. Взгляд нагловатый. По его неуверенным движениям и насмешливым искоркам в глазах можно было понять, что ночь он провел весело.
— Добрый день, дедушка! Ну и холод у тебя! Или ты, вроде твоих святых, ничего не чувствуешь?.. — Говорил он отрывисто, с запинками, и под конец беспричинно расхохотался.
Старик поднял веки и тут же опустил их, бросив короткий, недовольный взгляд на непрошеного гостя. Голос его, однако, прозвучал ласково и доброжелательно:
— Это ты, Корнел? Я рад, что ты пришел. Садись.
Парень уселся на широкую и мягкую постель старика возле нетопленной печки. Он не любил сидеть на неудобных дубовых стульях. Когда он смотрел на деда, взгляд его становился менее насмешливым, более ласковым. «Ну и чудак же мой старик… Все у него есть, денег куры не клюют, а он даже печки не затопит», — казалось, говорил его взгляд, еще мутный от выпитого вина.
— Право слово, дедушка, почему печку не затопишь? Как-нибудь приду, а ты замерз!
— Страдание тела — спасение души, дорогой мой.
— Мы ведь не в церкви.
— Весь мир — церковь божия.
Голос старика звучал устало и как бы издалека, и слова он произносил только по привычке, не вдумываясь.
— А наше коллективное хозяйство — тоже церковь божия? А? — отозвался Корнел.
— Замолчи, нечестивец! — прикрикнул старик и нахмурился. — Скажи мне, зачем ты пришел, дорогой?
Корнел, незаметно задремавший на краю постели, вздрогнул и не нашелся, что ответить, хотя и обдумал все заранее, прежде чем прийти сюда.
— Пришел тебя проведать.
— Разве мы не договаривались, чтобы днем ты ко мне не приходил?
— Договаривались.
— Разве ты этим, как их там, — утемистам не говорил, что не считаешь себя больше моим внуком?
— Говорил, но ведь ты сам научил меня так сделать.
— Потому и не ходи ко мне днем, чтобы люди видели. Если кто спросит, отвечай, что я тебя позвал, мне было плохо. А теперь скажи, зачем пришел.
— Я же сказал — соскучился.
— А может, все деньги пропил сегодня ночью у Домники?
— Не у Домники, а у Саветы.
— И было вас всего двое, ты да она?
— Нет. Еще Шопынгэ и Думитру Колчериу.
— Вас трое, а она одна.
— Одна.
— Тьфу! Покарай вас бог за такое свинство!
Корнел весело рассмеялся, почувствовав, что старик вовсе не сердится. Хотел было сказать, что дед мог бы ему позавидовать, да не сказал, потому что не знал, как старик к этому отнесется, а деньги ему были нужны ну просто до зарезу.
— Горе мне с тобой, внучек, горе. Я за тебя молюсь, а ты свою душу продаешь нечистому. Обратись лицом к господу богу, покайся, веди честную жизнь…
Юноша молча мял в руках серую каракулевую шапку, терпеливо ожидая, когда старик окончит нравоучение.
— Деньги тебе нужны, а? — спросил вдруг Обрежэ совсем другим тоном.
— Вроде бы нужны.
— Сколько?
— Сотен бы пять-шесть.
— Зачем?
— Да Мэриуца говорит, что затяжелела. Надо отвезти ее к доктору в Регин.
— Какая Мэриуца?
— Дочка Илисие Молдована.
— Ну и проклятый же ты парень! Сам ее во грех вовлекаешь, сам ей и ворота дегтем мажешь.
Корнел снова рассмеялся, почувствовав за ворчливыми словами старика тайное одобрение:
— Чего же, пускай и люди повеселятся.
— Зачем ее везти к доктору?
— Чтобы выскреб ей ребенка, ведь если станет известно, плохо мне будет. Закон-то какой, черт бы его побрал.
— Убить ребенка — великий грех, — вздохнул старик.
— А что делать?
— И правда, нечего. Но все равно грех великий. Так сколько, говоришь, нужно? — Старик встал и как-то мягко и неуверенно двинулся к сундуку, стоявшему между окнами.
— Да около шестисот.
— Много.
Старик отомкнул замок большим, длинным ключом, откинул крышку, встал на колени и нагнулся. Корнел осторожно приблизился к сундуку. Увидев деньги, заботливо увязанные в полосатый платок, он вздрогнул, словно от удара. Денег было много, и все в бумажках по двадцать пять и по сто леев.
— Дедушка, а золотые деньги у тебя еще есть?
Теофил Обрежэ, которого застал врасплох сухой, прерывистый голос Корнела, раздавшийся над самой его головой, быстро обернулся и взглянул на внука.
Глаза Корнела светились дикой, свирепой жадностью. Старик понял, что жадность эта может кончиться преступлением. Сейчас Корнел об этом и не думает, но додуматься до убийства ему нетрудно, стоит только нужде или дурному человеку подтолкнуть.
Обрежэ тихо опустил тяжелую крышку сундука, со скрежетом повернул ключ в неподатливом замке и, охая, выпрямился.
— Вот тебе тысяча, — протянул он парню пачку сотенных. — Купи девушке платье или пару туфель.
— Куплю. Большое спасибо, — медленно проговорил Корнел. Опустив глаза, он подумал, однако, без всякого зла: «Вон сколько у него денег, и еще припрятано неведомо где, а что с ними делать, он не знает. А мне, молодому, пожить хочется». Нервно перебирая пальцами, он сунул деньги в карман широкого пояса и снова опустился на кровать. Тяжело вздохнув и повернувшись к Теофилу Обрежэ, он спросил:
— Дедушка, а почему ты держишь деньги в доме?
— А где же их держать? — И старик посмотрел на внука испытующе и пронзительно, как никогда еще не смотрел.
— Не знаю. Только в доме опасно. Как бы кто не проведал.
— Ты смотри не проболтайся.
— Я-то не проболтаюсь.
— Только один ты и знаешь про эти деньги, — продолжал старик, не сводя с внука сверлящего взгляда — испытующего? искушающего?
— Тогда хорошо, — снова вздохнул Корнел и, кажется, успокоился.
— В один прекрасный день все это будет твоим, — ласково заговорил старик, — и тогда ты распорядишься ими как знаешь…
— Пусть этот день придет как можно позже, дедушка.
— Я уже старик, родной мой, а жизнь тяжела. — Он сел рядом с внуком и обнял его за плечи. — Врагов у меня много, а друзей — один ты. Жестоко меня бог наказал.
На глазах юноши заблестели слезы. Заметив их, старик погладил внука по голове. Он тоже растрогался, и из его маленьких, беспокойных глазок выкатилось несколько слезинок.
— Не горюй, дедушка, — проговорил внук. — Пройдут все эти несчастья, наступят и для тебя хорошие дни.
— В могиле, дорогой мой. Только в могиле, когда господь бог возьмет мою душу.
— Не нужно, дедушка, не надо.
Когда оба успокоились, Теофил Обрежэ спросил:
— Корнел, дорогой мой, ты знаешь Тоадера Попа?
— Знаю.
— Ну и что ты о нем скажешь?
— А что сказать?
— Нравится тебе он?
— А почему он мне должен нравиться?
— Может, он тебе противен?
— А почему ему быть противным?
— Значит, не так, не эдак. Тебе все равно, словно его и нету.
— Угу.
— Было бы лучше, если бы этого человека вовсе не было.
— А почему?
— Ты знаешь, что вчера его выбрали секретарем партийной ячейки?
— Ну и что?
— Он меня ненавидит. Он мой самый заклятый враг на земле.
— А почему так?
— Не знаю. Если бы я знал…
Оба задумались и замолчали.
— Ну их всех к черту! — воскликнул Корнел. — Хуже Мурэшана он не будет. Уже тот ли не орал, не грозился стереть тебя в порошок, а потом стал мягким как воск?
— Этот Тоадер Поп не Иосиф Мурэшан. Он пять лет ходил у меня в работниках. Я знаю, что у него на душе. Он злой человек.
— А! Вот оно что! Теперь я припоминаю. Ему нравилась мама, когда она была девушкой, а папа на ней женился, и он остался в дураках, — рассмеялся довольный Корнел. — Ты думаешь, он за это тебя ненавидит? Он с тех пор небось все забыл, чтоб ему пусто было, ведь и София была невестой хоть куда.
— Что ты знаешь, Корнел, дорогой? Я боюсь, как бы и против тебя и твоей матери не повернулась эта ненависть. Он, того гляди, из коллективного хозяйства вас выгонит.
— Да чихал я на их коллективное хозяйство…
— А тогда вас запишут в кулаки…
— Маму не запишут. Ее родители — бедные люди.
— Тогда тебя.
— А мне до этого как до прошлогоднего снега.
— Не будь дураком. Ты что же, хочешь прожить всю жизнь, как я живу сейчас, а может, и хуже?
Корнел не ответил. Он стал понимать, какой опасностью грозит ему старик. Лицо его нахмурилось, на нем появилось какое-то дикое выражение. Однако он еще не совсем поверил:
— А что он один сделает?
— Внучек, дорогой мой, опасаюсь я.
— Чего ты боишься? У меня много друзей и в коллективном хозяйстве, и в Союзе молодежи.
— Ты на сегодняшних друзей не надейся. — Обрежэ немного помолчал, потом продолжал: — Поразмысли сам, с дружками поговори, только осторожно. Поговори и с матерью. Спроси, что она думает.
— Спрошу.
— А теперь иди, да смотри, чтобы тебя не увидели.
— Я через сад выйду.
Корнел вышел, застегивая на ходу дорогой смушковый полушубок. В его протрезвевшей голове возник образ высокого, сильного человека, чуть сутуловатого, с суровым морщинистым лицом. Он лихорадочно думал, что этот человек когда-то домогался его матери, а теперь готовится нанести удар и ей, и ему, и деду. И в сердце Корнела поднималась глухая ненависть, она медленно закипала где-то в глубине и все росла, росла. Он чувствовал, как его бросает в дрожь при мысли, что ни он, ни его мать, ни дед его не виноваты.
Теофил Обрежэ следил через окно, как он шел среди заснеженных деревьев, точь-в-точь той же походкой, что и тот человек сегодня утром на дороге. Старик широко перекрестился и начал молиться:
— Защити и спаси нас, господи…
Помолившись, Теофил вышел в сенцы, откуда одна лестница вола на чердак, другая в подвал. Было время, здесь стояли лари с мукой, большой стол, шкаф с кухонной посудой, кадки, ушаты, мешки, на стене висело охотничье ружье, хотя он никогда не охотился, была печь с плитой, на которой можно было готовить разом на пятьдесят человек. Теперь осталась только печь да грязный пол. Мебель, посуду он продал и раздарил, ружье закопал в подвале, а куда делась плита, даже он не помнил.