Однажды вечером, когда все собрались в клубе, Ана объявила, что клуб будет ставить пьесу. Все обрадовались этому новому, еще не виданному делу.
— Называется она «Замфирина коза».
Все засмеялись, представив себе, как на сцену выйдет коза.
— Эту пьесу вы будете играть сами.
Тут уж никто не засмеялся. Все недоумевали и покачивали головами.
— Мы подумали, что сначала нужно прочитать ее вслух, а потом распределить роли.
— Что ж, прочтем.
Слушали внимательно, смеялись и досадовали, а когда кулак вынужден был заплатить за все совершенное им зло, обрадовались и захлопали.
Распределение ролей было встречено аплодисментами. Пашка сразу же стал расхаживать, уперев руки в бока, и говорить в нос, а Илисие Георгишор замяукал, как мартовский кот, и под всеобщий хохот принялся прыгать через лавки, прячась за юбки девушек.
На следующий день назначили репетицию.
Собрали всех актеров.
— Ты, Ирина, — вдова Замфира…
— Никакая я не Замфира и не вдова. Ирина я — и все тут. Избави меня бог соваться в это нечистое дело.
— Да это в пьесе.
— В пьесе? Как в пьесе? Я-то не в пьесе…
— Да ведь не по-настоящему это, — попыталась объяснить Ана. — Вроде как выдумка…
— Чтобы я еще и выдумщицей стала? Только этого не хватает! — еще больше рассердилась Ирина и ни за что на свете не захотела поменяться судьбой с Замфирой.
— А мне какой толк в кулаках ходить? Чтобы саботаж мне приписали да налог прибавили? — заупрямился Пашка.
А Гаврилэ Томуца рассердился не на шутку:
— Мало я в батраках маялся?
Ни Симион, ни Макавей не могли ничего втолковать им. Кое-как утихомирил их Штефан Ионеску, напомнив про «Вифлеем»[19].
— А теперь всех царей послали к черту. Будем играть про наших крестьян.
— Ну, быстро! Переписывайте каждый роль и учите. Чтобы знать назубок.
— Это мне писать? — удивился Гаврилэ Томуца. — Да я ни писать, ни читать не умею.
— И я, — сказал Пашка.
Со стыдом признались и Илисие и Ирина, что не знают грамоты. Симион растерялся:
— Хорошенькое дело! — Но ему пришлось вспомнить, что и сам он только в армии научился читать и писать.
— Что же делать?
— Надо самим играть, — высказала свое мнение Мариука, — мне, Ане, Симиону, баде Макавею…
Макавей слушал их, молча кусая губы.
— Уж меня-то вы не трогайте, — виновато улыбнулся он. — Стар я…
— Да на роль кулака…
— Нет уж, оставьте. Я старик, забот мне и так хватает.
И чтобы избавиться от дальнейших уговоров, он потихоньку пошел к двери, но по лицу его было видно, что ему совестно и он уже жалеет о своем отказе.
Во всей деревне не набралось достаточного количества людей, чтобы разыграть пьесу, — не со школьниками же ставить! Когда Ион Чикулуй узнал, что в Ниме почти все неграмотные, он набросился на Иоана Попа:
— Видал? Вот она, бюрократия! Затвердил одно: «Отчеты из Нимы хорошие!»
— Так отчеты и были хорошие.
— Отчеты! А ты их проверял?
— Да разве, черт подери, могло мне прийти в голову, что эта барышня может нас так обманывать?
— Вот видишь, оказывается, может. Теперь нужно узнать, зачем она это делала.
— Ведь не нарочно она…
— А ты думаешь, все рады, что крестьяне начинают разбираться, что к чему?
— Кулаки не рады…
— Не только кулаки. Но мы и сами виноваты.
Ана с тревогой посмотрела на них.
— С пьесой-то как быть?
Посоветовались с учителями. Единственный выход — организовать кружок по ликвидации неграмотности. Но как начинать сейчас, в апреле? Учебный год скоро кончится.
— Начнем в апреле, — решил Ион Чикулуй. — В августе устроим экзамены и приступим ко второму году обучения. Организуем особый учебный год для такого особого положения.
Постановку пришлось отложить. В плане Ана записала: «Оказывать помощь по ликвидации неграмотности».
Серафима Мэлай, узнав об этом, была поражена. Она пришла в отчаяние. Но Иоана Попа не просто было растрогать.
— Как ты могла терпеть, чтобы в тысяча девятьсот пятидесятом году у тебя было столько неграмотных?
— Кто бы мог подумать? Я даже представить не могла… После стольких лет самоотверженной борьбы, которую вела партия…
— Ты мне не заливай. Борьба партии, если понимать по-настоящему, — это наша борьба. Это ты заруби себе на носу. А теперь мне ответь только одно, — взгляд Иоана Попа стал злым и пронизывающим, — почему в Ниме до сих пор нет кружка по ликвидации неграмотности? Ведь инструкции ты получала!
— Я не знала, что есть неграмотные.
— Нужно было спросить.
— Я их спрашивала, хотят ли они обучаться грамоте, а они только плечами пожимают, — жалобно вздохнула она. — Как я могла предположить, что они не умеют ни читать, ни писать?
— Значит, плохо спрашивала. Если бы ты болела за их судьбу, то сумела бы спросить как следует. Теперь будь добра, исправляй. Сама виновата. Вот постановление народного совета и дирекции школы в Кэрпинише, которой ты подчинена.
Серафима прочла, высоко подняв тонкие брови, поморгала глазами и прошептала:
— Я обещаю исправить свою ошибку.
— Ладно, посмотрим.
Время текло и текло, весна вступала в свои права, безразличная ко всем людским волнениям и тревогам. Дни удлинялись, работы все прибывало, и она становилась все более неотложной и утомительной: еще не посеяли табак и свеклу, а уж озимая пшеница и рожь требовали прополки; не успели закончить прополку, как было нужно окучивать кукурузу. Проливные дожди оживили поля, все буйно росло. У людей пробудились первые надежды на хороший урожай, и они, склоняясь над бороздами, ожесточенно выдирали осот.
Тем временем Ана Нуку и Симион Пантя бились над организацией вечерней школы для неграмотных. Молодежь быстро стала на их сторону: как всегда жадная до больших дел, мечтающая о великих подвигах, она обязалась в три месяца, и ни одним днем больше, овладеть неведомой им тайной букв. Но какой толк от того, что молодежь проходит уже третий урок, если пожилые еще и не раскачались?
— Да мы ведь старики!
— Помереть можно и без грамоты!
— Теперь не до книг. Работать надо!
Они поддакивали агитаторам, с любопытством слушали, когда читались газеты и книги, удивленно заглядывали в букварь с цветными картинками и непонятными значками и с сожалением вздыхали:
— Что поделаешь? Вот уж дети наши будут учиться!
К концу апреля, когда работы стало больше, один за другим стали бросать учебу и молодые.
Эти сияющие весенние дни были омрачены для Аны тяжелыми грозовыми тучами. Рано утром она вместе с Петрей и другими крестьянами из Нимы отправлялась в госхоз в Кэрпиниш; вечером возвращалась усталая, разбитая, с одним только желанием — спать. Но она не ложилась. На скорую руку приготовив ужин, она торопилась в клуб на репетицию танцевального коллектива или на занятия кружка для неграмотных. За нею словно тень следовал и Петря. Там она проводила два, три, а то и четыре часа, борясь со сном и усталостью. К полуночи возвращалась домой, валилась на постель и засыпала мертвым сном.
Люди, измотанные работой от зари до зари, все реже и реже стали заглядывать в клуб. Из пожилых осталось только двое: Макавей и Кукует. Других больше соблазняла постель. И молодежь оказалась не более стойкой. Участники хора и танцевального коллектива еще кое-как держались, ходили на репетиции, хотя частенько клевали носом, а некоторые, присев на лавку, попросту засыпали под самые громкие песни. Потом и эти стали сдавать, пока не осталось всего три пары танцоров: Хурдубец с Мариукой, Кукует с Розалией и Илисие Георгишор с Ириной. В хоре же осталось только пятеро: Симион Пантя, Глигорэ с Каролиной, Ана Нуку и Фируца.
Мариука, пытаясь любым способом заставить хотя бы утемистов не отступать перед трудностями и довести до конца начатое дело, стыдила, укоряла, упрашивала.
— Мы ведь тоже люди, — отвечали ей.
— Не железные.
Клубная жизнь угасала, по вечерам в зале было пусто, и даже по воскресеньям на скромные праздники народу собиралось все меньше и меньше. Люди предпочитали посидеть дома — надо же дать костям отдохнуть. Не до грамоты тут. За день-то как наломаешься? Казалось, что Ана и ее помощники бьются напрасно. Изнуряющий труд на полях высосал из людей все силы.
— Мы ходили, — оправдывались они, — с удовольствием ходили, а больше не можем.
— Мы бы рады прийти, да ведь некогда.
— Отложим до зимы. Сейчас невмоготу.
Но на 1 мая был назначен второй тур смотра, и Нима должна была выставить своих танцоров. Что же, танцевать в три пары? Лучше уж совсем отказаться. А что будет летом, когда дни такие длинные, а ночи почти совсем нет? Летом и вовсе никто не будет ходить.
Ана спрашивала Мариуку, Мариука — Симиона, Симион — Ану. Позвали Саву Макавея, надеясь, что он даст спасительный совет. Но Макавей сам не видел конца заботам и просил не винить уставших крестьян, которых валил с ног неодолимый сон.
— Работа в поле — это тебе не в игрушки играть. Что поделаешь? Теперь сеять надо.
И если сам он приходил в клуб, то делал это по обязанности и, сидя на лавке, от усталости клевал носом.
Однажды приехал к ним Ион Чикулуй и, когда узнал, как идут дела с ликвидацией неграмотности, пришел в ужас. Немедленно созвал он на совещание Мариуку, Ану, Макавея, Симиона, Штефана Ионеску и Серафиму Мэлай. Но никому не пришло в голову ни одной мысли, никто не придумал какого-нибудь средства, чтобы выйти из этого тупика. Наоборот, Макавей считал, что следовало бы на время отложить и ликвидацию неграмотности, и все клубные дела. Теперь нужно приналечь на полевые работы.
— Как же это — клуб забросить? — испуганно воскликнула Ана. — После того как мы столько сделали! С неграмотными у нас и клуба не будет. А без клуба и жизнь будет пустая.
Решили усилить агитацию. Ана, Мариука, Макавей, Симион, Штефан Ионеску без устали ходили из дома в дом, делая вид, что не замечают недоброжелательности, отшучивались, когда их поднимали на смех, возвращались снова и снова туда, где обозленный хозяин недавно их выбранил. Каждый вечер навещал их Ион Чикулуй, частенько заглядывал и Иоан Поп. Они тоже ходили по домам. Председатель совета рассказывал, как сборщики налогов обманывали людей, давая подложные расписки, как Нэдлаг, когда он еще держал корчму, торговал в долг и давал деньги в рост, а в черной книге его счетов долги крестьян из Нимы росли не по дням, а по часам.