Илисие Колчериу не вернулся с фронта. Он погиб где-то в излучине Дона. Известие о его смерти принес вернувшийся из плена солдат, пришедший домой уже после Траяна. Он разыскал Ирину, рассказал ей, как у него на руках умирал смертельно раненный в живот Илисие, и поведал последнее свое желание: «Пойди и скажи ей, что в смертный час я только о ней и думал». И опять Ирина проплакала много дней подряд, не находя себе места. Тогда-то Траян испугался за нее второй раз, но он все так же сидел на лавке и молча страдал. Однако все это прошло и быльем поросло, и никто из них уже не вспоминал об этом.
За последние годы Траян все чаще стал замечать, что Ирина не спит ночами, думает, вздыхает, а иногда даже плачет. Он знал, что и у нее есть свои огорчения и трудности, но ни о чем не спрашивал, про себя переживая свою печаль. Когда Ирину выбрали председателем сельсовета, он очень гордился, хотя и ничего не говорил. Однако эта честь принесла ей много хлопот, о которых он узнавал от посторонних людей. В это же время случилось и подлое дело, подстроенное Викентие Пынтей, когда Ирину заподозрили в воровстве. С тех пор Викентие был единственным человеком, которого Траян глубоко и упорно ненавидел, хотя никак не обнаруживал своей непримиримой ненависти. Потом Ирину отозвали в председатели коллективного хозяйства, и заботы ее выросли как на дрожжах. Для дома у Ирины не оставалось ни минутки, всем хозяйством в доме заправляла их дочь Аурика. Ирина пропадала на работе. Она уходила с самого утра и возвращалась поздно вечером, веселая или усталая, печальная или напевая песенки, запомнившиеся с юных лет. Она и раньше не часто делилась своими мыслями с мужем, а теперь они и вовсе редко разговаривали. Ирина не таила зла против Траяна, но давно уже привыкла все переживать в одиночку, и не могла побороть этой привычки. Советы она чаще всего держала с Аурикой или посторонними людьми. А он, Траян, что он мог сказать? Он молча сидел на лавке, или работал во дворе, или копался в саду. Ради Ирины, видя, как она волнуется, он вступил в коллективное хозяйство, ради нее вкладывал всю душу в работу, считаясь одним из самых трудолюбивых работников. Он чувствовал, что в хозяйстве случаются такие вещи, которых лучше бы и вовсе не было. Доводилось ему слышать, как обменивались мнениями крестьяне, собираясь за стаканчиком вина в кооперативе или вечером у чьих-нибудь ворот. Он мог бы расспросить обо всем этом Ирину, но молчал, видя, что и она все переживает молча. Вот и сейчас он чувствовал, что что-то произошло…
— Ирина, ты сегодня, наверно, и не ела ничего? — спросил он, собираясь потушить лампу. При желтом ее свете он казался еще более белокурым и куда моложе своих сорока лет.
— Нет, не ела, да мне и не хочется, — ответила Ирина, приподнимаясь на локте и удивленно взглядывая на мужа, будто забыла, что он в комнате. — А Аурика где?
— В клубе, — ответил Траян, понимая, что жена это знает, но хочет переменить разговор.
Потом он задул лампу, разделся и тихо лег рядом с женой. Он лежал, не смыкая глаз, и прислушивался, словно хотел сосчитать, сколько раз она вздохнет. Но немного пришлось ему насчитать, потому что Ирина вдруг спросила его усталым и почти равнодушным голосом:
— Скажи, Траян, что ты думаешь о нашем коллективном хозяйстве?
— А что же мне думать? — удивился тот.
— Как дела идут, хорошо или плохо?
— Почему же плохо? Урожай собрали добрый. У каждого полны амбары, все довольны.
— Ты думаешь, все довольны?
— Ну, всем не угодишь, так уж люди устроены.
— Я не только об урожае, а вообще о хозяйстве…
— Не ломай голову, дальше лучше будет, поначалу всегда тяжело, сама знаешь. Не расстраивайся…
— Нет, Траян, коли думаешь чего, говори, не таись.
Ирина заговорила громко, отчетливо, словно от его ответа зависела судьба всех запутанных дел в хозяйстве. Конечно, было у Траяна свое мнение, но ему очень трудно было его поведать. Он привык молчать о том, что думал, а теперь вдруг сказать вслух…
— Да какая у меня думка? Ты ведь знаешь, что я был за коллективное хозяйство и теперь тоже… Я не жалею…
— Не про это речь. Я знаю, что ты не жалеешь. Но есть ли в нашем хозяйстве люди чуждые, что ли?..
Ирина чувствовала себя очень неловко. Она сама не знала, зачем затеяла этот разговор с Траяном. Никогда она с ним не советовалась и теперь не знала, какого ответа от него ждет. Ей очень не хватало хорошего близкого друга, с которым можно было бы посоветоваться, потому что ей казалось, будто все ее мысли какие-то неправильные.
— Пожалуй, есть такие… — помолчав, ответил Траян.
— Как по-твоему, есть у нас в хозяйстве кулаки?
— Не знаю, как бы это тебе сказать, но, по-моему, есть.
— А чего ты молчал до сих пор? Почему не говорил?
Ирина сообразила, что этот вопрос и он может задать ей, и еще больше разволновалась.
— А ты меня спрашивала?
Наступило молчание. Ирина смутилась, потому что Траян был прав, а тот не понимал, чего она молчит, говорила-то она о самом главном.
— А про кого ты думаешь, что они кулаки? — робко спросила Ирина после долгого молчания.
— Про кого? Да разве я один так думаю?
Траян умолк, словно испугавшись, что сказал слишком много. Но Ирина уже не давала ему передышки:
— О Флоаре, снохе Обрежэ, что думаешь?
Траян молчал. Кабы знать, что его жену так волнует?
— Кое-кто говорит, что она кулачка, раз жила в доме кулака и сына таким вырастила, — продолжала Ирина.
— Уж если по справедливости, то так оно и есть.
— Но ведь она из бедной семьи. Ведь ее насильно замуж в кулацкий дом выдали.
— Это верно, только кто знает, что у нее на душе?.. Ведь по тому, какого она сына вырастила…
Ирина вздохнула — Флоарю ей не отстоять.
— Потом вот еще… — осмелев, продолжал Траян.
— Кто еще, по-твоему?
— Да вот Боблетеки… Никогда они и за косу не брались. Другие за них работали. И теперь люди говорят: на него мы поденщиками работали, и опять он бригадир и приказывает: делай так, делай эдак… Людям это не больно нравится…
— И я так думаю.
Они замолчали снова. В комнате стало прохладно. Ирина теснее прижалась к мужу. А Траяну было как-то радостно, что она поделилась с ним своими мыслями, хотя и не все было ему ясно.
— Траян, а что ты думаешь об Иоакиме Пэтру?
— Это ты о брате двоюродном?
— О нем!
Траян долго молчал, прежде чем решился открыть рот, а когда заговорил, заикался на каждом слове. Видно, разговор о двоюродном брате был ему не по нутру.
— Что он за человек?
— Да как сказать… — Траян споткнулся. Лучше бы и не говорить об этом. — Нехороший он человек. — Траяну стыдно стало, что он не может оправдать Иоакима, скороговоркой он пробормотал: — Жадный он больно…
— Он кулак?
— Нет, какой он кулак… — И опять Траяну стало стыдно за то, что он защищает Иоакима. — Но в прежние времена стал бы…
— Ты думаешь?
— Конечно! Украл, убил бы, а богатства все одно добился.
— Твоя правда. Пэтру, он такой…
Теперь Ирина готовилась сообщить самую неприятную новость, но не знала, как к этому подступиться.
— А ты знаешь, что кулаков будут исключать из коллективного хозяйства? — неожиданно спросила она.
— Как это исключать?
— Гнать вон!
— Гм. А что тогда с ними будет?
— Не знаю. Это их дело.
— Вот как?
— Ну и что ты думаешь?
— Не знаю… Если зло какое причинили… А так…
— Доказано, что причинили.
— Нужно разобраться. Людям-то по миру идти придется…
— Разобрались уже.
— Неужто? И кого?
— Боблетека, Иоакима Пэтру, Флоарю с сыном…
— А Иоаким что сделал?
— Свиноматки у нас болели… Доказано, что он их голодом морил, а потом дал горячего пойла, они и обварили себе кишки.
— Да-а… Иоаким, он может. Только ты подумай сама хорошенько. Он нам родня. Поразмысли как следует. Всем нам позор будет, если это докажут.
— Уже доказали!
— Не знаю. Тебе крепко подумать надо. Иоакима бы оставить. Он же мне брат двоюродный.
— Это невозможно.
— Не знаю. Я тебе сказал, — твердо произнес Траян.
И опять замолчал. Ему было грустно: случится ли еще Ирине обратиться к нему за советом? И Ирине спокойней не стало, она растревожилась еще больше.
Никогда еще Ирина Испас не страшилась так будущего.
А было в ее жизни всякое — лет двадцать тому назад она не спала ночей и днем ходила словно в воду опущенная, пока не поняла, что влюбилась, и жила после этого два года радостным ожиданием счастья, но Илисие покинул ее и женился на Лине Руда. Вспомнив ту черную безнадежность, она и теперь вздрагивала, хотя миновало с тех пор столько времени. Веселая хохотушка, которая не могла и дня прожить без смеха и шуток, она дичилась лучших подруг, обходила хоры и посиделки. Она бродила одна, как затравленный зверек, ищущий места, чтобы умереть. Как она испугалась, когда Илисие отправили на фронт, страх этот не отпускал ее в течение нескольких лет. Она осунулась и, как безумная, то смеялась, то плакала, болтая с соседкой, ни с того, ни с сего обрывала разговор, думая о чем-то своем, в доме без всякой причины начинала петь и так же беспричинно умолкала. Казалось, она не жила, а только грезила. Потом пришло печальное известие, и Ирину вновь обуял страх: предчувствие ее о гибели Илисие сбылось.
Время излечило Ирину, здоровая натура взяла верх. Жизнерадостность преодолела все страхи и, как трава пробившись на поверхность, заслонила собою минувшее, все тревоги, все страдания. У нее был дом, муж, достойный, спокойный и трудолюбивый, и дочь Аурика, похожая на нее лицом и характером. Ирина работала и, как все женщины, гнула спину и в поле, и над плитой, и над корытом. Словно вода, что, стекая на равнину, постепенно успокаивается, успокаивалась и Ирина. Ждать она могла лишь замужества дочери и своей старости с внуками возле печки. Покорившись своей участи, она радовалась своему маленькому, разумному счастью, время от времени вздыхая с горечью при мысли о минувшей молодости.