— Георгишор, ты принес плуг?
И точно, не успевали они досчитать до десяти, как появлялся Саву Макавей в облепленных глиной башмаках. Испытующим взглядом осматривал столпившихся на маленьком пятачке перед кузницей мужиков, здоровался и задавал вопрос:
— А Георгишор не принес плуга?
— Нет.
— Уж этот мне Георгишор! С ним договариваешься, как с человеком, а он… — Макавей укоризненно качал головой и недовольный уходил.
Много неприятных дел свалилось на его голову за последние две-три недели. Кое-как он с ними справлялся. Но с лица его не сходило суровое выражение досады и какого-то грустного упорства, над которым смеялся Ион Чикулуй.
— Почему ты не доверяешь людям? Это значит, что ты и себе не веришь.
На такие слова Макавей сердился больше, чем на что-либо другое.
В середине марта весна была в полном разгаре, как красота девушки, которой исполнилось восемнадцать лет. Под доносившееся с высоты гоготанье гусей, возвращавшихся из дальних стран, люди поплевывали на ладони и нетерпеливо брались за ручки плуга, пьянея от запаха первых перевернутых пластов. Над полями разносились протяжные крики крестьян, понукавших волов, которые вытягивали свои крепкие шеи, поднимаясь по тяжелым глинистым холмам Нимы.
В садах лопались почки, ягнята топтались на неокрепших ножках, тряся хвостиками, ребятишки, босоногие, с непокрытыми головами, гонялись друг за другом, а девушки, вышедшие на галерейку, словно проснувшись после долгого сна, протягивали к небу руки и улыбались всему миру.
Начинался яростный труд, жестокий поединок крестьянина с землей, в котором нет ни пощады, ни роздыха.
Но в этом году весенний поединок был иным, чем раньше.
Еще в феврале пришло решение партии и правительства относительно сева. Все крестьяне либо сами прочитали его, либо прослушали. Складывая газету, они удивлялись: оказывается, все надо готовить заблаговременно. Находились даже такие, которые сомневались, хорошо ли это. Но порядок работ большинству понравился.
— Сразу видать хозяйскую голову.
Правда, некоторые, погрязши в хлопотах, как будто забыли о решении партии и начали работы по старому обычаю, то есть по каким-то неведомым приметам. Были и такие, которые не хотели помнить, и такие, что порочили его, перешептываясь и заводя разговоры по углам, но большинство ни на миг не забывало об этом решении. Каждый вечер собирались и перечитывали его еще и еще раз, пока не выучили почти наизусть. А коммунисты, как и было указано в решении, составили план действий и стали шаг за шагом проводить его в жизнь.
Примерно в это время в Кэрпинише состоялось совещание коммунистов, на которое были приглашены и руководители массовых организаций. Из Нимы там были Макавей, Мариука и Ана. Разговор шел только о севе.
— Мы должны дать небывалое сражение, — сказал Ион Чикулуй. — Через год мы перейдем к пятилетнему плану, и нам надо подготовиться. Хороший урожай, уборка без потерь — таковы основные задачи. Поэтому прохлаждаться нам некогда. Все силы — на сев. С этой мыслью ложимся спать, с ней встаем утром.
Был составлен план, в котором ничто не было упущено: ни сортовые семена, ни упряжь, ни агитационная работа, ни помощь со стороны клубов. В плане говорилось о лекциях, брошюрах, плакатах и соревновании. Говорилось и о кулаках, и о том, что коммунисты и все трудящиеся крестьяне должны следить за ними в оба…
Ана и Мариука обрадовались, услышав, что на клуб и группу утемистов возлагается важная задача. Как было записано в плане, утемисты в Ниме являлись «базой», а клуб — «важнейшим рычагом». Эти слова, вставленные Ионом Чикулуй, своим таинственным звучанием как бы придавали еще больший вес их работе. Макавей запустил пятерню в свои полуседые, давно не стриженные волосы, теребил их и ужасался: «За сев отвечаю я. За утемистов — я. За клуб — я. Не много ли будет?»
После собрания Ион Чикулуй задержал делегатов из Нимы «на два слова». В первую очередь он спросил, как у них дела. С недомолвками, пожимая плечами и поглядывая по сторонам, Макавей ответил, что работы, надо полагать, пройдут без особых осложнений. Мариука оказалась более непосредственной и удивилась, как это можно сомневаться в молодежи.
— Значит, вы не знаете, какими стали наши утемисты!
Ана показала ему план работы на февраль и март, который она как раз захватила с собой, чтобы подсунуть Иону Чикулуй и спросить, как он его находит. Тот прочитал с большим вниманием и заметил:
— Не худо бы включить побольше докладов о посевной.
— А кто будет готовить?
— Найдутся. И в читальном кружке — про сев, и стихи и песни — тоже про сев. — Он ободряюще улыбнулся. — Не легкое это дело, но возможное. Ты, Макавей, в оба следи за Крецу. — И снова рассмеялся, покраснев: — За план Нимы отвечаю я. Я частенько буду к вам наведываться, чтобы Ана не говорила, что мы забыли про Ниму.
Всю дорогу домой Макавей и Ана с Мариукой обсуждали свои дела, а на другой день утемисты из Нимы созвали собрание в клубном зале. Не было только сыновей Ромулуса Пашка, Фируцы Сэлкудяну и еще двоих. Не пришла и Серафима Мэлай — сказалась больной.
Все внимательно выслушали пылкую речь Мариуки, а под конец поднялся зардевшийся Никулае Томуца и, переминаясь с ноги на ногу, почесывая в затылке, спросил:
— Все это хорошо, а с клубом как быть? Что с ним будет? Ведь нельзя, чтобы он заглох.
— Клуб надо отложить, раз теперь посевная, — ответил Ион Кукует, высокий и безбородый, как и его отец. Разговаривая, он вскидывал голову и словно резал воздух острым носом и подбородком.
— Ну и дурак ты, Ион! Сам долог, да ум короток! — Маленький Фырцуг, сын Илие Георгишора, просто из себя вышел — ведь он пляшет в танцевальном кружке. Как же это клуб закроют? — Для чего смешивать одно с другим? — самодовольно продолжал он, любуясь своими словами. — Клуб — это клуб, а посевная — это посевная. Зачем их в одну кучу валить? Будем заниматься и тем и другим.
— Значит, днем на поле спину гнуть, а вечером на репетицию! А спать когда же?
— На то и лето, что поделаешь! Разве ты еще не отоспался, соня ты этакий?
Илисие разошелся, вскочил на лавку, замахал руками. Крестьяне хохотали, глядя на него.
— Если по тебе, соня этакий, равняться, тогда за все лето ничего не сделаем. Вот спасибо! Повезем тебя на конкурс, будешь там спать, посмотрим, кто тебя переспит! Или целуйся с Домникой. Получим премию за спанье и целованье. Мы — первые! Ура! Да здравствует!
И чем громче хохотали собравшиеся, тем быстрее он размахивал руками и тем больше краснел. Мариука с трудом добилась тишины. Со своего места в первом ряду поднялась Ана.
— Нельзя так говорить, что либо в поле забросить работу, либо в клубе. Наша главная задача — сев. И мы должны хоть в лепешку разбиться, а посеять. Но и клуб нельзя забросить.
— Правильно! — поддержали ее остальные. — Только как?
— А я вам скажу — как, — заговорил поднявшийся Симион Пантя. — Я вам расскажу, как делалось у нас в армии, чтобы все задания, которые мы получали от нашей организации УТМ, были выполнены хорошо и в срок. В первую очередь мы распределяли задания. Если два задания, выделяем двух человек. Они отвечают за выполнение, а остальные помогают им — кто одному, кто другому. Если три задания, то их три группы выполняют. Тогда все хорошо идет. Полевые работы, конечно, никто не бросит. Но нужно агитировать народ, чтобы все успеть хорошо и вовремя. И в поле, и в клубе.
Не без раздоров и обид были распределены все задания, и большие и малые. По предложению опытного и благоразумного Саву Макавея был составлен и план. Макавей вздохнул с облегчением, не один он в ответе за посевную и другие деревенские дела.
На следующее утро вся Нима удивилась небывалой суете молодежи. Лишь через несколько дней крестьяне привыкли к тому, что парни и девушки то бегают из дома в дом, напоминая людям, что пора сеять вику, то, по обыкновению дурачась, тащат к кузнецу на спине плуг баштанника Бырли. На большом листе, вывешенном перед школой, написали, что Илие Георгишор, Ромулус Пашка, Антоние Строя и Ион Луп забыли, как ведут плуг в борозде, а теперь, усевшись на завалинке, ломают себе голову: «Как же это делается?» А про Сэлкудяну, который не решался протравить семена, сочинили и распевали песенку:
Лист зеленый повилики,
Не решится Василикэ:
Протравить ему зерно,
Овсюг ли сеять заодно,
Высох лист у повилики,
И решился Василикэ:
Пускай живет и головня —
С ней нету спору у меня.
Люди понимали, что суматоха эта всем на пользу, и не обижались. Криво усмехаясь, они сеяли то, что было предусмотрено планом. А те, кто уже попал утемистам на язычок, страшно сердились, и не раз можно было слышать по деревне не слыханные ранее споры между родителями и детьми.
Вот так, не совсем обычно, начались в Ниме полевые работы и час от часу шли все быстрее, а Иоан Поп только улыбался во весь свой щербатый рот.
В клубе дела шли своим чередом. Работы на полях сменяли одна другую: пахота, боронование, сев — но люди все-таки ухитрялись выкроить свободный часок, чтобы провести его в клубе.
Веселее всего бывало в воскресные дни. Никто никого не прерывал посредине танца, песни, стихотворения, когда исполнитель только вошел во вкус. Воскресенье посвящалось только развлечениям, и люди рады были бы проводить все время там, в душном зале перед сценой. Нередко в разгар веселья кто-нибудь отпускал язвительную шутку. Все весело смеялись, когда Яков Кукует во время танца выкрикивал своим высоким, почти женским голосом припевку:
Ой, хвалить как неохота
Мне соседскую работу!
Ведь его-то борона,
Вся беззубая она,
А на плуг и глянуть тошно —
Только ржавчина одна.
А Илисие Георгишор басовитым голосом задавал вопрос:
— Кто же это?
— Да Горя! — отвечал, продолжая плясать, Кукует.
— Скажи-и-и!