери, и потому, что ему самому интересно было послушать про разные диковинные вещи; старый Ромулус Пашка, которого теперь считали в клубе своим человеком.
Было начало декабря, и скука долгих зимних вечеров гнала людей из дому. От прадедов крестьяне переняли обычай проводить эти вечера у соседей. Молча просиживали они и час и два возле печки, пристально глядя, как играет огонь, и лишь изредка перебрасываясь словцом о погоде, о злой судьбине, о робких надеждах. Праздником было, если случайно находился сказочник. Реальный, тяжкий мир исчезал, и люди переносились в чудесную страну, где жил мужичок с ноготок, восхищаясь, что такой же, как они, крестьянин летает на коне, ноздри которого пышут пламенем, и одолевает змея и что такая же, как и их жены, крестьянка вылечивает любые раны разрыв-травой. Когда же чудесную страну заволакивал дым, поднимающийся от очага, люди, растерянно вздыхая, вновь возвращались на эту черную, проклятую и любимую землю. И уже поздно ночью, вернувшись домой и вытянувшись на жесткой постели, они долго лежали с открытыми глазами, глядя в темноту.
Теперь они ходили в клуб, молчаливо радуясь тому неведомому, что открывалось перед ними.
Сквозь приглушенный рокот людских голосов слышался ясный, певучий голос Аны:
— Товарищи, начнем чтение. Сегодня будем читать про Митрю Кокора…[12]
Шум затихал. Старики поворачивались здоровым ухом к Ане, молодые упирались локтями в колени, женщины складывали на груди руки, а девушки забывали свои пылающие ладони в каменных кулаках парней.
Чтение тянулось далеко за полночь, люди переживали страдания Митри. Когда жандармы схватили и избили его, из угла послышался резкий голос:
— Это у нас в Ниме было.
— Как это у нас? Испокон веку никакого Митри Кокора у нас не бывало, — ответил другой голос.
Все затихли, внимательно слушая.
— А я тебе говорю, что у нас. Это же Яков Кукует. А избил он Крецу за то, что тот ему недоплатил, а жандармы его схватили и все ребра пересчитали. Было ведь, Яков?
— Было, — не совсем уверенно подтвердил Кукует. — Так избили, что три недели лежал. Даже поп приходил.
— Нельзя с вами по-людски говорить. В книжке ни про какого Кукуета не написано. В книжке про Кокора.
— Про Кукуета, только ему другое имя дали.