лось иначе.
Он сожалел обо всем, что произошло, но еще больше сожалел, что не может обрадовать Софию, прижаться губами к ее уху и прошептать: «Конечно, я им не скажу. Я сболтнул это, не подумавши, потому что был очень расстроен». Но это значило бы обмануть ее, он не верил, что может быть настоящим секретарем, он боялся, что ему не донести до конца тот груз, который он взвалил себе на плечи.
Жена ожидала ответа, но Тоадер молчал.
— Ведь как ты радовался вчера вечером, когда тебя выбрали! — попробовала она его утешить.
— Но ты ведь не радовалась.
— Я-то нет, но ты мужчина, ты лучше знаешь…
— Эх, София, разве мужчины знают так уж много?..
Услышав его надтреснутый голос, София в страхе прижалась к нему. Ощутив его горячее, желанное тело, она глухо прошептала:
— Тоадер, дорогой, не мучайся ты…
Обняла его и принялась целовать, не давая ему ответить…
Оба они не спали, горюя каждый по-своему, что теперь, на пороге старости, детей у них больше не будет. Для Софии это была безутешная печаль, с которой она уже свыклась, а для Тоадера глухая безнадежность, которая камнем лежала у него на сердце. Один его сын умер, а другой, если он только его сын, живет, но никогда с ним не будет. Может быть, слабость и усталость, которые толкали его отказаться от борьбы и отступиться, происходили именно отсюда. Возможно, и смутное желание спасти Корнела было подсказано этой же безрассудной мыслью. Если бы он круто свернул с дороги и, покорный судьбе, уселся на порог, сказав: «Этого я не могу. Ничего не поделаешь», — что бы тогда произошло? Все так бы и продолжалось — год-два они оставались бы в хозяйстве, а вместе с ними и Корнел. А возможно, и нет, потому что не один он хочет их исключения, не он один все решает… Как знать, что произойдет? Многое может случиться и завтра и послезавтра из того, чего ждешь и чего не ждешь. Нет, не останутся они в коллективном хозяйстве. Это уж точно. Не будет этого, даже если ему придется умереть, даже если он навек потеряет надежду вновь обрести того, кого считает сыном. С такими мыслями Тоадер заснул тяжелым тревожным сном, после которого лучше всего проснуться, позабыв все, что было вчера.
В разговоре с Тоадером Викентие Пынтя понял, что с этим человеком много не наговоришь, но он терпеть не мог, когда кто-нибудь им верховодил, и отправился разыскивать Иоакима Пэтру, Боблетека или еще кого из бригады попокладистей, чтобы передать им, что нужно делать. Бригада его имела большой вес в коллективном хозяйстве, и если все ее восемьдесят членов скажут «нет!» (а иначе и быть не может, если он, Викентие Пынтя, им прикажет), никакое решение не пройдет, ведь у Пэтру и Боблетека полно родственников в других бригадах, а свояк свояка видит издалека.
Иоакима Пэтру не оказалось дома, а Юлиана, подозрительно и враждебно поглядывая на Викентие, не захотела сказать, куда ушел муж. Веки у нее были припухшие от слез, под глазом красовался синяк. «Припечатал!» — равнодушно подумал Викентие и направился к дому Боблетека, который высился на самой широкой улице, где жили большей частью люди состоятельные. Окна, выходившие на улицу, были темные, однако он вошел во двор и постучался. Дверь в сени была заперта, а это на селе делалось только в исключительных случаях. Викентие услышал, как заскрипела дверь, какую-то суету, перешептывание, потом глухой и хриплый от табака и водки голос Иона Боблетека, который тихо ругался. Наконец Рафила, старшая дочь Иона, давно засидевшаяся в девках, спросила кислым голосом:
— Кто там?
— Это я, Викентие.
— Какой Викентие?
— Викентие Пынтя, бригадир.
Снова послышалось яростное перешептывание, а потом злой и визгливый голос Рафилы:
— Отца дома нету. Он ушел куда-то.
— Дома он, я слыхал, как он ругается. — Викентие принялся колотить в дверь и вызывать Боблетека, но, сообразив, что нехорошо, если соседи узнают, кого это он разыскивает по ночам, затих и прошипел сквозь зубы: — Открой, осел ты этакий, ведь для твоего же блага я пришел.
Дверь тихонько открылась, и появился Ион Боблетек.
— Что такое, Викентие? — спросил он тоже шепотом.
— Есть к тебе разговор. Давай войдем в хату.
— У меня дочки раздетые.
— Я на них смотреть не буду. Мне тебе нужно сказать что-то важное.
Боблетек с минуту подумал, потом впустил его в дом. В комнате горела лампа, окна были занавешены толстыми домоткаными коврами, девушки сидели одетые и даже постели не были разобраны. В большой комнате, обставленной городской мебелью, за большим столом, на котором стоял графин с вином и стаканы, сидели окруженные клубами дыма сыновья Боблетека: Эней, Юстин и Катул, которого люди прозвали Шкатулкой, не понимая смысла этого имени, придуманного крестным Тибериу Метей, покойным мужем их двоюродной сестры Сильвии. Здесь сидел и Иосиф Мурэшан, который поглядывал по сторонам маслеными от выпитого вина глазами. Викентие пригласили к столу. Сусана, жена Боблетека, и три его дочери, Рафила, Корнелия и Лучия, молчаливые, но полные жадного любопытства, примостились на краю кровати.
Викентие сел, с удивлением посмотрел на Мурэшана, который опустил свой длинный нос в стакан, насмешливо поглядывая из-под бровей, словно хотел сказать: «Не стесняйся. Здесь все свои». Викентие не очень обрадовало присутствие Мурэшана. Но особенно и не озаботило. Некоторое время все молчали, выжидая. Наконец Ион Боблетек, мужчина лет пятидесяти, красивый и холеный, присел, потирая щеку, рядом с Викентие, повернулся к нему вполоборота и, уставившись черными, живыми глазами, в которых светился ум, спросил:
— Ну, что ты мне скажешь?
— Важное дело. Тебя касается.
— Говори.
— Нехорошо, если кто узнает, что я у тебя был…
— Никто не узнает.
Боблетек говорил уверенно, в его суровом, хриплом голосе звучали повелительные нотки. Это был голос человека, который знает: каждое его слово имеет вес и слушают его все с благоговением. Это был голос, которому невольно подчинялся и Викентие, даже тогда, когда думал, что поступает наперекор.
Викентие медлил, поглядывая на Мурэшана.
— Моего кума Мурэшана можешь не бояться.
«Ага! Они кумовья!» — подумал Викентие и сказал:
— Тоадер хочет исключить вас из хозяйства. Говорит, что вы кулаки и враги. Решили они это на ячейке и в протокол записали, что вы всякие козни строили.
— Да, Тоадер любит нас, как соль в глазу. Только не выйдет по его хотению. Чего мы там натворили, он говорит?
— Говорит, что заставили меня приписать больше трудодней моей бригаде!
— Это я тебя заставил приписывать трудодни?
— Вот именно…
Женщины испуганно переглянулись между собой. Наступило молчание. Катул, младший сын Боблетека, наполнил стаканы. Руки его дрожали, он пролил вино на скатерть, но никто этого не заметил. Подняли стаканы, молча выпили. Катул снова налил, опять все выпили.
— Подкинь дров, — приказал Ион Боблетек, взглянув на сына, и тот поспешил сунуть в пузатую печку три полена.
— Вот оно что, — проговорил Боблетек, — хочет меня из хозяйства выгнать? Удивляюсь, как это они три года меня терпели.
Однако удивляться он не удивлялся. До сих пор его защищал Мурэшан, и Боблетек думал, что он будет защищать его и впредь, потому что они кумовья. Но полчаса назад Мурэшан без всяких околичностей заявил, что он ни под каким видом не станет его больше выгораживать. Боблетек пришел в ярость, ругал его последними словами, а потом принялся умолять. Теперь он вновь говорил спокойно, думая, что Викентие держит его сторону и будет ему полезнее этого трусливого Иуды — Мурэшана.
— Что теперь будем делать? Что мы можем? — спросил Боблетек, вовсе не надеясь получить ответ.
Послышался змеиный шепот Мурэшана:
— Если коммунисты возьмут верх на общем собрании, тогда хоть о стенку головой бейся…
— А что им стоит? — заговорил Катул.
— Помолчи ты, щенок, — оборвал его Боблетек, нахмурившись. — Мы еще посмотрим, возьмут они верх или нет.
— А я согласен с твоим сыном, — вмешался Мурэшан. — Коммунисты могут победить. Среди них Тоадер Поп, Филон Герман, Ион Пэнчушу, они все одержимые и вовсе не дураки.
— Нет, не дураки, — с сожалением согласился Боблетек, чувствуя, как вновь поднимается в нем злоба на Мурэшана.
— И люди их слушают. Это видно хотя бы по тому, что председателем Ирину выбрали. — Мурэшан с дерзкой насмешкой взглянул на Викентие. — Ирина будет держать сторону коммунистов, хотя Пэтру и доводится ей родней. А люди и Ирину тоже слушаются. Хитрая баба подыграла им, они ею довольны.
Викентие не понимал, куда клонит Иосиф Мурэшан. Его бесила легкость, с какой говорил этот злой и насмешливый человек. Будто вопрос об исключении его и не касается. А тогда зачем Мурэшан вообще суется, если ему бояться нечего? Викентие интересовали только Боблетек и Пэтру, члены его бригады: Боблетек в ней был с самого начала, а Пэтру уже год. Что до остальных — Флоари с сыном, ленивых сыновей Боблетека, его дочерей, чихал он на них и с удовольствием упек бы их куда подальше, если бы это помогло спасти двух членов его бригады. Однако речь-то шла обо всех сразу, о необходимости всем им объединиться против коммунистов, и поэтому Викентие и выжидал. Продавать собственную шкуру ради снохи Обрежэ ему вовсе не улыбалось. Они кулаки, пусть они и расплачиваются. Викентие понял, что тут ведутся какие-то свои счеты, о которых он и знать не знает, что люди эти связаны между собой давними отношениями, и пожалел, что поспешил высказаться.
— Значит, говоришь, нужно подождать? — услышал Викентие голос Боблетека.
— Не говорю, что подождать, а подумать…
— Как это подумать?
— А так! — И Мурэшан лукаво рассмеялся, радуясь, что никто его не понимает. — Я уже с одним говорил, — добавил он, — еще вчера вечером. И он удивился, что вы боитесь.
— Кто это сказал, что мы боимся? Откуда он знает? — закричал Боблетек, выходя из себя.
— Может, и не знает, просто так сказал…