После того как музыканты займут свое место, Хурдубец подает другой знак — и из толпы выходят танцующие пары: надувшиеся от гордости парни, мужчины с усами до ушей, женщины с высокими прическами и в чепцах, девушки с длинными косами. Они выстраивались в круг возле Иона Хурдубеца и ждали. Ждать приходилось недолго. Хурдубец голосом учителя провозглашал:
— Инвыртита. Сегодня разучим, как танцует девушка, когда ее держишь за руку, и как она кружится, когда ее отпустишь.
И из всей инвыртиты только этим и занимались, пока все девушки не начинали кружиться, как одна.
Люди поначалу удивлялись этим порядкам и даже посмеивались над Ионом Хурдубецем.
— Так все и будем по одному месту долбить.
Ана сидела в стороне и наблюдала за плясками. Ей было видно, что пары между собой сталкиваются, путают фигуры, каждая танцует на свой лад.
— Если мы и на конкурсе так будем плясать, нас куры засмеют. Нужно танцевать организованно. Если вы знаете все колена не хуже меня или даже лучше, тогда и будем плясать, кто во что горазд. — Больше Хурдубец ничего не сказал.
Но танцоры не понимали, зачем повторять одно и то же, пока голова не закружится, или топтаться на месте, пока не откажут ноги.
— Не хуже тебя знаем.
— Давай на спор.
— Давай, — вызвался Илисие.
Хурдубец подал знак, и флуеры запели.
Лихо плясал Ион Хурдубец. Его тонкий стан, перехваченный широким поясом, вился, как веретено. Ион переходил на легкий шаг, слегка покачивался то в одну, то в другую сторону, вскрикивал и прищелкивал пальцами. А Мариука в раздувающейся сборчатой юбке волчком кружилась вокруг него.
После каждой фигуры среди зрителей вспыхивал шепот одобрения и восторга. Самые юные, которым еще не пришло время ходить на танцы, жадными глазами следили за пляской, запечатлевая в памяти каждое коленце, каждый поворот, каждый отбитый такт. Старики, усмехаясь, браво подкручивали усы и перешептывались: «Этак только в наши времена плясали!»
У Илисие Георгишора екнуло сердце, когда он вошел в круг. Видно было, что непривычно ему плясать под испытующими взглядами десятков глаз. Но он храбро вывел свою пару, Ирину Кукует, веснушчатую девчонку с длинноватым носиком, верткую, живую, как ртуть.
— И-и-их-ха-а! — крикнул Илисие своему отцу, который от волнения покраснел, как свекла, и никак не мог поймать ртом мундштук флуера. После первых же тактов Илисие пришел в себя. Ноги его отбивали дробь по глинобитному полу, он хлопал ладонями по коленям и по ляжкам, потом прищелкивал пальцами и протяжно вскрикивал. Девушка кружилась и прыгала вокруг него так легко, словно не ноги у нее были, а пружины.
— Глянь, глянь на Фырцуга! — восхищенно шептал кто-то.
Все шло хорошо, пока Илисие, раззадорившись, не стал подпрыгивать, пытаясь изогнуться в воздухе и пристукнуть каблуком о каблук, как Хурдубец. Люди засмеялись, потому что первый раз правый каблук угодил по левой икре, а второй раз ноги плясуна заплелись и он упал на колени, неожиданно сотворив земной поклон.
Из-за этого непредвиденного случая опозорился и Георгишор-старший: с перепугу откусил мундштук флуера, и инструмент замолк навсегда. Пришлось дожидаться, пока мальчонка сбегает за другим. К тому времени смех и колкие слова, которые градом посыпались на голову незадачливого танцора, утихли, можно было начинать первую репетицию.
Ана решила поговорить о хоре с Серафимой Мэлай.
Во вторую неделю декабря погода испортилась, предвещая снег. Потемневшее небо нависло над деревней. Улицы опустели. Люди сидели у печей, грелись у огонька. Серафима Мэлай тоже нежилась в тепле. От раскаленной чугунной печки шли горячие волны. Серафима лежала на постели, свернувшись клубочком, в приятной истоме среди груды подушек. Ее разрумянившееся лицо выглядывало из синего финского свитера с узорами, словно большой красный цветок.
Ана вошла, принеся с собой свежее дыхание морозного воздуха. Серафима повернулась на бок и, широко открыв глаза от удивления, слабо вздохнула:
— А-а-а! Добрый день, товарищ заведующая… Как дела?
Ана встала около кровати, заслонив собой окно. Без всякого смущения смотрела она на Серафиму.
— Хорошо. У меня к вам один вопрос!
— Да?
— Вы должны помочь нам насчет хора.
Серафима села на кровати. В ее серых глазах было недоумение, а уголки красных пухлых губ опустились.
— Какого хора, дорогая?
— Нашего хора в клубе. Вы ведь обещали.
Если сначала Ана удивилась, что учительница лежит, то еще больше она удивилась ее недоумению.
— Вы и хор организовали?
— Организовали, да некому дело наладить.
— И ты хочешь, чтобы я руководила?
— Да.
— Хм! Это было бы очень хорошо.
Серафима замолчала, исподлобья вглядываясь в глаза Аны, потом медовым голосом добавила:
— Я была бы счастлива им руководить.
Ана ждала. Она не очень-то верила учительнице. Пожалуй, даже совсем не верила. Краснощекое лицо этой женщины казалось ей злым и противным. Но для пользы клуба она готова была расцеловать это лицо, только бы Серафима согласилась руководить хором.
— Но, дорогая моя, я в этом ничего не понимаю. Мне очень жаль. Я бы с удовольствием организовала хор из крестьян, но у меня нет музыкального слуха.
— Чего нет?
— Музыкального слуха.
— А это что такое?
— Это… Как бы это объяснить, чтоб ты поняла… Уши у меня плохие…
— Вы глухая?
— Нет, дорогая моя, — понижая голос, добродушно промурлыкала Серафима. — У меня нет музыкального чувства, я не умею петь. Поняла?
— Поняла! Понять не трудно.
Ану передернуло. Тонкий голосок учительницы, холодный, стальной блеск ее глаз и усмешка на пухлых губах казались Ане неуместными, неучтивыми. «Змея подколодная!» — подумала Ана. Она с радостью хлопнула бы дверью и ушла, оставив учительницу хихикать одну, если бы речь шла не о хоре.
Невинным тоном Серафима добавила:
— Кроме того, я думаю, что вам не удастся организовать хор. Люди лишены всякой музыкальной культуры. Ничего из этого не выйдет.
Ана насторожилась. Она почувствовала под дружеским тоном учительницы пренебрежение. Подняв голову и глядя на Серафиму сверху вниз, она проговорила медленно, подчеркивая каждое слово:
— Я не знаю, что такое музыкальный слух и что такое музыкальная культура. Но я знаю, что вас прислал сюда народ, чтобы вы помогали народу.
— Дорогая моя, ну что ты сердишься? Я учительница. Политикой я не занимаюсь. Это не женское дело.
— Нет, это дело каждого. Придете вы или не придете — это тоже называется политикой.
В серых глазах Серафимы промелькнули страх и ненависть.
— Что ты хочешь сказать?
— А то, что вы должны прийти и помочь хору. Вы умеете играть на скрипке. Нехорошо держать свое уменье при себе.
— О, боже мой! Как ты можешь так говорить? — Серафима поднялась, чтобы не смотреть на Ану снизу вверх. — Может, ты думаешь, я не хочу, чтобы был хор? Но как я могу помочь, если у меня нет музыкального слуха? К тому же я не совсем здорова и не обладаю никакими педагогическими способностями в области музыки. Очень сожалею, что у тебя создалось превратное представление.
— Дорогая барышня, если не хотите, не приходите. Вы не бойтесь, мы не пропадем. Я ухожу. Вы, можете снова лечь.
Ана вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Оставшись одна, Серафима задумалась. Потом поднялась, подошла к сундуку и достала футляр со скрипкой. Она вынула скрипку и, улыбаясь, стала затягивать колки до тех пор, пока не порвала все струны. Затем положила скрипку в футляр, а футляр — в сундук, бормоча под нос:
— Как тут организовать хор, когда на скрипке даже струн нету?
Выйдя от учительницы, Ана долго не раздумывала. Она отправилась в Кэрпиниш, сказав Петре, что у нее там дела.
Иоан Поп сидел, обложившись рапортами и докладами, и работал над планом посевов и запоздалым отчетом об уборке урожая. Когда она вошла, Поп поднял голову и улыбнулся щербатым ртом.
— Привет, Ана! Садись! Что поделываешь? Ну как ваш клуб?
— Плохо.
— Ну-ну…
И, снова склонившись над бумагами, он тут же забыл про Ану, погрузившись в путаницу цифр.
Ана некоторое время ждала, наблюдая, как он хмурится и пыхтит, потом спросила:
— Очень трудно приходится? — Голос ее дрогнул.
— А? — удивился он, потом, опомнившись, коротко рассмеялся и вздохнул: — Я и забыл о тебе. Здорово достается. Пропустить через неповоротливые мозги столько фактов и цифр. Иногда хочется все бросить и уйти. Но нельзя. Теперь нужно все самим делать. За господ слишком дорого приходится расплачиваться. Ну, не надо нюни распускать! С какой бедой пришла?
Ана вышла из дому с одной только мыслью — нужен руководитель хора. Но сейчас вспомнила обо всем.
— Мы организовали еще один читательский кружок и танцевальный коллектив…
— Ну, это не беда, а радость, — засмеялся Иоан Поп, сам развеселившись от своей шутки.
— Только, как говорится, нет худа без добра и добра без худа.
— Как это?
— Крецу тоже устроил танцы.
— Крецу? Подлец этот?
— Да, этот подлец в воскресенье собрал у себя народ. Даже из нашей молодежи кое-кто был.
— Сманил у вас всех танцоров?
— Всех не всех, а кое-кто польстился. Крецу вино выставил.
— Вино? — Взгляд Иоана Попа посуровел. Он начинал понимать. — А какое ему дело до клуба? — гневно спросил он.
— Видно, есть дело.
— Да, да. Что-то он задумал, подлец, черт его побери… Но как же быть? За глотку его не схватишь. Раскулачить его закон запрещает. Можно только ограничить. А как тут, к черту, ограничишь, чтобы он не плясал?
И Поп схватил кусок бумаги и, сердито ворча, сделал какую-то пометку.
— А с Истиной Выша как быть? Она-то ведь не кулачка?
— А что Истина?
— Ничего. Каждую субботу посиделки устраивает.
— Это по закону не запрещено.
— Так-то так. Только у нее вино и цыгане… Так что, видишь ли…