Все разражались хохотом, а тот, кого задевали, прятал вспыхнувшее от стыда и досады лицо.
А то выходил Симион Пантя или говорливая Мариука и, подмигивая, спрашивали:
— Сказку хотите?
— Хотим!
— Только не про Фэт Фрумоса[18], про кое-кого другого.
— А про кого? Давай рассказывай!
— А сердиться не будете?
— Не будем.
И сказка начиналась, например, такая:
— Случилось раз, а бывало не раз. Случилось давно, да не так уж давно, жил да был один человек. Далеко это было, у нас, в Ниме. Человек этот мастак был играть на флуере. (Тут слушатели начинали ерзать на скамьях. Всем не терпелось узнать, кто же это может быть, потому что в Ниме, где большинство при графе в чабанах ходило, почти каждый играл на флуере.) Недавно забил этот человек двух ягнят и решил продать шкурки за добрые денежки. Думал он день, думал два, думал девять. «Пойду-ка я в кооператив, получу денежки, накуплю товару доброго». «Не ходи, дурень. Там дадут тебе за шкурку сто леев, а за две — двести. Пойди к спекулянту в город. Он даст за одну триста, а за обе шестьсот; в городе и доброго товару возьмешь. Прихвати еще мерку пшеницы, еще шестьсот леев получишь», — подсказывает ему жадность. Взвалил этот человек на спину мерку пшеницы и шкурки, взял билет в Делурень за двести пятьдесят леев и поехал в город. В Тыргу-Муреше нашел спекулянта, получил за две шкурки шестьсот леев да за пшеницу еще шестьсот. Ходил он, ходил по городу и наткнулся на другого спекулянта, который торговал полотном. Купил три метра и за три метра отдал семьсот пятьдесят леев и вздохнул, потому что за билет домой еще двести пятьдесят отдавать нужно. Значит, еще пятьдесят леев из своего кармана нужно докладывать. Это бы еще ничего. Да встретил он соседа, который шел с полотном под мышкой.
— Чего несешь?
— Полотно.
— А откуда?
— Из кооператива.
— А что продал?
— Две ягнячьи шкурки да мерку пшеницы.
— Ишь ты… И сколько дали?
— Да за все двести пятьдесят леев.
— А за полотно сколько отдал?
— Сто шестьдесят пять отдал, восемьдесят пять леев осталось.
— Ишь ты, ей-богу…
Вот и сказочка готова.
Спекулянт жиреет снова.
Ну а тот, кого надули,
Проглотил большую дулю.
От смеха дрожали стены и звенели стекла. Люди, как услышали «Ишь ты, ей-богу», сразу догадались, что речь идет о Ромулусе Пашка. А когда Пашка встал, улыбаясь и почесывая в затылке: «Ишь ты, ей-богу. Так оно и было!» — люди хоть и боялись, что со смеху у них животы лопнут или вылезут глаза на лоб, но хохотали без удержу.
Однажды в воскресенье, когда со сцены рассказывали одну из таких сказок, вошел инструктор областного совета и, улыбаясь, присел в дальнем конце зала. Вместе с ним вошли Ион Чикулуй и Иоан Поп. На этот раз речь шла о Сэлкудяну и кузнеце.
— Упрямился Василикэ, упрямился, но в один прекрасный день взял телегу, взвалил на нее плуг, мотыгу и борону и повез к кузнецу.
— За сколько сделаешь лемех да два зуба к бороне? — спрашивает.
Сначала о цене сторговались, потом он разгружать стал.
Только что ж это выходит? У плуга не только лемеха не хватает, но и сошника.
— Гляди-ка! — говорит мастер.
— Да брось, брат, что ж тут такого! Пристукни молотком посильнее. Не велико ведь дело!
Глядь, у бороны не двух зубьев нет, а четырех.
— Погляди, баде Василикэ! — говорит мастер.
— Да ничего, брат. Пристукни и тут молотком посильнее. Не велико ведь дело!
И с тремя мотыгами так, и с передним колесом телеги. Дошло дело до платы, кузнец просит больше, а Василикэ торгуется:
— Да что ты, братец! Лишний раз молотком пристукнул и уже вдвое запрашиваешь?
Народ веселился от души. Фируца сделалась красной, как шелковый платок у нее на голове, а Сэлкудяну пыхтел и все силился засмеяться. Но ему только и удалось, что изобразить на своем лице кривую улыбку.
Инструктор пришел в восторг от этого рассказа. Он хлопал в ладоши и кричал:
— Браво! Замечательно! Браво!
Ион Чикулуй тоже хохотал от души, ударяя кулаком по колену:
— Прожгло его, ха-ха-ха, насквозь прожгло!
А Иоан Поп просто из себя выходил. Он тряс за плечи сидевшего перед ним на лавке крестьянина и захлебывался от смеха:
— Как они Василикэ-то, а, хо-хо-хо! Василикэ-то!
Перед концом вечера инструктор вышел вперед и крикнул:
— Товарищи, разрешите добавить еще один номер к вашей программе…
Он махнул рукой, и из задних рядов вышел шофер с двумя огромными свертками.
— Разрешите вручить вам эти книги, которые положат начало библиотеке вашего клуба.
Поднявшись на сцену, он развязал свертки, достал книжки в разноцветных обложках и красиво разложил их на двух стульях. Люди осторожно зааплодировали, прикидывая в уме, сколько же могут стоить все эти книжки. У них даже дух захватило, когда инструктор, весело блестя глазами, торжественно объявил:
— Это подарок областного народного совета за успехи в вашей работе.
Наступила очередь и Иоану Попу улыбнуться залу щербатым ртом.
— Народный совет нашего района тоже делает вам подарок: доски для книжного шкафа и столы. А вы продолжайте и дальше так поддевать отстающих!
Ана и Мариука, онемев, сидели на краешке лавки, крепко держась за руки, и, вдруг, переглянувшись, засмеялись и обнялись. И каждая удивилась, почему это у другой на глазах блестят слезы.
После вечера инструктор разговаривал с Аной, хвалил ее и советовал, как лучше всего использовать книги, сказал, что им необходим библиотекарь. Ана тут же подумала о Симионе Панте.
Все это время Петря дожидался ее на улице и курил одну цигарку за другой.
Когда машина увезла гостей, Ана и Петря направились к дому. Шли они молча, Ана впереди, Петря за ней. Ана думала, что теперь в план надо включить и библиотечную работу. Библиотеку можно разместить в комнате позади большого зала. Там поставят столы, покроют их домоткаными шерстяными скатертями, на стенах развесят портреты и лозунги, а летом на столах будут стоять цветы. Во время жатвы и молотьбы книжки будут приносить в поле или на ток и устраивать коллективные чтения. А Петря думал об Ане, и только об Ане. С обидой, злобно думал он сейчас о ее дружбе с этим красивым улыбающимся инструктором.
— И часто приезжает этот твой господин?
Ана, погруженная в свои мысли, не сразу поняла, что сказал Петря, и вопросительно улыбнулась. В ее улыбке мужу почудилась какая-то угроза.
— А ты и рада, да?
Ана поняла. Подавленная, она молча опустила голову и заторопилась домой. Петря тоже ускорил шаги. Мрачные мысли, страх и ярость обуревали его. Он совсем потерял голову и только чувствовал, что готов завыть во весь голос.
— Петря, Петря! — с укором проговорила Ана. — Как тебе не совестно? Как не стыдно тебе?
Петря молча прикрыл за Аной калитку и дверь в сени, зажег лампу. Ана заметалась по комнате, потом, опустившись на стул, сжала ладонями виски, и на лице ее застыло мрачное отчаяние. Петрю терзало предчувствие чего-то страшного, чего он никогда не сможет простить жене.
Только поздней ночью Ана с бесконечной тоской в голосе заговорила:
— Петря, Петря! Ну, как ты не понимаешь? Петря, дорогой мой! Очнись! Раскрой глаза…
Муж обиделся. Он не понял, как горяча, как глубока любовь Аны.
— Коли глупее тебя, можешь меня бросить.
— Почему я должна тебя бросать? Я люблю тебя. Ведь я твоя жена. Но мне так больно из-за тебя, я так страдаю… Если бы ты знал…
— Это ты-то страдаешь? — удивился муж. — А что же мне тогда говорить?
— Петря, что плохого я тебе сделала?
— Ради кого ты носишься с этим клубом?
— Как ради кого? Разве ты не понимаешь? Клуб для всех. Ведь я не могла бы жить, если бы перестала работать в клубе. Ты знаешь, какое это счастье — работать для людей? Приносить им радость? Разве ты не видел, как хорошо было сегодня, как все обрадовались книгам?
— А тебе какая польза от этого клуба?
Ана не знала, что ему ответить. Она замолчала, глубоко раненная в своей любви к этому человеку, оградившему себя железным кругом, проникнуть за который она не могла. День за днем росло между ними отчуждение, мрачное, холодное, почти враждебное.
В середине марта в Кэрпинише происходил смотр работы клубов Кэрпиниша, Нимы, Брецка и Апалины. С раннего утра до позднего вечера звенели песни и припевки, сотрясался от плясок красивый светлый зал, пышно украшенный флагами, еловыми ветками, портретами вождей и лозунгами.
Здесь-то и обнаружилась польза беспощадной муштры Иона Хурдубеца. Так танцевать, как в Ниме, не умели ни в одном из окружных сел, и все, кто находился в зале, смотрели на них, разинув рот, забывая даже аплодировать. Первое место занял танцевальный коллектив Нимы.
Но хор их остался далеко позади певцов из Кэрпиниша. Штефан Ионеску от огорчения выдрал из своей шевелюры двадцать один волос, потому что он провел двадцать одну репетицию, а хор в самый ответственный момент так подкачал.
Ана успокаивала Штефана:
— Ничего, через год и хор выйдет на первое место.
Видя, что Ана улыбается, дирижер забыл о пережитом поражении и о своей досаде и поклялся про себя, что через год их хор поедет на смотр прямо в Бухарест.
Вечером, вернувшись домой из Кэрпиниша, Ана взяла апрельский план и написала сверху большими неровными буквами:
«Начинаем репетиции драматического кружка. Первого мая — постановка».
VII
После долгих обсуждений была выбрана пьеса «Замфирина коза». Решили, что Замфиру будет играть Ирина Томуца, звонкоголосая и веселая, зачинщица самых неожиданных проделок на вечерах; судьей будет Илисие Георгишор, потому что он хвастун и вечно всех поучает; старик Гаврилэ Томуца будет глухим работником кулака, а самого кулака сыграет Пашка-старший — он и толст, как бочка, и легко весь народ развеселит.