— Слыхал, как дочка-то моя пела, а?
— Слыхал, — ответил тот, не глядя на него. Сэлкудяну чуть не подпрыгнул на стуле, узнав в своем соседе Глигорэ Пантю, отца Симиона.
Раздосадованный, он повернулся к Глигорэ спиной, но потом снова поглядел на него, удивляясь, что и у того меж ресниц поблескивает слезинка.
Он хмыкнул, но сцена снова завладела его вниманием. Он увидел мужчин в белых национальных костюмах, перетянутых широкими поясами, и женщин в черных, шитых серебром юбках, с красными и синими цветами на широких рукавах кофт. Это был старый известный танец, который в молодости танцевал и он сам. Но сейчас танец казался новым, потому что все двигались одновременно, потому что все разом подпрыгивали, разом сходились и расходились, не сталкиваясь и не мешая.
— Фу, черт, ну и порядок! — удивился он.
И вновь навернулись две слезинки, когда он увидел, что его Фируца самая красивая и никто не танцует лучше нее. С ней плясал Симион Пантя, что правда, то правда, но кружил он ее хорошо, ничего не скажешь!
Сэлкудяну сам толком не понимал, что с ним творится, но, на что бы он ни глядел, все ему нравилось. И, сам того не заметив, он повернулся к Глигорэ Панте, стукнул его кулаком по колену и закричал:
— А твой-то лихо пляшет, ничего не скажешь!
Затерявшись среди людей, безмолвно и неподвижно стоял в последнем ряду Константин Крецу и смотрел на сцену, следя окаменевшим взглядом, как танцует Фируца в паре с Симионом Пантей.
Константин дошел до такого состояния, когда ненависть и ярость сплавились воедино. Он был охвачен смятением, похожим на помешательство, и все казалось ему возможным, и не был он больше властен ни над разумом своим, ни над своими поступками.
У Крецу танцевали по-прежнему, хотя Константин не надеялся больше, что придет Фируца. Каждое воскресенье он приглашал цыган, выставлял вино, напивался и плясал, пока не валился с ног. А в последнюю субботу привел музыкантов к Истине и устроил кутеж.
Когда шел снег, плясали в передней комнате дома Крецу. Он устраивал эти танцы и попойки, охваченный ни на минуту не затихающей яростью. Он злорадствовал, видя, что парни и девушки все еще ходят к нему танцевать и пить. Но когда танцы кончались, невольно поглядывал вверх, видел свет в окнах клуба и слышал пение — и неподвижно застывал, устремив глаза на освещенные окна, до боли стиснув зубы.
Первое время ему казалось, что ненавидит он Симиона Пантю, который отбил у него Фируцу. Ему казалось странной ненависть Висалона ко всем, он считал ее причудой выживающего из ума старика. Теперь и он тоже ненавидел всех: он понял, какое будущее сулит ему этот клуб. Пять-шесть лет назад парни вроде него не спрашивали, любит их девушка или нет. Богатство на все давало им право. Ею двоюродный брат Виктор так и поступал с девушками, которые ему нравились. А вот он, Константин, хотя он и молод и богат, должен держаться в стороне. И это касается не одной только любви и удовольствий. Скоро нельзя будет не только украсть понравившуюся девушку, но и вся жизнь станет такой, что и врагу не пожелал бы. И теперь он стоял и холодно обдумывал, как он убьет Симиона Пантю. Он подойдет к нему в толпе, когда все станут выходить, всадит нож в спину, быстро повернет и!.. Константин злорадно ухмыльнулся. Теперь Симион держит Фируцу в объятиях, пляшет и улыбается ей, а через два часа будет лежать вытянувшись на спине. А дальше будь что будет.
Люди вокруг Константина смеялись, радовались, хлопали в ладоши. Он смотрел на них, словно очнувшись от сна. На секунду ему показалось, будто до сих пор он их не видел. Потом вспомнил, что давно уже находится здесь и задумал убить Симиона. И понял, что убить одного Симиона мало. Всех нужно перебить! Обязательно всех!
Однако Константин сообразил, что это безумие — они же убьют его, стоит ему выхватить нож. Их много, они счастливы. А счастливые люди не трусливы. И он ничего не боялся, пока был счастливым. А теперь, как видно, стал трусом: он ведь ясно сознавал, что не осмелится занести руку. Возбужденно сжимал он нож, лежавший в кармане, но отваги не прибывало в сердце. Он чувствовал себя одиноким среди этих людей, и ему было страшно.
Праздник закончился, и это печальное известие Макавей трижды объявил со сцены, но людям не хотелось расходиться. Они всё еще чего-то ждали, переговариваясь приглушенными голосами и глядя на занавес, сделанный из простынь.
Потом все разбились на группы по углам зала. В одном углу, подробно обсуждая все события праздника, радовалась молодежь. Среди них смеялась и без умолку тараторила, размахивая руками, Мариука. Рядом, глядя на нее счастливыми глазами, стоял Ион Хурдубец. Там же жались друг к другу Фируца с Симионом… Они совсем не говорили и почти не смеялись, а больше переглядывались и краснели. В другом углу собралось несколько стариков, удивлявшихся прекрасным танцам, которые, кажется, стали лучше, чем были раньше, и хвалили Иона Хурдубеца, который так хорошо всех научил.
— Ну, кто бы мог подумать?
— Да, уж сегодня такое было, прямо на удивленье…
В третьем углу стоял Ион Чикулуй. Глаза у него блестели, видно, ему нравилось то, что он слышал вокруг себя. Он то и дело наклонялся к уху Иоана Попа, который сидел возле него, гордый, как павлин.
Ана Нуку стояла, затерявшись в толпе, глухая ко всем похвалам.
— Здорово ты все сделала, Ана!
— Голова получше, чем у мужика.
— Кто поверит, что ты и в школу не ходила?
— Знаешь, Ана, уж больно нам все понравилось! Давай так и дальше…
Она все слышала, как во сне, не пытаясь доискиваться смысла этих слов и не отвечая. А люди думали, что она стесняется, и еще пуще начинали ее хвалить.
Наконец Ион Чикулуй и другие гости из Кэрпиниша собрались уезжать. Ион Чикулуй отозвал в сторону Ану и сказал, крепко, по-мужски встряхивая ей руку:
— Хорошо поработала, прекрасно. Теперь не выпускай то, чего добилась. Еще шире разворачивайтесь.
Люди, теснясь, начали выходить из клуба.
Увлекаемый толпой, Константин пытался приблизиться к Симиону и Фируце. Ни одно их движение не ускользнуло от его глаз. Он видел, как, раскрасневшись от удовольствия, смеялась девушка, как парень наклонялся к ней, нашептывая ей что-то на ухо, и с его лица не сходила растерянная улыбка счастливого влюбленного.
Константин был спокоен и сдержан. Он смотрел на влюбленных так, будто никогда их не знал. Но он ненавидел их. Ненависть его стала еще глубже и беспощаднее, потому что они были счастливы. «Наверное, и ее убью», — подумал он хладнокровно.
Он слегка отстранился, чтобы не задеть массивное плечо Петри Нуку, который стоял неподвижно и чего-то ждал, загораживая ему дорогу; скользнул взглядом по смеющимся лицам сыновей Пашка, которые, лениво толкаясь, прокладывали себе путь через толпу.
Нужно было сделать всего несколько шагов, чтобы оказаться за спиной у Симиона. Но там Сэлкудяну, огромный, как глыба, шумно хохоча, разговаривает с Саву Макавеем. «И этот гогочет! Нет ему дела, что девчонка его там, с этим!»
Ну вот. Он как раз за спиной Симиона. Он видит его серый толстый суман, наброшенный на широкие плечи, воротник из барашка и черную шапку, немного сдвинутую на ухо.
Он вонзит нож прямо под шапку, туда, где шея сходится с плечами, а потом повернет его, вот так!
Он радовался, что ему удалось подобраться к ним, никто не обратил на него внимания. Он прошел под самым носом у Саву Макавея, и тот его даже не видел. «И этого надо убить! Он тут всему голова!» Никто и не подозревал, что через мгновение он выхватит нож и всадит его в Симиона.
Но Константин не выхватил нож и не вонзил его. Симиона, и Макавея, и всех остальных он убьет так, что его не схватят, он останется жив, чтобы радоваться и быть счастливым. «Симиона прикончу ночью, когда никто не увидит. И Макавея тоже».
Снизу, от своих ворот, он видел, как люди с сияющими лицами шли один за другим, не видя и не замечая его.
В клубе никого не осталось. Плавной походкой вышла Ана. На улице у дверей ожидал ее молчаливый, посиневший от холода Петря. Он с ненавистью глядел на всех, кто радовался способностям его жены, хвалил и обнимал ее, совсем забывая при этом, что есть на свете и он, ее муж, муж заведующей!..
Ана взяла его за руку. Он вырвал руку и нехотя зашагал чуть позади нее. Дома зажег свет, швырнул на стул суман и едва слышно простонал:
— Ана, не могу больше!
Ана очнулась, вздрогнула. Острая боль пронзила старую рану. Снова ее муж разрушал надежду на счастье.
Не в силах вымолвить слова, она сидела съежившись на стуле возле печки и молча смотрела, как играют языки пламени. В глубине ее сердца рождался вопрос, который тем больше мучил ее, чем настоятельней требовал ответа: когда же он поймет? И в душе ее рос прежний страх, отвратительный, как злокачественная опухоль. А если он не поймет? Если он не захочет понять? Что будет с ней? С ее жизнью? С ее домом?
VI
Зима прошла быстро, и наступила ранняя, предвещающая богатый урожай, весна. Февраль согнал снег и обрушил на землю дожди и нескончаемые ветры. Март подсушил землю, и она, освобожденная от снега, дышала привольно. С полей в деревню доносился возбуждающий запах влажной, свежей земли. В воздухе слышался робкий щебет птичек, радующихся, что голод и морозы остались позади.
Что ни утро крестьяне выходили на порог, оглядывали небо, приложив к глазам ладонь козырьком, вглядывались в даль. Ноздри их жадно ловили свежий, вольный ветер.
Когда тропинки подсохли, они выходили за околицу пробовать землю. Брали ее на ладонь, мяли и радовались, видя, как она, мягкая, размокшая, выдавливается у них между пальцами. Еще день-два — и, если будет погода, в нее жадно вгрызутся плуги. Но и в ожидании пахоты крестьяне не сидели сложа руки. По плану, выработанному Макавеем и другими, они тащили к кузнице кто плуг, кто борону, колесо или дышло, мотыгу или грабли и, дожидаясь своей очереди, дивились гибким мускулам, игравшим под бронзовой кожей кузнеца, и, подталкивая друг друга локтями, бились об заклад, что не успеют досчитать до десяти, как появится Макавей и спросит: