Тоадер хотел было сказать, что его мучает, но снова раздумал. Почувствовал, что никогда и никому не признается в своих сомнениях.
— Товарищи, можно продолжать?..
— Можно, — подтвердили остальные.
— Так вот, нам известно, что все они часто по вечерам встречаются у Флоари. Держат у нее совет Боблетек с сыновьями, бывает и Иоаким Пэтру. Заходит и Теофил Обрежэ. Флоаря знает, о чем они говорят, но молчит. Значит, и она заодно с ними. Иначе и быть не может.
— Так оно и есть, — подтвердил Филон Герман. — Не забудь, что там еще и волчонок вертится, драки да попойки затевает. За собой других парней тащит, спаивает, на другой день они на ногах не стоят. Откуда у него деньги на пьянство? Другим-то ребятам неоткуда взять.
Тоадер вздрогнул, так странно прозвучало и отдалось в его сердце болью прозвище — волчонок. Меткое прозвище! Но ему, Тоадеру, не пришло бы в голову назвать его так, а когда другой назвал, стало больно.
— Нужно помянуть и волчонка, — продолжал он, стиснув зубы. — Корнела Обрежэ, его непотребное поведение и драки, которые он затевает, как охальничает перед домами, где есть девушки, снимает ворота с петель, мажет их дегтем. Ведет он себя как кулак и много зла делает, подстрекая парней на дурные поступки…
— Правильно! — подтвердил Филон Герман. — От Корнела Обрежэ зла больше, чем от Кирилэ Боблетека или старика Обрежэ. Он, как червяк, гложет самую сердцевину, плод еще не завязался, а яблока уже не жди…
Тоадер подумал, что был бы жив Ион, о нем не сказали бы таких слов, потому что он был бы совсем другим человеком и, может быть, сидел бы здесь с ними, а скорей всего состоял членом Союза трудящейся молодежи, и он, его отец, гордился бы сыном. И тогда Тоадер с большим спокойствием смотрел бы на судьбу Корнела. Но кто знает, прошел бы он мимо нее равнодушно, если бы даже Ион остался в живых…
Собрание затянулось далеко за полдень. Протокол на семнадцати страницах был переписан мелким убористым почерком Филона Германа в двух экземплярах и подписан большими печатными буквами Хурдуком и Пэнчушу.
Лицо у Тоадера было мрачным, черты обозначились резче, острее. Он говорил, глядя в угол комнаты, где высилась куча мусора, и не отводил от нее глаз и тогда, когда говорили другие. Лишь предоставляя слово, посматривал он на товарищей. Упорно и холодно смотрел он в тот же угол, поднимая руку и голосуя за решение. А остальные дружески и с сочувствием думали о тяжелых днях, которые наступают для Тоадера, но не собирались облегчить ожидавшую его судьбу. Они верили в него и поэтому были безжалостны.
В двухэтажном доме, где располагалось помещение партячейки, находилось и правление коллективного хозяйства «Красный Октябрь». Еще одна комната на первом этаже служила залом, в другую были втиснуты пять шкафов библиотеки. На второй этаж вела скрипучая деревянная лестница, там в узком темном коридоре белело множество дверей, с написанными от руки каракулями на табличках. «Зал заседаний» был, пожалуй, самым обширным помещением, потому что вело в него целых две двери. На других было нацарапано «Лаборатория», «Касса», «Кабинет председателя».
Дверь с табличкой «Кабинет председателя» открывалась в просторную комнату с двумя широкими окнами, глядевшими на площадь. По стенам, расписанным на городской манер мелкими синими цветочками по серому полю, висели портреты членов правительства, украшенные вышитыми полотенцами и гирляндами из колосьев. В рамке висел план работы правления и большая фотография, изображающая торжество по случаю образования коллективного хозяйства. Возле порога лежала камышовая циновка, о которую тщательно вытирали ноги все входящие, за чем неукоснительно следили беспощадные глаза председателя. Кроме того, в комнате было шесть стульев, большой письменный стол из полированного ореха, книжный шкаф, сейф и круглый столик, покрытый вышитой скатертью, посредине которого красовался горшок с красной геранью. Горшки с геранью теснились и на подоконниках. Цветы, пестрая скатерка и полотенца делали эту сверкавшую чистотой комнату по-домашнему уютной.
С десяти часов сидели в ней немного обеспокоенная Ирина Испас и два члена правления, Пантелимон Сыву и Ион Мэриан. Пантелимон, белокурый и стеснительный, невольно привлекал к себе внимание тем, что все время старался быть как можно незаметнее, сняться, сгорбиться, спрятать мозолистые ладони и обутые в непомерно большие башмаки ноги. Ион Мэриан, молодой, красивый, черноволосый мужчина, одетый и подстриженный на городской манер, с маленькими, слегка подкрученными усиками, нервничая, курил. Длинный янтарный мундштук он держал бережно и каждую минуту проверял, не упал ли пепел на его белые, тщательно отутюженные брюки.
Все молчали. Приглашая их, Ирина заявила: «Просил секретарь парторганизации…» — «Зачем?» — хором спросили оба. «Не знаю», — ответила Ирина. «И не догадываешься?» — осведомился Сыву. «Нет».
— Нечего беспокоиться, — сказал через час Мэриан, закуривая неведомо какую по счету сигарету. — Придет и расскажет. Тогда все и узнаем.
— Конечно, узнаем, — задумчиво пробормотала Ирина.
Ей было лет тридцать пять, — некрасивая, с красивыми зелеными глазами, за большим письменным столом, в кожаном кресле, она казалась совсем маленькой, почти незаметной. Изредка она нетерпеливо поглядывала на часы, величиной с абрикосовую косточку, которые носила на запястье левой руки, и принималась перелистывать три толстые папки, делая какие-то пометки на клочке бумаги. Одета она была по-праздничному: в вышитую меховую безрукавку и юбку из тонкой зеленой шерсти в черную полоску. На плечах черная шерстяная шаль с длинной бахромой. Из-под распахнутой безрукавки виднелся черный бархатный лиф, отороченный серебряным позументом, и белая шелковая блузка, расшитая белым шелком с пышными, по местному обычаю, рукавами, в бесконечных складках которых таились сотни блесток из посеребренного стекла, искрившиеся при каждом ее движении. Ирина одевалась всегда очень тщательно, но не по-городскому, носила лишь часы на руке, бусы под жемчуг и шелковые чулки. Вот и сейчас, нервничая, она не делала ни одного лишнего движения, которое могло бы нарушить строгий порядок ее костюма.
Известие о заседании принесла ей ранним утром Каролина, дочь Филона Германа: «Партийная организация хочет посоветоваться с правлением. Отец просил, чтобы ты была готова». Ирина еще не знала о смене секретаря и подумала, что Иосиф Мурэшан решил наконец созвать собрание, которого она давно ждала, надеясь, что оно поможет правлению в работе. Иосифа Мурэшана Ирина недолюбливала, был он каким-то скользким, скрытным. И сейчас она твердила себе, что волноваться нечего, но все же у нее по спине порой пробегали мурашки. К десяти часам она созвала все правление, чтобы к двенадцати подготовить общий доклад, но Филон Герман и Пэнчушу не явились. Это удивляло ее и вселяло беспокойство. От сторожа она узнала, что члены партии собрались еще в девять и совещаются. Но и это ее не успокоило, какая связь между заседанием партийной ячейки и тем собранием, которого она ждет?
Однако она не подавала вида, что тревожится, и перелистывала акты и бухгалтерские отчеты, совершенно, однако, в них не вникая.
Часа в три после полудня в кабинет председателя вошел Тоадер Поп, за ним Филон Герман и, наконец, улыбающийся Пэнчушу. От удивления Ирина, сама того не сознавая, поднялась, уставившись на Тоадера. Всем сердцем она желала, чтобы мысль, которая медленно и туманно вырисовывалась в ее голове, оказалась истиной. Ее зеленые глаза спокойно и испытующе остановились на Филоне Германе. В это время невольно поднялись и остальные, вопросительно глядя на старика Филона.
— Чего это вы вскочили? — сказал тот, слегка усмехнувшись. — Не такие мы важные птицы…
Все уселись, и на несколько минут в комнате воцарилось молчание.
— Товарищи, — заговорил Тоадер Поп, — вас просила прийти партийная организация. Нужно посоветоваться.
Ирина, Сыву и Мэриан поняли, что секретарем у них теперь Тоадер, и обрадовались, лица просветлели, напряжение спало.
Пэнчушу удивил уверенный тон Тоадера, его выдержка. «Как переменился разом! — подумал он. — Там сидел согнувшись, словно мешок с цементом на плечах держал. А теперь, гляди-ка. Будто испокон веков в секретарях ходит. Крепкий мужик…»
Хурдук и Филон Герман ждали, что будет дальше.
— Товарищи, — так же сдержанно продолжал Тоадер, слегка растягивая слова, как вообще говорят в этих краях — Мы обсуждали в партийной организации, почему в коллективном хозяйстве дела идут не так, как нужно. Я вам расскажу, что мы думаем об этом и какие меры, по-нашему, нужно принять…
Ирина говорила не торопясь, с ответами не спешила и упорно смотрела на собеседника. Однако ум у нее был острый и проницательный, и медлительность, под которой она прятала нетерпение и неуравновешенность молодости, приобрела она, когда ей пришлось заняться делом, которое еще вчера считалось исключительно мужским и для женщины не подходящим. Она скрывала то, что почитала своей женской слабостью, хотя была это всего-навсего деликатность; Ирина была чувствительна, но ей казалось, что она труслива, свою доверчивость она принимала за простодушие, а смешливость и склонность обращать в шутку даже неудачи казались ей вовсе не подходящими для ее возраста и положения.
Услышав слово «меры», она сразу же поняла, о чем пойдет речь, и представила, как Тоадер произносит: «Кулаков нужно исключить!» Вот это была бы радость! «Я бы бросилась ему на шею и расцеловала от имени всего коллектива», — подумала она и чуть не расхохоталась, воображая, как все разинут рты, когда она, маленькая, кругленькая, повиснет на высоком и тощем, словно жердь, Тоадере. Но слушала она совершенно неподвижно и, когда Тоадер, глядя ей в глаза и словно обрушивая на нее весь свой гнев, заявил: «Нужно выдавить этот чирей. Народ недоволен», согласилась с ним: «Конечно, недоволен. Не с чего ему быть довольным».
— И недовольство его законно.
Пэнчушу вздрогнул: «Красивое слово! Тоадер у меня его перенял!»