— Я хотел бы спросить… — начал он и замялся.
— Товарищ секретарь, — продолжал Мэриан не совсем уверенным тоном и как-то чересчур официально, — многое рассказал нам, и все это правда. Мне стало понятно, что мы должны выгнать кулаков из нашего коллективного хозяйства. Я понял все, одного не понял: обо всех секретарь говорил или не обо всех? Боблетек, сноха Обрежэ, Иоаким Пэтру, они все кулаки, я не понял, или не все…
Запутавшись, он замолчал. Остальные тоже молчали, не понимая, что ему нужно.
— Может, что про них неясно? — спросил удивленный Тоадер.
— Все ясно, только я не понял и хотел спросить: разве Иоаким Пэтру кулак? Он же середняк, а в хозяйстве у нас и еще середняки состоят, и я тоже…
— Как это Пэтру середняк? А мельница?
— Мельница тестю принадлежала. Потом братья жены его выгнали. Говорят, завещание недействительное было. Споили старика, он и написал. Он даже судился. А потом мельница государству отошла, национализировали.
— У него еще молотилка и веялка были.
— Это не его, а жены.
— Хрен редьки не слаще, не чертова мать, так чертова бабушка! — воскликнул Филон Герман.
— Я, дядя Филон, говорю, кулаков нужно исключить из коллективного хозяйства, но вот Иоакима Пэтру нельзя…
— Потому что он тебе родня, — сердито пробурчал Хурдук.
— Правильно, родня, я этого не скрываю.
— Он и мне родня, — сказала Ирина, но понятно было: такого родственника не стоит защищать.
— Да не потому, что мы с ним в родстве, не стоит его исключать. Я и с Боблетеком тоже в родстве через мою жену Аурелию. А про него скажу: выгнать! И голосовать за это буду.
— Понятно. С Боблетеком твой отец из-за межи судился и выиграл. Вам еще пол-югара в самой низине прирезали, — проговорил еще сердитей Хурдук.
— Это верно.
— Товарищи, дайте Мэриану высказаться. — Лицо у Тоадера стало суровым, голос холодным и жестким.
Но Мэриан все мялся, говорил словно через силу, а остальные раздражались из-за невнятности этого сопротивления, которому трудно было противопоставить что-то решительное, все текло, уплывало, скользило, будто по льду.
— Иоаким Пэтру никогда не был богатым.
— Зато как он этого добивался, бедняга! — крикнул в ответ Филон Герман.
— И другие добивались, куска недоедали, в лохмотьях ходили. («Отец мой, например», — хотел было добавить Мэриан, но постеснялся хвалить свою семью, известную трудолюбием.)
— Нечестным трудом он этого добивался! — продолжал кричать Филон Герман. — Знал, что трудом мало чего добьешься, и женился на дочке мельника, которая на пять лет его старше. Правда это?
— Правда.
— Зерном и мукой спекулировал во время засухи. Правда?
— Правда.
— Дом купил, волов, землю, и все за полцены. Верно говорю?
— Верно.
— Крестьян из Молдовы за одну похлебку в работники нанимал? Верно?
— Верно.
— Кулак он или не кулак?
— Кулак, — ответили все хором.
— А я думаю, не кулак, — гнул свое побледневший Мэриан.
— Думай, что хочешь, — прервал его, едва сдерживаясь, Тоадер.
— Я и перед собранием это скажу.
В комнате воцарилась напряженная тишина.
Ирина тревожно твердила про себя: «Вот они, трудности, начинаются». Хурдук удивлялся: «И как это можно защищать такого паршивца, будь он трижды тебе родственник?» Филон Герман злился на сосунка (Мэриану не было и тридцати лет), который своей политической безграмотностью портит все дело, а Пэнчушу подбирал слова покрасивее, которые на предстоящем собрании раскроют всю подлость людей, подобных Иоакиму Пэтру.
Тоадер неожиданно для себя разволновался. Он пытался понять, почему так упорно стоит на своем Ион Мэриан. Вспомнил, что во время засухи отец Мэриана взял к себе в дом сиротку. Может, Мэриан за отца боится, как бы его заодно с Пэтру не выгнали? Но старик относится к девочке не как к батрачке, приданое ей выделил, когда она в сорок девятом году вышла замуж тоже за бедняка у них же в Поноаре. Нет, не этого боится Мэриан. Тогда чего же? По всему видать, не по себе ему, но не от великой же любви к Пэтру он так расстраивается.
Среди тяжкого молчания вновь раздался чуть дрожащий, красивый голос Мэриана:
— По-моему, Пэтру нельзя исключать. По-моему, нам нужно подумать…
— О чем это нам подумать? — спросили хором разозленные Филон, Пэнчушу и Хурдук.
— О чем подумать? — тихо спросил и расстроенный Тоадер. — Пусть Мэриан выскажется и поможет нам понять, чего хочет.
— Мое мнение такое, — заговорил Мэриан. — Середняки испугаются, если мы исключим Пэтру. По селу пойдут разговоры: приняли середняков в коллективное хозяйство, землю от них получили, а теперь выгоняют… Правильно ведь будут говорить…
— Вот, значит, как ты говоришь! — закричал в ярости Филон Герман.
— Да не я, — стал оправдываться Мэриан.
Тоадер понял, именно этого Мэриан и боится.
— Дядя Филон, — прервал он старика, — слова тебе не давали. Мэриан хорошо сделал, что высказался. Только думает-то он не правильно. Середняк — это середняк, а Пэтру, он и есть Пэтру. Не о лесе речь, о гнилом дереве…
Может, этот разговор так и сошел бы на нет, если бы Ирина не поддалась на одно мгновение своим чувствам, а Филон не потерял бы терпения. В Ирине нарастала решимость во что бы то ни стало спасти Флоарю, но она пока молчала, подыскивая слова и выбирая подходящий момент. Она знала, что никого не убедит доказательствами честности и доброты Флоари. Такие доказательства найти было трудно. Флоаря была слишком безвольна и поступала так, как повелось в этой семье. Скорее можно было найти доказательства тому, что Флоаря кулачка, и Ирина с чисто женской хитростью выжидала случая, чтобы разжалобить присутствующих несчастной жизнью Флоари. Однако казалось, что случай этот никогда не наступит, потому что Филон никак не мог успокоиться. Старик уже не кричал, он шипел, повернувшись к Иону Мэриану:
— Ты чего это середняков в одну кучу с Пэтру валишь?
Мэриан молчал, нервно затягиваясь сигаретой. Остальные сидели, не скрывая своего недовольства. Тоадер Поп, казалось, был чем-то обеспокоен.
— Я тебя спрашиваю, Ион, — еще яростнее добавил Филон Герман.
— Никого я не валю в одну кучу. Я только сказал…
— Что сказал?
— Сказал, что люди говорить будут…
— Ах ты, сосунок! — закричал старик, окончательно выйдя из себя. — С каких это пор ты пророком заделался? Люди говорить будут… Бабой-сплетницей стал, забыл, что штаны носишь? Мы здесь все товарищи, чего ж ты виляешь? Почему прямо не признаешься, что партии не доверяешь? Боишься?
К Мэриану обратились испытующие взгляды. Он побледнел и пробормотал:
— Дядя Филон, как это я не доверяю партии? Доверяю… — И снова замолчал.
— А если доверяешь, то и говори как человек. — Старик отвернулся к окну, всем своим видом показывая, как он возмущен, и добавил шепотом: — Тоже мне мужчина.
Тоадер чувствовал, что мысли Мэриана не изменились, и хотел было предложить: «Давайте дадим Мэриану подумать», но услышал тонкий голос Ирины:
— Я думаю, что мы неправильно поступим…
— Как это — неправильно? — удивился Тоадер.
— Мне кажется, нам не нужно торопиться. Тоадер говорит, что к весне весь чертополох нужно вырвать, очистить, значит, коллективное хозяйство…
— Обязательно, — одобрил Пэнчушу, энергично взмахивая рукой, словно желая снести кому-то голову.
— Вот я и говорю, не легко это будет, — продолжала спокойно Ирина.
— Конечно, не легко, — мрачно подтвердил Тоадер.
— Очень тяжело это будет, — продолжала Ирина тихо и медленно, словно ее угнетал груз произносимых ею слов. — Не все ведь крестьяне — бедняки, а у середняков ненависть к кулакам не такая. Не все кулацкую руку на своей шкуре испытали. И еще — у Пэтру в коллективном хозяйстве родня. И у Боблетека тоже. Я уж не говорю о Флоаре: кроме братьев и сестер, у нее еще человек двадцать крестников, крестниц, родственников, свойственников. Про чужого легко поверить, а про своего? Нам об этом надо крепко подумать. Флоарю, например, можно считать кулачкой и врагом?
— Можно! — ответил Тоадер.
«Говоришь, и голос не дрогнет! — подумала Ирина. — Уже не мстишь ли ты ей, несчастной, что за другого замуж ее выдали?»
— Мне кажется, спешить нельзя. Вот я верю всему, что говорилось про Иоакима Пэтру, хоть он мне и родственник, троюродный брат моему мужу. Не сомневаюсь, что Боблетек — мошенник. Даже про Корнела Обрежэ скажу: черная у него душа. А про Флоарю не верю. Не могу. Не способна она на подлость!
Тоадер взглянул на Ирину, не скрывая своего смущения, медленно и как-то раздраженно спросил:
— Почему же ты не можешь поверить?
— Не могу. Я ее хорошо знаю. Она добрая, ласковая, порядочная. Всю жизнь рабой в кулацком доме была.
— Сперва рабой, а потом хозяйкой над рабами стала… — Тоадер говорил медленно, взвешивая каждое слово, а думал о другом: «Как она о Корнеле сказала и как защищает Флоарю! — и еще больше пожалел Корнела: — Не нужно мне о них думать». Захлестнутый водоворотом мыслей, Тоадер пытался вынырнуть на поверхность.
Ирина подумала, что ему стало жаль Флоарю, и еще настойчивее стала защищать ее.
— Ошибаешься. Вам, мужчинам, не понять, как живется женщине, когда ее выдают замуж за нелюбимого. — «Я-то понимаю, — думала она. — Ведь и меня не взял Илисие, ему земля была нужна в приданое. Я ведь тоже вышла замуж за постылого. А вот ты, Тоадер, ты бы должен это понять!» — и она впилась в него своим тяжелым взглядом.
«Поглупела Ирина! — думал Тоадер. — О любви тут разве идет речь!»
Остальные тоже удивлялись и не могли понять, почему Ирина защищает Флоарю. Филон решил положить конец бесполезному разговору.
— Мы считаем, что Флоаря принесла такой же вред, как и остальные, и ее нужно исключить. Свое мнение ты выскажешь на собрании. И Мэриан свое выскажет. А собрание будет решать.
— Значит, будем обсуждать всех вместе?
Никто, даже Тоадер, не понял, что Ирина отыскивает другую лазейку, чтобы защитить Флоарю.