Люди вошли в зал. Вошел и он. Множество электрических лампочек, горевших под потолком, будто звезды на небе, тяжелый занавес, огромный орган — ничто не занимало его. Казалось, он ничего и не видел. Он только ждал, когда же начнутся танцы.
Один коллектив сменялся другим. Притоптывания, головокружительные инвыртиты, бурные брыу, стремительные бэрбунки, лихие чардаши, отчаянные кэлушары, медленные танцы горцев и вихревые пляски жителей равнины мелькали перед его глазами. Зал дрожал, взрывался аплодисментами, ходил ходуном, зрители сами готовы были пуститься в пляс, а Петря сидел на стуле в последнем ряду, молчал и ждал.
Вдруг он вздрогнул и хлопнул в ладоши. На сцене появился Хурдубец и подал знак. По-военному четко вышли и другие танцоры, и позади них музыканты. Началась пляска.
Хороший танец наша инвыртита, хорош и бэрбунк секеев, хороши они, когда пляшут их люди с огнем в крови, как танцоры из Нимы.
Зал замер. Слышно было только, как пели флуеры, отбивали дробь каблуки и звонко выкрикивал Кукует. Дыхание перехватывает, в глазах рябит от цветного вихря, от гибких движений, от головокружительного ритма. Когда пляска кончилась и Хурдубец красиво раскланялся, тряхнув высокой барашковой шапкой, зал поднялся на ноги, крича и хлопая в ладоши, бросая на сцену цветы и требуя повторить пляску.
Петре казалось, что и ему бросали цветы. Первый раз за столько времени он был растроган тем, что танцоры из Нимы плясали лучше всех, а главное, Ана не плясала вместе с ними.
И снова одна за другой сменялись вихревые пляски, а он их не замечал, все так же сидя на своем месте в последнем ряду.
На сцену вышел человек, одетый в черное, и вызвал победителей. Появилась улыбающаяся, порозовевшая Ана. Человек в черном подал ей руку и передал радиоприемник. Ана взяла его и, растерявшись, не знала, как сойти со сцены. Люди хлопали в ладоши и кричали: «Браво!»
Смотр окончился, зал опустел, а Петря все еще ждал. Он вышел последним, бросив перед уходом взгляд на большую пустую сцену.
Когда он очутился среди своих односельчан, ему показалось, что иначе и быть не могло. Каждому он подал руку и осведомился, как они поживают. Потом подошел к Ане и тоже спросил:
— Как поживаешь, Ана?
— Хорошо.
— Ты не пляшешь?
Ану это задело, и она усмехнулась:
— Нет. Мне не с кем плясать.
Почти не разговаривая, они вместе пришли на вокзал, сели в один вагон, на одну и ту же скамью и сошли вместе в Делурень. Вместе медленным шагом, отстав от остальных, прошли они через село и, миновав Кэрпиниш, направились к Ниме.
Остановились на развилке. Ана подняла на Петрю вопрошающий взгляд.
— Пойду заберу свои вещи, — сказал Петря.
Ана поднялась на холм и села под орехом, поджидая его. На землю опустились сумерки, а на ее сердце — великий покой.
Ана издалека увидела возвращающегося Петрю, узнала его походку. Она поднялась, ноги у нее дрожали, и ей пришлось опереться о шершавый ствол ореха.
Как-то вечером в феврале 1951 года Ана, задумавшись, возвращалась домой из клуба.
Дул теплый ветерок, предвещавший раннюю весну. Люди в Ниме пришли к этому году со многими радостями, достигнутыми тяжелым трудом. И у Аны были свои радости: клуб поднимался, словно ребенок после болезни. После ненастья проглянуло солнышко.
Деревня тянулась к будущему. Теперь в ней была артель ковровщиц, со дня на день ожидали организации коллективного хозяйства. В инициативную группу входила и Ана.
Тридцатого декабря прошедшего года крестьяне Нимы увидели первый спектакль. Все удивлялись, что у Ромулуса Пашка другой голос, лицо какое-то противное, а тут еще оказалось, что он спутался с какими-то негодяями, о которых никто даже и не слыхал. Но зато как все радовались в конце, когда узнали, что все это как бы шутка, и Пашка появился среди них целый и невредимый.
Теперь Ана торопилась посмотреть, что делается в четвертом читательском кружке, который собирался у нее в доме. Ответственным за этот кружок был Петря.
Как раз к этому времени начинали сходиться соседи. Петря встречал их у дверей и рассаживал по лавкам, на кровати и вокруг стола. Пока все не собрались, он рассказывал про луну и звезды. Теперь и жители Нимы могли кое-что рассказать.
— Что мы сегодня будем читать? — спросил Сэлкудяну густым басом и потянулся к лежавшей на столе книжке.
— Погоди, услышишь, — Петря подошел и прикрыл книгу.
— Чего закрываешь? Теперь и я буквы разбираю. Сперва все сторонился. Не нравилось мне. А теперь смотрю на них и как-то приятно, — гулко засмеялся он, сотрясаясь всем телом. — Приятно.
— И я сторонился, — признался Петря. — А потом ровно меня в голову ударило — взялся за учебу, — начал он рассказывать всем давно известную историю. — Ана меня учит, а я не верю. Не верю, что учит она меня тому, что сама знает. Пошел я к учителю и попросил его прочитать, где я пальцем показываю. Прочитал он: «Д-у-б», — как и Ана мне читала. Подумал я, что они сговорились. Спрашивал я и Макавея, и Симиона, и все читали: «Д-у-б — дуб!» А теперь я знаю буквы, как «отче наш»… И стихи выучил.
Гости хохотали до слез. Они уже наизусть все знали: и как Петря боялся, что его обманывают, и как он пришел первый раз в кружок для неграмотных, и как посредине урока, когда кто-нибудь не знал, что «С» с хвостиком это «Ш»[21], он вскакивал и, торжествуя, выкрикивал: «Это «Ши»! Шило!» И усаживался, счастливо улыбаясь. Я, мол, тоже не такой уж дурак. И все хохотали еще громче.
Потом Петря взял книгу:
— Давайте начнем.
Когда Ана подошла к дому, дверь в сени была чуть приоткрыта. Она толкнула ее и вошла.
Из комнаты слышался теплый сочный голос Петри, который торжественно провозглашал:
— Сегодня мы начнем читать «Под-ня-ту-ю це-ли-ну».
Ана приложила руку к груди, сдерживая биение сердца. Она села на ларь с мукой и, улыбаясь в темноте, умиротворенная, растроганная, слушала, как размеренно, часто делая паузы, читал Петря:
«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады».
ЗИМНЯЯ ТИШИНАРоман
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Декабрьской ночью 1953 года Янку Хурдук и Тоадер Поп возвращались к себе домой, на хутор. Размытая дорога круто поднималась в гору по склону, заросшему лесом. Шли они не торопясь, легким, размеренным шагом. Холодный свет полной луны отбрасывал длинные тени, которые странно покачивались и, казалось, тянули их за собой. Старый дубовый лес, простиравшийся справа и слева, молчал. В неподвижном воздухе было слышно только, как стучат сапоги о скованную первым морозом землю.
Они изредка перебрасывались фразами. Чужой человек ничего бы не разобрал из их разговора. Они же, друзья с давних пор, понимали друг друга с полуслова.
— Ну и тихо же у нас зимой, — проговорил Хурдук своим низким приятным голосом.
— Да, тихо, — отозвался равнодушно Тоадер Поп.
— Летом птицы поют, разливаются. То дрозд свистит, то кукушка зовет, то защелкает соловей, чтобы напомнить про молодость.
— Летом совсем другое дело, — пробормотал Тоадер, словно недовольный этим разговором о птицах.
Долгое время они молчали, шагая через лес, освещенный луной. Вскоре добрались до хутора и остановились у низенькой калитки, проделанной в плетне, за которым виднелась белая хата Хурдука, крытая камышом, и дворик, где днем копались куры и играли дети. Видны были и свинарник из толстых буковых жердей, и низкий сарайчик, где помещались три козы, кормившие детей Хурдука молоком. Лунный свет приукрашивал этот двор и хату, похожую на все остальные домишки хутора, словно бусины из одного ожерелья.
Хутор, где некогда жили свинопасы и чабаны барона, и до сих пор оставался таким же неустроенным и бедным. При обманчивом свете луны этот приютившийся на опушке леса хутор мог бы показаться красивым, но днем не радовали глаз ни разбитая горбатая улица, ни плетни, наклонившиеся в сторону лощины, ни шесть покосившихся домиков, стоявших с прадедовских времен.
Янку и Тоадер остановились у калитки, понимающе и доверчиво поглядывая друг на друга, словно молча беседуя между собой. Обоим им было уже за сорок, и оба они достигли того возраста, когда страсти уже угомонились, ум прояснился, а виски заиндевели от седины.
— Тоадер, — произнес наконец Хурдук, — я рад, что тебя выбрали… — Он сказал о радости, которая таилась где-то в глубине души, но его колючее, смуглое лицо осталось таким же суровым; так, глядя на скалу, нельзя догадаться, что в глубине ее клокочут теплые ключи.
— И я тоже, — просто отозвался Тоадер.
Они снова замолчали, как молчали лес и воздух, как молчал хутор, погруженный в глубокий сон. Но под молчанием и покоем этой зимней ночи лес скрывал под корою деревьев неустанное движение соков к ветвям, неподвижный воздух неуловимо, тайком распространял сырой запах приближающегося снегопада, а сон хутора таил в себе горячие объятия молодых супругов, тревожные сновидения подростков и невинный покой уставших от игр детей. От этой безграничной тишины и покоя завтра должны были родиться и бури в лесу, и страсти молодых, и мудрость стариков. Янку и Тоадера тоже околдовала эта тишина, хотя потаенные мысли и не оставляли их.
— А мне, Тоадер, понравилось, как ты сказал, что речь-то, дескать, идет о счастье народа; прямо в точку попал… Вот я и думаю, что и это осуществится.
— Я тоже так думаю.
— Значит, теперь мы их выгоним вон.
Тоадер несколько минут помолчал и с мрачной решимостью ответил:
— Выгоним!
Услышав его голос, Хурдук спросил:
— Тоадер, а ты вроде и не рад…
— Я рад, Янку, — сумрачно отозвался тот.
— Только радости большой по тебе не видно.
— Радость, она разная бывает, братец. Застелет тебе глаза чем-то, а минует, поймешь, что это-то и была радость, только времени не хватило ей порадоваться…