Она обратила к Петре взгляд своих голубых опечаленных глаз, будто спрашивая его: «Что это, Петря? Ты не хочешь, чтобы мы постарались ради доброго дела?» И Петря понял этот молчаливый вопрос. Он нахмурился, губы его дрогнули, он не промолвил ни слова, но Ана поняла, что он отвечает: «Нет, нет, и еще раз нет».
— Нас, молодежи, много, — затараторила Мариука, — если мы соберемся вместе, такой клуб устроим, что о нем слава пойдет. Как в других местах, так и мы сделаем.
— Правильно, правильно! — прервал ее Макавей, давая понять, что ему неприятно, когда перебивают его речь. — Молодежь молодежью, что и говорить, и если она руки приложит, может выйти хорошее дело, только надо слушать и стариков. — Он выжидающе замолчал, уверенный, что старости и опыту надлежит оказывать уважение и никто из молодежи не осмелится не посчитаться с ею словами. И довольный тем, что не ошибся, заговорил снова: — В клубе много чему научишься. Почище чем в церкви. В церкви меня учили покоряться судьбе — хорошей ли, плохой ли, какая есть, — любить и прощать врага. Что-что, а уж это нам вдолбили.
— А разве это плохо? — резко спросила Мария, боясь, что муж такое выпалит, отчего у слушателей глаза на лоб полезут.
— Плохого вроде до сих пор не было. Только, видишь ли, мир-то меняется, переделывается, обновляется. На одной доброте далеко не уедешь. Врагов прощать!.. Хватит, прощал я! А есть еще такие, что и сейчас прощают, когда время прощения давно прошло.
Макавей неожиданно рассвирепел. Он забыл, что находится среди друзей. Его слегка выпученные глаза метали по сторонам грозные взгляды, он размахивал кулаками и, к удивлению остальных, не говорил, а кричал высоким, визгливым голосом:
— Не хочу прощать! Не хочу подчиняться судьбе! Не хочу учиться, как нужно умирать! Хочу научиться, как прожить в этом мире оставшиеся мне годы!
И так же неожиданно Макавей успокоился. Выцветшие глаза его смягчились и, по мере того как он говорил, становились все ласковей.
— Жизнь наша была горькой и темной. Радостей и в помине не было. Вы меньше горя хлебнули, но все же и вам досталось… а мне больше вашего. Я и сам знаю, и старики рассказывали, что по этим нашим холмам все жили бедные да глупые люди. Ведь с самого сотворения мира глупость, невежество и нищета были родными сестрами. А если кому-нибудь удавалось выбиться из нужды, то становился он хуже собаки. Нэдлаг и весь его род были когда-то бедняками. Потом захватили они землю, захватили деньги и стали собаками, а не людьми. Теперь время нищеты минуло, минуло и время глупости: как пришли они вместе, так вместе и уйдут. Послали мы графа ко всем чертям, пошлем и Нэдлага с Крецу и глупость нашу. Поэтому и клуб открываем. Засадим лесами Нирбу, а в Дупэтэу вырастим тонкорунных овец… Организуем коллективное хозяйство и станем зажиточными и грамотными людьми. Вот зачем нужен клуб…
— Да разве в клубе это делается?.. — удивился Ион, считая, что старику просто нравится давать советы и казаться умнее всех. Ион Хурдубец не верил, что клуб поможет в таких делах, как лесонасаждение и коллективное хозяйство. Подумать только! Однако, увидев, что старик ерошит усы и пучит глаза, умолк и уставился в землю.
— Я вам объясню! — решительно заговорил Макавей. — Вы думаете, что клуб — это одни гулянки, что ли?..
Ана задумчиво слушала. Она еще толком не понимала, куда клонит Макавей. Ей казалось, что больно легко у него вылетают слова. И, охваченная страхом, как и несколько часов назад, подумала: «Где много болтовни, толку никакого и дело не спорится». Но, когда он заговорил про гулянки, она вздрогнула и будто нехотя сказала вполголоса:
— Не только гулянки. В клубе и работа и учеба.
— Правильно! Хорошо сказала. И работа и учеба. Клуб — это культурная революция. Там избавишься от глупости и обретешь культуру. Культура — это все равно что колесо у телеги. Телега — социализм, а культура — колесо у этой телеги. Если колесо сломается или слетит, хромая телега еле тащится, спотыкается или вовсе стоит на месте.
Несколько мгновений все молчали. Макавей радовался, что его слушают и что говорит он такие вещи, какие не всякому в голову придут. Но он не хотел, чтобы его радость и гордость были замечены. Пригладив усы, он украдкой окинул всех взглядом. Голубые выцветшие глаза его поблескивали из-под густых черных бровей. Видя, что все молчат, задумавшись над его словами, он счел себя вправе добавить и еще кое-что.
— Вот я, например, до недавнего времени думал, что земля — она вроде блина. И все так думали. И вы тоже. А некоторые и посейчас так думают.
— А какой же ей быть? — пробормотала испуганно Мария.
— А такой! Не вроде блина! А вроде арбуза.
— Господи помилуй, чего только тебе в голову не взбредет? Белены ты, что ли, объелся, человече! — в отчаянии воскликнула Мария и мелко-мелко закрестилась.
Ион и Мариука Хурдубец лукаво переглянулись. Когда-то и они поспорили: круглая земля или нет? Потом поцеловались и решили: пусть ее будет какая есть.
Макавей, подхлестнутый словами жены, сурово и упрямо продолжал:
— Она круглая и вертится. Так говорит наука. А наука — в книгах. А книги — в клубе. Теперь только дураки еще думают, что земля словно блин.
Петря глубже залез в свой угол, вспомнив, что и он так думал, что он глуп, как все глупцы, а Ана — она умная. Уж лучше бы он оглох и не слышал, о чем тут толкуют.
— Книги, — продолжал Саву Макавей, — это самое замечательное и удивительное из того, что делают люди. В них вложили душу самые большие мудрецы. Читаешь ты их, и у тебя самого душа становится красивее и мудрее. Я слышал, как читали книжки в Кэрпинише и Брецке. Есть книги, которые так хватают тебя за сердце, что слезы навертываются. Слушал я книжку, в которой рассказывалось, как послали одного парня на войну, как били его старшина и офицеры и как он убежал к русским. Говорилось там и про мироеда, как издевался он над крестьянами. Захотелось и мне прощупать Нэдлага, взять его за шиворот…
— С тебя, дурного мужика, как раз и станется!
— А вот и станется! — вспылил он, задетый дерзкими словами Марии, и, рассерженный, замолчал, соображая, на чем это его прервали и откуда вести речь дальше.
В этот момент из своего угла хмуро, не глядя на людей, заговорил Петря, словно рассуждая сам с собой:
— Так-то оно так, да устроить у нас клуб трудно.
— Почему трудно? Ни чуточки не трудно, — вспыхнула и завертелась на своем стуле Мариука, готовая начать перепалку. — Другие устроили, устроим и мы. В каждом селе есть клуб. В Брецке что ни воскресенье, то вечер…
— Брецк — село большое… А у нас всего тридцать дворов…
— Ну и что ж, что большое? Такие же люди, такие же крестьяне и там. Коли они смогли, сможем и мы. Сироты мы, что ли, убогие?.. Разве ты не слышал, что сказал Ион Чикулуй? Нам помогут. И Иоан Поп, и инструктор. Что они говорили?
— Как бы эта помощь по дороге не померла…
Гости с удивлением смотрели на Петрю, ничего не понимая. У Аны вся кровь бросилась в лицо, а Макавей решил воспользоваться случаем и снова заговорил:
— Известно, что легких дел нету. Но раз в других местах сделали, значит, и мы не отстанем. И если Ион Чикулуй сказал — поможем, значит, так и будет. Я только об одном спрашиваю: кому это дело под силу?
— Нам! Утемистам[3], — снова подскочила Мариука.
Ана подтвердила:
— Да. Нам — утемистам.
— Ну что вы болтаете? — Мария Макавей от души рассмеялась. — Как могут сделать такое ребятишки, у которых на уме одни забавы?
— А вот и не ребятишки. Мы — утемисты! — напустилась на нее рассерженная Мариука. Эти слова задели ее больше, чем любые другие. Она, организатор ячейки утемистов, никогда так ясно, как теперь, не отдавала себе отчета, насколько слаба их организация. — Ты же слышала, в газетах пишут, что́ утемисты в Бумбешть-Ливезень сделали? Железную дорогу и мост через пропасть! А мы что же? Хора не сможем собрать? Ну уж извините!
Макавей окончательно рассердился на свою жену. И дернуло же ее ляпнуть этакое! Ему было неприятно, что она думает не так, как он: жена — одно тело и душа с мужем и не должна ему перечить, а если перечит, то выходит вздор. Теперь ему как мужчине с головой нужно исправлять положение.
— Утемисты не то, что мы были в молодости. Я об утемистах плохого еще не слышал. А раз они молоды, почему же им не подумать и о забавах? Пусть в клубе и танцы будут. Одно только ясно: молодежь сама по себе ничего не сможет сделать. Нужно, чтобы была там и голова в сединах.
Теперь Макавей был доволен. Обведя всех глазами, он понял, что с ним согласны и отгадали, кто подразумевается под «головой в сединах». Он улыбнулся с наивным лукавством и, пряча самодовольство, начал шарить на дне кисета с табаком, чтобы набить трубку.
— Значит, и старики придут к нам и помогут, — заговорила Ана голосом, дрожащим от волнения, которое она не могла сдержать. — Мы и не думали что-нибудь без них делать. Клуб ведь не только для молодых. Для всей деревни он делается. Он всем нам нужен.
Время шло. Женщины говорили о своем, мужчины — о своем. Только Петря сидел, не говоря ни слова, а когда Хурдубец нерешительно спросил его:
— Ты чего-то вроде сам не свой? — он махнул рукой, что означало и «да», и «нет», и «оставь ты меня».
Когда гости разошлись, в комнате наступила тишина. Ана с Петрей проводили их до ворот и вернулись оба продрогшие.
С улицы доносился протяжный, глухой вой налетающего порывами ветра. Натыкаясь на дранковую крышу, он жалобно свистел и, крутясь, мчался между холмами, словно в ущелье.
— Ну и ветер! — ужаснулась Ана, прижимаясь к мужу. Наклонившись к ней, он словно оберегал, защищал ее. Петря был какой-то странный. Ану пугали его глаза, которые упорно и страдальчески смотрели на нее, и она спросила слабым голосом испуганного ребенка:
— Что с тобой, Петря?
Он не ответил. Неуклюже обнял ее и поцеловал, не отрывая от нее взгляда. Охнув, она еще плотнее прижалась к его широкой груди. Потом, положив ему руки на плечи и глядя прямо в глаза, позвала: