По дороге домой она заглянула к подруге детства, Равеке, жене Валера Молдована, с которой давно уже не виделась. У нее София просидела с час, болтая о тысяче разных вещей. Про себя она удивлялась, как спокойно ожидает ее подруга старости, выдав замуж младшую дочь. Можно было подумать, что смыслом ее жизни было замужество и рождение детей. А когда дети зажили своим домом, ничего уже не осталось. После длинного, тяжкого пути люди присаживаются отдохнуть в тени у ручья. Для Равеки с мужем старость и была отдыхом. Но София и Тоадер еще не добрели до тихого ручейка в конце дороги. Ее Тоадер не желает останавливаться, а она, хоть и не знает толком, за чем гонится, не хочет от него отстать и торопится следом, тяжело переводя дух и вытирая со лба пот, стараясь казаться бодрой и веселой.
«Уж такую судьбу уготовил мне господь», — покорно твердила она, направляясь к дому.
За хлопотами по хозяйству и готовкой обеда время текло незаметно и бездумно. День прошел, наступил вечер. Хутор затих. Безоблачное небо застыло ледяным куполом. Мороз крепчал, ветра не было. София загнала в хлев корову и кур, накормила свинью, потом вернулась домой и развела огонь в низенькой чугунной печурке. Скрипнула дверь в сенях. София вздрогнула и бросилась навстречу мужу. Увидев осунувшееся, бледное лицо, взгляд, в котором сквозило отчаяние, она испуганно спросила:
— Что с тобой, Тоадер?
— Ничего, — ответил он притворно безразличным тоном.
Зная, что расспрашивать его бесполезно, она молча накрыла на стол и ласково, как за больным ребенком, принялась за ним ухаживать.
Тоадер равнодушно жевал, не замечая, что перед ним его любимое блюдо — жареный цыпленок в чесночной подливе. Глядя на мужа, София вспомнила лицо отца, когда тот проиграл процесс с банком и остался среди голых стен с дочерью-бесприданницей.
София не знала, что ей сделать, как его утешить. Молча сидела она рядом с мужем, выжидая, когда можно будет спросить, что у него на душе.
Тоадер долго сидел за столом, молчал, Курил. София постелила постель, перевесила лампу на гвоздь в изголовье. Подняв глаза, Тоадер заметил, что в комнате что-то изменилось, чего-то в ней не хватает. Пытаясь понять, что же изменилось, он вдруг почувствовал — черное отчаяние, которое вот уже столько времени давило на него, развеялось. Сосредоточенно он перебирал в памяти все вещи и, наконец, догадавшись, удивленно спросил:
— София, а где икона?
София в длинной, широкой ночной рубашке выпрямилась и пристально посмотрела на мужа.
— Я ее в заднюю комнату вынесла, — тихо ответила она.
— А зачем?
— Да я решила… теперь ты секретарь ячейки, к нам люди будут приходить… Чтобы ничего такого не подумали…
— А что они могут подумать?
— Кто их знает… потом, ведь и ты… — Она хотела сказать «не веруешь», но, испугавшись, замолчала. — Так лучше, мне показалось. Я ведь и так могу помолиться. А сюда я наш портрет повешу, когда мы поженились. Только вот рамку для него бы сделать…
— Стоило из-за иконы так хлопотать…
София поняла, что ему это приятно, и с признательностью посмотрела на мужа, ожидая, что он еще скажет. Но Тоадер молчал. Его растрогал этот знак внимания, захотелось обнять жену, погладить, как в молодости, по волосам, сесть рядышком с ней на краю постели и тихо затянуть ее любимую песню:
Ты расти, расти, лесочек,
Места лишь оставь чуточек
Ты для хаты и тропинки,
Чтоб спускаться до долинки,
Милой хлеб носить в корзинке…
Но в этот самый миг, когда воспоминание нежной ладонью мягко коснулось его сердца, словно ребенок, который просит взять его на руки, Тоадер вдруг почувствовал еще большую усталость, разом отодвинувшую все, что могло бы его утешить. Ему хотелось завыть, застонать, заплакать навзрыд. Сгорбившись, сидел Тоадер на стуле и курил, мрак его души не рассеяло и промелькнувшее молнией светлое воспоминание. София испуганно смотрела на него.
— Тоадер, — окликнула она тихо. — Ложись спать. Поздно.
— Ложусь.
Тоадер разулся, разделся, словно не понимая толком, что делает. Задув лампу, он устало вытянулся возле жены, которая так хотела приласкать его, успокоить. Вдруг Тоадер обнял ее, уткнулся лицом в плечо.
— Ох, София, дорогая… — простонал он.
— Что с тобой, Тоадер?
— Не могу больше.
— Тоадер, — перепугалась она, — что с тобой?
— Не могу! Не знаю, что делать. Что мне делать, не знаю! — Он заговорил, будто вода хлынула, прорвав плотину: — Тяжело мне. Стыдно. За себя, за людей…
София молчала. Она знала, теперь он выскажет все, и это для него единственное лекарство. Полный горечи, Тоадер лихорадочно рассказал ей, что произошло за это воскресенье…
— Понимаешь, София? Люди хотят, но не решаются. Просто хоть сквозь землю провались.
— Не знаю, что и сказать, Тоадер, — заговорила жена. — Трудно мне понять, почему этих людей обязательно нужно выгнать.
— Ладно, не понимаешь, а если поймешь, что скажешь?
— Скажу, как ты говоришь.
— Но остальные-то понимают, что их нужно гнать, а вот не решаются. Или не хотят. Викентие не хочет, Мэриан не осмеливается, Ирина сомневается. А другие? Что другие скажут, которые не очень-то во всех этих делах разбираются? Вот я и не знаю, что делать… Боюсь, не хватит настойчивости…
Тоадер умолк.
Сердце Софии забилось от неожиданной радости. Ей вдруг представилось, что Тоадер живет мирной домашней жизнью, не мучаясь чужими заботами, не думая ни о чем, кроме их собственного счастья. Она вообразила его рядом с собой, состарившегося, поседевшего, слегка сгорбившегося и со всем примирившегося. Увидела, как сбывается ее заветная мечта и сама она обретает покой.
При этой мысли по всему ее телу пробежала теплая волна, как после стакана вина. Она прильнула к мужу, обняла его, поцеловала. Ей хотелось шепнуть ему на ухо: «Оставь ты их, Тоадер. Оставь, так лучше будет: мы вдвоем в нашем доме», но она ничего не сказала. На ее плече лежала его тяжелая, как камень, неподвижная голова. И она очнулась от своих мечтаний, собралась с силами, и представила себе все так, как оно есть, без всяких скидок на желания и мечты. Нет, Тоадер никогда не примирится с такой жизнью, какой желала бы она: для этого нужно, чтобы Тоадер перестал быть Тоадером, стал кем-то другим, но тогда кого бы она стала любить и кто бы ее любил?
— Нельзя так, Тоадер, — невольно вырвалось у нее в ответ на эти мысли.
Тоадер молчал. Но по тому, как он встрепенулся, она поняла, что это его обрадовало, и, вопреки собственному сердцу, проговорила:
— Если уж ты сказал, должен сделать.
София замолчала. Нужно было большое мужество, чтобы продолжать дальше, а она была всего-навсего слабой женщиной, которая боялась, как бы не потерять своего любимого. Она чуть не разрыдалась при мысли, что даже сейчас, в этот миг, может потерять его безвозвратно. А чего тогда будет стоить весь этот мир? Она вся напряглась и зашептала:
— Разве ты можешь опозориться? А что люди скажут?
«О чести моей печется», — подумал Тоадер, и в сердце его что-то перевернулось до того явственно, что, казалось, можно рукой пощупать, что это там поворачивается. Ласковая теплота затопила его, как разливающаяся река затопляет долину.
— Может, я ошибаюсь, София, — проговорил он.
— Тогда ты должен честно признаться, а не таиться.
— Нет, таиться я не буду.
Радость отхлынула, Тоадер опять почувствовал свою слабость и неуверенность и с печальной решимостью прошептал:
— Я им честно скажу, не гожусь я в секретари.
— Нельзя, Тоадер! — испуганно воскликнула София и зарыдала, но тут же, справившись с собой, обняла его: — Не надо, Тоадер, не говори так. Ведь это неправда.
Тоадер слушал ее и втайне радовался, что у него такая жена. Как бы ни был умен мужчина, сколь бы ни был он многоопытен в жизни, трудно ему проникнуть в женскую душу, если она сама не раскроется и не покажет, что в ней таится. Так уж женщины созданы: они легко скрывают то, что хотят скрыть, а иногда и то, чего не хотят скрывать. Это их оружие, которым они защищаются и побеждают даже самых сильных мужчин. Тоадер улыбался про себя этим мыслям, к которым человек приходит обычно уже к старости, но улыбался с какой-то гордостью, и не потому, что в этих философских рассуждениях была доля истины, а потому, что двадцать лет жил рядом с женщиной, которая никогда ничего не умалчивала и всегда раскрывала перед ним свою душу, как подсолнечник раскрывается навстречу солнцу, а такое счастье случается очень редко. Одно старалась утаить от него София: свой страх перед Флоарей, но и этого не сумела, хотя и посейчас думала, что Тоадер не знает о ее страхе и не узнает никогда.
Но сейчас Тоадер был поражен и испытывал чувство гордости, поняв, что сердце его жены, тайники которого он открывал один за другим, каждый раз находя там красоту, доброту и любовь к себе, именно сейчас это усталое сердце, после того как его столько лет терзала своими острыми и жадными зубами тяжкая жизнь, дало новые зеленые побеги. Кто же в этом мире богаче такого человека? И человек этот — его София!
Утешение, которое принесли Тоадеру слова жены, с избытком искупало все несчастья минувшего дня. Он почувствовал, что горечь, разъедавшая душу, осела, как оседает пыль, взбудораженная ветром. Тоадер остыл, успокоился, к нему вернулась обычная рассудительность хозяйственного человека. Ему захотелось не спеша пораскинуть мозгами, все тщательно сопоставить и упорядочить. Голова его снова стала ясной. Однако недовольство осталось. Ведь все, что случилось сегодня за день, взаправду случилось. Мэриан взаправду был против исключения кулаков. Викентие пренебрег решением партийной организации, Ирина плакала от жалости к кулачке, а он сам ничего не сумел сделать, чтобы изменить этот неожиданный поворот дел. Он пока не превозмог всей этой путаницы и вдобавок боялся, что так с ней и не справится, на его голову выльется, словно помои, самый постыдный позор. Он воображал, что он сильнее всех, но вот и ему довелось испытать то, что испытывают только слабые, неумные люди. Он чванился, думая, что сможет установить справедливость, сумеет повести людей за собой, а случи