, что принесли ее люди, которых он никогда не знал, и что вручили ему ее крестьяне. Он даже не спрашивал себя: «А за что же мне дали эту власть?» Власть была теперь у него в руках, и он мог натянуть вожжи и прикрикнуть на лошадей, и кони тронут с места и помчатся галопом под его разудалый свист.
Как тяжкий хмель, затуманила ему голову мысль, что теперь он может командовать, а люди должны подчиняться. Он стал жить только этой мыслью, и она мало-помалу заслонила, умерила, а потом и лишила его страсти к земле. Он вступил в коммунистическую партию, но вскоре разочаровался: «У коммунистов только обязанностей много, а прав как и у всех людей». Но отступать было поздно. От партийных поручений он увиливал, потому что это не прибавляло ему власти: «У коммунистов даже секретарь должен подчиняться общему собранию». Викентие подчинялся, но на свой манер. Его выбрали примарем до того, как он стал коммунистом, когда ему дела не было до общего собрания. Теперь, став коммунистом, он должен был подчиняться общему собранию. Ему казалось, что власть его ограничили.
То были золотые годы его власти над селом. Люди снимали шапки, когда он проходил по улице. На примэрии вывешивалось объявление: «Все жители обязаны побелить ворота и заборы, выходящие на улицу», а внизу стояла подпись «Викентие Пынтя», и люди белили заборы и ворота. «Все жители должны принять участие в изготовлении кирпича для общественного склада», или: «Все жители завтра выходят на подвозку щебня и починку дороги, кто со сбруей, кто просто так», и подпись — «Викентие Пынтя». И люди делали кирпич, ремонтировали дорогу. Кое-кто не выходил на работу, потому что дома были больные или осыпался хлеб и его срочно нужно было косить. Тогда Викентие вызывал провинившегося в канцелярию и, заставляя стоять перед собой, мрачно и угрожающе выговаривал: «Ты что, идешь против народной власти? Перекинулся на сторону врага?» Крестьянин просил прощения, доказывал, что он не виноват. Викентие смягчался и говорил: «Хорошо, но чтоб больше не повторялось». Имя Викентие стало появляться в газетах, его знали в уезде, хвалили на общем собрании.
Иногда в нем просыпалась тоска по земле, желание иметь ее много-много, и чтобы работало на ней множество людей, но он понимал, что теперь иметь землю значило потерять власть, потому что она перешла к тем, кто обрабатывает землю, а для него власть стала жизнью.
За эти годы трое его сыновей женились и поселились в своих домах, обрабатывая те наделы, которые они получили по аграрной реформе. У Викентие появилось не то три, не то четыре внука, а старшая дочь Иляна уехала в гимназию. Все это произошло почти без его ведома, по тайному соглашению внутри семьи, где хлопотала молчаливая Аника. Тишина в доме Викентие стала еще глубже. Он не сердился, не радовался, он купался в лучах своей славы, думая и заботясь только о своей власти.
В это бурное время, когда народ прочно взял в свои руки бразды правления, дела в селе Поноаре, если посмотреть со стороны, шли не так уж плохо. Крестьяне обрабатывали землю, как того требовали «распоряжения», вывешенные на примэрии и подписанные Викентие рядом с синим расплывчатым пятном печати. Проводилось множество воскресников, разные показательные мероприятия, на которых присутствовали партийные работники, депутаты из области, журналисты, фотокорреспонденты. О селе писали в газетах. Оно выглядело красивым, все было выкрашено, блестело, как новое. Но в самом селе царила напряженная атмосфера, холод и настороженность. Люди не любили Викентие. Сначала потому, что мало знали его, а потом потому, что начали узнавать. Он не стремился завоевать любовь крестьян — он командовал и руководил. Нельзя сказать, что крестьяне пренебрегали распоряжениями примэрии, они с готовностью засыпали щебнем дорогу и выделывали кирпич, ведь дорога эта была нужна им и кирпич шел на постройку общественного склада, но они были недовольны Викентие, потому что он унижал их, и они следили, чтобы он не превысил власти, которой они сами облекли его.
Когда весной сорок девятого года были организованы временные комитеты народных советов, Викентие был назначен заместителем председателя, а председателем стала Ирина Испас, люди вздохнули. Не так радовало их то, что председателем стала Ирина, как то, что им не стал Викентие.
Викентие был похож на быка, которому всадили в брюхо нож. Он сошел бы с ума, если бы вместо сердца у него не был камень. Целыми днями он не выходил из дому, капля по капле накапливая злобу, словно пил желчь. Он возненавидел всех людей и снова стал бить Анику. Несколько лет подряд преследовал он своей ненавистью Ирину Испас, занявшую место, которое надлежало занимать только ему. Ненависть толкнула его на то, что он обвинил Ирину в мошенничестве, выступил против ее кандидатуры в народный совет. Когда же при разбирательстве оказалось, что все это лишь хитросплетение грязных вымыслов, Викентие возненавидел ее еще больше, потому что оказался слабее.
Как заместителю председателя Викентие поручили заниматься вопросами сельского хозяйства, поскольку в этом деле он считался самым сведущим. Но в совет он заглядывал редко, а на крестьянские поля не ходил вовсе. Для него существовали только его пять югаров, с которых он собирал урожай вдвое больший, чем все остальные.
Через некоторое время, когда народные советы объединились, Викентие освободили и от поста заместителя председателя. Но это его уже не взволновало: место заместителя председателя было для него вроде болячки, ему нужна была только полная власть.
Он продолжал работать на своих пяти югарах, выскребая, словно грязь, остатки нищеты.
Может быть, он так бы и унес с собой в могилу невоплощенную мечту, если бы летом сорок девятого года не всколыхнулось снова село Поноаре; одно за другим шли собрания, крестьяне как одержимые метались по селу; завязывались новые дружеские связи, порывались старые, возникала неожиданная вражда, то мирно достигали соглашения, то шли друг на друга грудью. И все это происходило из-за организации коллективного хозяйства. Викентие по-своему понял это неистовое, ожесточенное волнение. Рвались семейные узы, дети поднимались на родителей, родственники не здоровались, обходя друг друга стороною; по ночам село не спало, а страстно, до бесконечности обсуждало: «да» или «нет», и каждый считал, что тот, кто не разделяет его мнения, враг его счастья. Викентие же понял только одно, что он снова сможет стать председателем, хозяином тысячи гектаров и восьмисот — девятисот человек. И он отдался этой борьбе всем своим существом.
Люди снова услышали его голос. Он снова произносил умные слова, вычитанные из газет и брошюр: «Мы не добьемся лучшей доли, если не объединим наши земли». Но крестьяне уже не относились к нему как к пророку. Теперь у них у самих хватало смелости сказать свое слово на собрании. Они понимали, о чем он так хлопочет, и говорили про себя: «Викентие снова рвется в начальники». В день выборов руководства коллективным хозяйством очень немногие из крестьян, вставших на этот путь, выступили за Викентие, большинство решительно заявило: «Викентие не подходит». Председателем избрали Аугустина Колчериу, а Викентие — бригадиром первой полеводческой бригады. Викентие, который не сомневался в том, что он возвысится, ушел с собрания злой и три дня ни с кем не разговаривал. Он лежал на кровати, как лежал и в эту вот декабрьскую ночь пятьдесят третьего года, и исходил злобой, возмущенный враждебным отношением крестьян, которые встали ему поперек дороги. Он думал, что односельчане испугаются: «Без Викентие мы пропадем». Но люди не испугались. Как-то вечером к нему зашел Иосиф Мурэшан, который был тогда секретарем первичной организации, и заявил, словно сожалея:
— Ты должен пойти и выступить с самокритикой.
— Кто это должен выступить с самокритикой?
— Ты.
— Поищи другого. Пусть они сами выступают, если им нравится.
— Не говори так. Коммунисты на тебя злятся. — В тихом голосе Мурэшана послышалось нечто вроде насмешки. Между ним и Викентие, казалось, существовало тайное взаимопонимание, о котором никто из них ни разу даже не обмолвился. Мурэшан был очень скромен, а Викентие вел себя покровительственно. Но Викентие понял то, чего Мурэшан не сказал, и проговорил уже не так самоуверенно:
— Ну а мне что за дело, если они злятся? Пройдет.
— Теперь не пройдет.
— Пройдет! — повторил Викентие не очень твердо.
— Нет, теперь они поступят принципиально…
— Пусть как хотят поступают. — Но мысленно он согласился с Мурэшаном.
— А чего ты, Викентие, боишься? Два-три слова брось, да глупость сморозь, и проси прощения, они простят, они ведь принципиальные. Я предложу исключить тебя, они испугаются. А потом ведь и Колчериу не на всю жизнь выбрали председателем.
Викентие выступил с беспощадной самокритикой. Иосиф Мурэшан потребовал исключить его за нарушение партийной дисциплины, но все проголосовали за взыскание.
Год спустя, когда Аугустина Колчериу сместили с поста председателя коллективного хозяйства, Викентие снова попытался выдвинуться, но крестьяне вновь не признали его и выбрали Ирину. Ненависть Викентие стала еще более тяжелой, еще более черной.
Ночь все тянулась. На круглом ореховом столике потрескивала лампа, и от ее фитиля тонкой ниточкой поднималась копоть, распространяя тяжелый, удушливый запах. Стекло сбоку почернело. В комнате стало почти темно. С легким стоном, как бывает, когда большие, грузные люди делают усилие, Викентие встал и задул лампу. Вспыхнул голубой огонек, словно лампа была недовольна тем, что прервали ее медленную агонию. Лампа потухла, человек подошел к окну, откинул занавеску и посмотрел на ночную улицу. Шел снег. Дорога, дома и деревья в садах и по обочинам дороги — все стало белым, словно укутанное в вату. «Снег. Гм! Опять будет хороший урожай», — пробурчал Викентие, и нельзя было понять, радуется он или досадует. Он снова лег, вытянулся во весь рост и невольно застонал. Ныли кости, болело все тело, будто его избили дубиной; в груди стояла какая-то сухая горечь, которая ощущается, когда человек не может выплакаться.