Вернуться домой уговаривал его и Андроникэ. Это был старый слуга, живший у кулака с юных лет. Старик знал Петрю еще с тех пор, когда он десятилетним мальчонкой начал пасти овец у Нэдлага. Андроникэ опекал его, как отец. Утешал, когда тот плакал от побоев, помогал, оберегая от непосильной работы. И теперь, огорченный, Андроникэ уговаривал его:
— Иди ты домой, Петря, к жене. Ана ждет тебя.
— Ана и знать меня не хочет. Ей только клуб нужен.
— Дурная у тебя башка, парень. Ой, дурная!.. — Глаза старика печально слезились. — Бросил ты свой дом по глупости, по молодости, пришел на чужой горький хлеб. Ох, Петря, Петря!
— Оставь ты меня, баде Андроникэ, и без тебя тошно.
— Бросить такую жену, как Ана…
Без устали, настойчиво уговаривал его старый любящий друг. Советы старика Андроникэ только подливали масла в огонь. После таких разговоров Петря острее ощущал свое несчастье, и ему становилось еще тяжелее. Так тяжело ему не было никогда в жизни. Он ругал и бил скотину, с которой всегда обращался ласково. Отпихивал ногой Буркуша, старого верного приятеля его юности, тут же жалел об этом и раздражался еще больше.
Однажды утром Кривой поднялся раньше него и стал кричать на весь двор:
— Ты кто здесь, работник или барин? За что я вам плачу? Чтоб вы дрыхли?!
Петря встал и вышел. День едва-едва занимался. Окружавшие двор постройки казались огромными тенями. С трудом различая в темноте Нэдлага, Петря спросил:
— В чем дело, баде Георге?
— А, это ты! Спишь, когда время работать?
— Я только что лег. Да и день еще не настал!
— Что? День не настал? Вот-вот взойдет солнце и зерно осыплется. Ну, чего стоишь?
Петря шагнул к Нэдлагу. При слабом золотистом свете занимавшейся зари ему был виден блестящий, как у собаки, глаз.
— Вот что, баде Георге, не думай, что со мной можно обращаться как раньше. Теперь это не пойдет.
— Слыхали его! Может, ты меня побьешь?
— Доведешь, так и побью.
— Нет, вы слыхали! Ест мой хлеб да еще грозится.
— А ем, так и работаю за него.
Но у Кривого уже пропало желание разговаривать. Ругаясь, он поспешил в дом. Петря напоил волов, потом запряг их, вытащил из-под навеса жнейку, взвалил на телегу и поехал в поле. По его размеренным движениям трудно было догадаться, как кипит в нем кровь. Но это была не последняя стычка с Нэдлагом. Однажды Петря схватил его за грудки, припер к стене стойла и спросил дрожащим от сдерживаемой ярости голосом:
— Может, попа позвать отпустить твои грехи?
После таких стычек хотелось бежать хоть на край света. Но Петрю удерживала тайная надежда узнать, что делает Ана, как она живет, не вышла ли снова замуж. Один за другим проходили дни, долгие, тягучие, полные горечи и страдания. Надежда его сбылась только на Илью-пророка, когда в Брецке бывает ярмарка. С каким нетерпением он ожидал этого дня! Он молил бога и всех святых, чтобы встретить там кого-нибудь из Нимы или хотя бы из Кэрпиниша. Он слонялся по ярмарке из конца в конец и искал. Когда он увидел Иона Хурдубеца, вся кровь у него прилила к лицу. Ион стоял среди кучки людей и внимательно наблюдал за выводкой пары волов. Петря подошел и легонько хлопнул его по плечу:
— Привет, Ион!
— Привет. Э, да ты откуда взялся? Ха-ха-ха! — От радости Ион даже растерялся и покраснел. Если бы ему не было стыдно перед людьми, он бы обнял и расцеловал Петрю. — Ну, как у тебя дела?
— У меня — хорошо.
— Э, да ты словно отощал? Смотри-ка, прямо святой с иконы.
Они заказали по стаканчику вина, но после первого взрыва радости разговор как-то замер. Время от времени они роняли слова, далекие от того, о чем оба думали. Об Ане хотел услышать Петря, но спросить не решался. Только об Ане и хотелось говорить Иону Хурдубецу, но начать первым он не отваживался. Беседа не вязалась, а вскоре и совсем заглохла.
— Хороший выдался год!
— Хороший! — Петря подумал, что для него-то он вовсе не хорош.
Гнетущее молчание тянулось до бесконечности. Оба медленно потягивали из стаканов.
— Знаешь, у нас теперь все наладилось.
— Слыхал, что наладилось.
— Может, и у нас коллективное хозяйство организуется. Уже поговаривают. Овцеводческое хозяйство. Приезжал тут зоотехник, обошел и Гургуй и Дупэтэу. Сказал, что для травы там место подходящее и овец можно выращивать тысячами.
— Это хорошо. — А про себя Петря думал, что это вовсе не его радости.
— Будь что будет, а осенью организуем артель. Ковры будем ткать. Ана и Мариука обучают девушек и женщин. Вот пойдет дело!
— Да! Артель — это хорошо.
Скрутили еще по цигарке, выпили еще по стаканчику. Солнце стало склоняться за полдень. Толпа на ярмарке поредела, а они все сидели, избегая говорить о том, о чем оба только и думали.
— Наш кружок вышел в Регине первым. Слыхал?
— Слыхал.
— Я грамоту получил.
— Здорово!
— Теперь все идет как по маслу. И хор.
— И хор?
— Угу. У нас и учитель хороший. И еще один кружок чтения есть в доме Ромулуса Пашка.
— Да он читать-то не умеет.
— Теперь умеет.
— Научился?
— Научился. Налаживаем зоотехнический кружок. Томуца им руководит. Поначалу не хотел. Говорил, читать не умеет. Научился. А в овцах-то он понимает.
— Да. В овцах он понимает.
— И ты понимаешь!
— И я, может, понимаю. А кто в танцевальном кружке?
— Да ты всех знаешь. Прибавился только Артимону Сэлкудяну. Лихо пляшет.
Петря хотел было спросить, с кем он пляшет, но слова застряли у него в горле.
— У него и пара хорошая, — прибавил Ион, опрокинув стакан вина, — Леонора Кукует.
— А! — вздохнул Петря, и словно гора свалилась у него с плеч.
Время шло, ярмарка кончилась. Пустая бутылка, забытая, стояла перед ними, а они все сидели и чего-то выжидали.
— Так, значит!.. У вас все хорошо… — задумчиво пробормотал Петря.
— Да не все…
— Нет?
— Нет. Много еще таких, которые не ходят в клуб. Им на посиделках у Истины Выша интереснее. Туда и Константин Крецу ходит. Гулянки такие закатывают, только пыль столбом, противно даже. Один стыд. По воскресеньям пляшут и напиваются.
И они снова в замешательстве умолкли.
— Двадцать третьего августа будем плясать в Тыргу-Муреше, — нарушил молчание Ион.
— Да?
— Если и там победим, получим приемник.
— Ну?! Тогда надо победить!
— Победим… Ну, Петря, я пойду. Солнце скоро зайдет, а идти далеко.
— Далеко… — вздохнул Петря, и его охватила тоска. Он чувствовал, что теряет последнюю надежду. Может быть, Ион потому ничего и не сказал об Ане, что не хотел делать его жизнь еще горше.
— Ну, Петря, — вдруг выпалил Ион, — пошли домой. Пошли, уж Ана так тебя дожидается.
Петря не ответил. Он пошел, словно пьяный. Ему хотелось кричать от радости и бежать со всех ног.
Вдруг он остановился, окликнув Иона. Когда тот обернулся, он судорожно схватил его за руку и тихо спросил:
— А она все заведует клубом?
— Конечно! Да еще как заведует! Другой такой не скоро найдешь.
— А инструктор этот приезжал?
— Приезжал. Ему наш клуб нравится. Хвалит нас.
— И все так же смеется?
— Ну и что ж?
— Ну, будь здоров, Ион. Мне пора.
И он пошел, как осужденный идет на казнь.
Петря приехал в Тыргу-Муреш в шесть часов утра. Из поезда, полного, как улей, на платформу, а потом на улицы, ведущие к центру, выплеснулась пестрая, празднично одетая толпа. И Петря затерялся в ней. Он с удивлением рассматривал белую с черной вышивкой одежду жителей равнины, безрукавки горцев, сшитые из овечьих шкурок, с красной, голубой, зеленой и желтой бахромой, пунцовые, окаймленные золотом платки женщин из Деден, красные и зеленые кафтаны секеев, их узкие штаны и широкие, сборчатые, огненного цвета юбки их жен; сасов, женщины которых выступали в длинных до земли платьях, а мужчины щеголяли в рубахах с расшитыми бисером воротами.
Петря держался поближе к домам, все время опасаясь столкнуться лицом к лицу с Аной или с кем-нибудь из Нимы. Уже три недели он только и думал об этом дне, весь извелся, ожидая его. Он мечтал о нем, как изнуренный жаждой путник об источнике. Еще хоть бы раз увидеть Ану, ее гибкую походку, а потом будь что будет. А теперь, когда каждый шаг приближал его к этому мгновению, он испугался. Он бы вернулся с полдороги, но это праздничное шествие влекло его вперед, как сама жизнь.
Вышли на широкую чистую, залитую солнцем площадь в центре города. Здесь их встретили гирлянды из еловых веток, кумачовые лозунги и флаги на зданиях. Громкоговорители, установленные на высоких столбах, наполняли воздух песнями, танцами, дойнами, чардашами.
Народу здесь было еще больше. Люди улыбались солнечному августовскому утру. Непрерывно подъезжали разукрашенные грузовики, из них вылезали по-праздничному разодетые люди, распевая песни и частушки.
Петря заметил, что вся эта толпа куда-то стремится. Кто-то невидимый направлял ее движение. Только он один среди этого множества людей не находил себе места и блуждал то туда, то сюда вдоль домов, разглядывая витрины. Вдруг Петря заметил, что толпа поредела. Забеспокоившись, он увязался за группой танцоров, которых узнал, потому что с ними был скрипач, а у мужчин под коленом были привязаны бубенчики.
Вместе с ними он вошел во Дворец культуры и быстро прошмыгнул в угол огромного вестибюля с большими портретами и зеркалами во всю стену. Напуганный множеством людей и шумом, он настороженно выглядывал из своего угла. И увидел, как поднимались по лестнице танцоры из Нимы. Впереди была Ана в красной бархатной шали. Она похудела, щеки ее ввалились, глаза стали больше. Она шла гордой плавной походкой, рядом шли Макавей и Мария, а следом — Хурдубец, держа за руку Мариуку. За ними поднимались другие танцоры, а позади всех семенили Георгишор и Пашка, подняв вверх флуеры, будто оберегая их неведомо от какой опасности.
Это была самая красивая группа, и их бубенчики звенели звонче других. У Петри ком подкатил к горлу.