«Какая долгая ночь», — пробормотал он, словно эта бесконечная ночь, которую он не скоро забудет, была причиной всех его горестей. Терпение его достигло предела. Неотступной тенью преследовала его, висела над ним, пригибала к земле, не давая выпрямиться, вражда и злонамеренность людей. До этого времени он не различал их. Все они были для него одинаковы, все толкали его вниз и вниз, как в бездонное болото. Но теперь он выделил их из толпы, знал в лицо и по именам. Это были сильные, упрямые люди, но не такие, как он. Таких, как он, нет. Нет во всей деревне и даже в окрестных селах. Поэтому они и не дают ему возвыситься, боятся его силы, его ума. Они толкают его в спину, ставят на колени, не упускают случая унизить. И теперь он снова на коленях, еще более униженный, еще более ненавидимый. Несколько лет назад они забрали у него власть и не захотели больше отдать ее ему. Но он знает, что и в нем есть тайная сила, и она невидимо просачивается, как вода сквозь гору. И Иосиф Мурэшан тоже свой человек.
Викентие заворочался на сером диванчике, натянул мохнатый бараний полушубок. Диванчик затрещал под тяжестью его большого, располневшего тела. Правда, Иосиф Мурэшан уже не секретарь, а рядовой член партии и теперь будет помалкивать на собраниях.
Все нужно начинать теперь с самого начала.
В окнах забрезжил рассвет, холодный, колючий, а Викентие все еще лежал и напряженно думал.
Флоаря спала, и ее мучил кошмар, снившийся ей бесчисленное количество раз; после него она несколько недель ходила с тяжелым сердцем, ожидая какого-нибудь несчастья. Ей снилось, что она молодая и стоит в подвенечном платье в темной строгой церкви перед мрачным старцем в монашеском одеянии, который зло смотрит на нее маленькими лукавыми глазками, такими же, как у ее свекра. Старец этот — сам господь бог. Рядом с нею нет жениха и вообще никого вокруг. Свечи не горят, и не слышно пения. Только старец смотрит на нее испытующе и говорит свистящим голосом свекра: «Проклятие в тебе, в греховной утробе твоей. Ты проклята, и нет тебе прощенья». Потом все исчезало, и Флоаря просыпалась в слезах. Всегда, даже во сне, она прекрасно сознавала, что это ей снится, что она уже видела этот сон, но у нее не было сил проснуться прежде, чем старик скажет своим свистящим хриплым голосом: «Ты проклята, и нет тебе прощенья».
И сейчас она проснулась в слезах, вся дрожа. На дворе была ночь. Стояла тишина, и луна бесстрастно изливала свой молочный свет. Флоаря еще больше сжалась в мягкой постели, плотнее укуталась в шерстяное одеяло, чтобы прийти в себя от страха, который нагнал на нее сон.
Так с ней всегда случалось после этого кошмара. Она дрожала, пытаясь подавить охватившее ее волнение, потом мало-помалу ею овладевали воспоминания, противиться которым было невозможно, всплывало множество давно забытых мелочей, оставлявших после себя горький осадок. Она не могла забыть первую ночь, проведенную с Вирджилом, ее мужем, которого она толком и не знала. Родители приказали ей выйти замуж, и она вынуждена была подчиниться. Сначала Флоаря испугалась его, Вирджил был неплохим, но больным человеком. Жизнь уже давно была ему не мила. Он часто кашлял, и звук этого сухого кашля был похож на шарканье дощечек одна о другую. Он робко обнял Флоарю, но она отодвинулась к стене, охваченная стыдом и отвращением, в страхе, что ей придется уступить ему. А он вздохнул и со стоном прошептал: «Не нужно, Флоаря. Будь по-твоему». Она помнила, как на минуту ей стало жалко его и как потом она остерегалась касаться его потного тела, то холодного как лед, то пылающего от жара, как она, усталая и разбитая, забылась тяжелым сном и ей привиделся этот кошмар.
Сколько лет прошло с тех пор? Много. Может быть, двадцать, может, еще больше. Флоаря уже давно решила об этом не думать и думала только по ночам, когда ей случалось снова увидеть этот сон. Она всячески избегала, но не могла не вспоминать выразительное, суровое и мужественное лицо, горящий взгляд синих, как небо, глаз, низкий голос любимого ею человека. Она давно погребла все это, боясь проклятия, но сон воскрешал все вновь, и она плакала, страдая от воспоминаний о давно минувшем счастье, оставшемся далеко позади, как маленький островок света, затерявшийся в густой мгле.
Она вспоминала, как плакала долгие ночи напролет, вытянувшись рядом со своим хилым мужем, как просыпалась после короткого тревожного сна, шепча чужое имя. Она вспоминала, как трудно ей было подчинить запуганному разуму свое здоровое, пышное и чистое, словно солнце над полями, тело.
О муже своем, Вирджиле, умершем примерно года через два после свадьбы, она мало что помнила. Он немного места занял в ее жизни, и в уголке ее памяти осталось лишь несколько фраз, которые он любил повторять («Ты красивая и здоровая. Когда я помру, ты выйдешь за красивого и здорового, как и ты». «Если бы не отец, я не заставлял бы тебя жить со мной. Ты только мучаешься здесь». «Вместе мы с тобой мучаемся». «Когда я помру, не вспоминай обо мне плохо»). Она помнила его вытянутое бледное лицо с небольшой клочковатой бородкой, глубоко запавшие глаза под редкими бровями и взгляд побитой собаки, его съежившуюся, согнутую фигуру, которая, раскачиваясь, блуждала взад-вперед по широкому двору и густому, как лес, саду, его покорную стеснительность, когда он, пытаясь обнять ее, неподвижную, словно мертвую, понимал, как это ей противно.
Вирджил любил ее и прощал, что она не может полюбить его, признательный уже за то, что она его не бросает и заботливо за ним ухаживает. Когда через несколько месяцев после свадьбы он понял, что Флоаря родит, он снова простил ее. Она никому не говорила о своих подозрениях, которые спустя три-четыре недели после свадьбы стали явью. Мысль, что она должна родить ребенка не от мужа, а от другого, кого она любила до замужества и кому беспрекословно повиновалась, вовсе не думая о последствиях, привела ее в ужас. И даже после того, как она поняла, что замужество для нее было спасением, она не подарила своего мужа любовью и только позволяла ему любить себя. Когда же и Вирджил узнал, что у нее будет ребенок, он больше не посягал на нее, но и не выдал этой страшной тайны отцу, Теофилу Обрежэ, и Флоаре никогда не говорил об этом, будто ему ничего не было известно.
Родился мальчик, назвали его Корнелом. Родился он спустя восемь месяцев с небольшим после свадьбы, но меньше чем через девять. Деревенские кумушки считали по пальцам сроки, покачивали головами и долгое время отравляли жизнь Флоаре, стараясь всячески подколоть ее. Они будто лезли ей своими грязными пальцами в душу, с ехидством спрашивая, правда ли, что чахоточные мужчины в любви более пылки, чем остальные. И мужчины тоже портили кровь Вирджилу, притворяясь, что завидуют ему, ревнуют его к красавице жене. Но Вирджил умер, и пересуды мало-помалу утихли.
После рождения сына в душе Флоари вместе с материнской любовью зародилось и какое-то новое чувство. У нее появились целеустремленность и упорство, когда речь шла о судьбе Корнела. Она, созданная, чтобы покоряться, в детстве подчинявшаяся братьям и сестрам, потом родителям, она, которая следовала бы воле мужа, если бы он ее проявил, безропотно покорившаяся свекру, подозрительно следившему за ней своими маленькими глазками, готова была бороться за благо своего ребенка, за то, чтобы жизнь далась ему легко. В ее душе вдруг пробудились и сила и решимость спасти сына от проклятия.
Тогда-то и началась глухая, тайная борьба в их семье, где внешне все относились друг к другу ласково. Все трое знали об ужасной тайне, которая могла бы посеять между ними смертельную вражду, каждый знал, что тайна эта известна остальным, но никто в этом не признавался.
После смерти Вирджила, который держал сторону Флоари и защищал ее своим молчанием, она стала бояться свекра и боялась до сих пор. Она чувствовала, что ему все известно, она угадывала это по намекам, которые он вкладывал в свои слова о детях, по сказкам, которые он рассказывал, держа внука на коленях и поглаживая его черные вьющиеся волосы. Но она решила во что бы то ни стало завоевать сердце старика. Она учила сына любить деда, обращаться к нему вежливо, ласкаться к нему. Она твердила ребенку: «Дедушка хороший. Дедушка возьмет тебя в лес. Дедушка повезет тебя на базар». Ребенок привязался к старику, а старик, как казалось Флоаре, к внуку. Порой Флоаря пугалась, что на ее долю остается слишком мало любви и послушания, но она понимала, что в этом-то и заключается счастье сына, и имела в себе мужество не страдать и покориться, погрузившись в какое-то вялое равнодушие.
Флоаре хотелось заснуть снова, забыть привидевшийся ей кошмар и все вызванные им воспоминания, заснуть, чтобы отдохнуть и успокоиться, но сон не шел к ней. Еще с вечера она тревожилась, как всегда, когда Корнел вместе с другими парнями допоздна задерживался на посиделках, а может быть, и у девушек. Флоаря с болью, но покорно осознала, что Корнелу пришло время ухаживать за девушками и влюбиться в какую-нибудь из них. Но она все боялась, как бы сын не попал в сети злокозненной девицы, как бы не спутался с какой-нибудь дурной женщиной и не осквернил свою душу.
Флоаря приподнялась на постели, с удивлением вглядываясь в темноту. Она оставила лампу зажженной, только привернула фитиль, и теперь лампа потухла. Может, это Корнел пришел и задул ее?
— Корнел! — ласковым шепотом позвала она.
Никто не отозвался.
Она прислушалась, не раздастся ли с постели в другом углу комнаты знакомое дыхание, но ничего не услышала. Флоаря встала и, легко ступая босыми ногами по холодному деревянному полу, подошла к столу и нащупала коробок. Чиркнув спичкой, она увидела, что кровать Корнела стоит нетронутой. Она вновь зажгла лампу и взглянула на часы, тихо, по-стариковски тикавшие на старинном буфете, придвинутом к большой и тяжелой кирпичной печке. Часы показывали половину третьего.
— Господи, где же пропадает этот ребенок?
Флоаря преклонила колени перед иконой божьей матери с младенцем, висевшей в углу комнаты над старинной медной лампадкой. В углу было еще несколько икон православных и католических: святой Георгий с мечом на лошади, поражающий змея с огненными языками, святая Маргарита