— Ну, чего ты смеешься? — удивленно спросил Пэтру и, пораженный мыслью, которая, вероятно, все время его преследовала, добавил: — Может, и отколошмачу.
— Да от него мокрое место останется! Ну его к богу! Пожалей его! — издевался Викентие.
— Пожалеть, говоришь? — удивился Пэтру.
— Ага! Будь добренький, — со смехом подтвердил Пынтя.
Иоаким Пэтру вышел, бормоча под нос:
— Пожалеть, говоришь? Его пожалеть?
Иосиф Мурэшан был неудачником. Он дожил почти до сорока лет, то есть до того возраста, когда люди, радуясь друзьям и уважению, начинают собирать посеянные их жизнью плоды и, освободившись от одних забот, возлагают на себя другие, кто потяжелее, а кто полегче, грустя при воспоминании о навсегда минувшей молодости. Но Иосиф Мурэшан не радовался в юности, не дано ему было познать и счастья зрелости. Жизнь его была похожа на колючее, выросшее в пустыне дерево, которое высасывало из песка одну желчь: не было от него ни тени путнику, ни плодов детям, ни доброго материала плотнику, не было на нем и птичьих гнезд. Никогда он не делал того, чего бы ему хотелось, а только то, что его заставляли. Ленивого, вялого ребенка, любившего подольше поспать, отец заставлял пасти общинное стадо, бегать по лугам, раздирая до крови ноги о колючки, терпеть холод. Иосиф не любил ломать голову над книгой, учитель понуждал его учить буквы и читать, избивая до крови розгами; не по нраву была ему армейская служба, унтер сворачивал ему скулы и расшатывал зубы кулаком; не нравилось ему быть добропорядочным, ненавидя все и всех, но окружавшие его люди заставляли Иосифа быть похожим на них. Был он некрасив, не умел ни петь, ни танцевать, никогда не был и хорошо одетым, никогда не нравился девушкам, но вынужден был жениться на еще более ленивой, еще более безобразной девице, чем он сам. Со временем он создал по облику своему и подобию жестокую, беспощадную и горькую философию: «Добро делаешь лишь тогда, когда тебя заставляют, так что нет в этом заслуги. Зла же не можешь совершить, потому что закон держит в узде, так что и это не добродетель. Убить человека, который тебе не по нраву (а Мурэшан не любил многих!), значит жить в вечном страхе, что об этом узнают; чтобы не было этого страха, нужно было бы убить всех, но это слишком тяжкое дело. Украсть — бойся обворованного; поколотишь кого-нибудь или совратишь девушку — того и гляди, начнут мстить; изнасилуешь женщину — она тут же тебя выдаст; кого-нибудь обманешь — с тобой начнут сводить счеты. Неплохо бы жить, ничего не делая, будь такая возможность, но ведь и этого тебе не позволяют. Как ни крути, жизнь — тяжелая и неприятная штука!» Если бы у Иосифа Мурэшана было в свое время много денег, то он и жил бы куда лучше, и законы были бы для него не такими стеснительными, но у него не было ни денег, ни ума, чтобы нажить их. Постепенно у него появилось отвращение к честным людям, которые чувствовали себя счастливыми от того, что жили по справедливости. Он презирал тех, кто творил добро без всякого принуждения, но тех, кто честь и человечность возводил в высшую степень мудрости и увлекал за собою других, он просто ненавидел, и тем глубже была эта ненависть, чем бессильнее ощущал он себя по сравнению с ними, потому что никак не мог понять ни жизни, ни мыслей таких людей, которые, не будучи глупыми, были честными и в честной жизни находили счастье.
Осенью 1940 года Иосиф Мурэшан вместе с Иоакимом Пэтру и старшим сыном Боблетека Энеем, пятнадцатилетним парнишкой, перешли границу и убежали в Южную Трансильванию. По дороге из Брашова в Бухарест они бросили Энея, который только путался у них под ногами. Иоаким Пэтру быстро нашел для себя дело, примкнув к банде легионеров, которая неплохо жила, грабя и избивая евреев. К этим бандитам присоединился и Иосиф Мурэшан, усвоив их дикие песни и зверские обычаи, и даже стал пользоваться у них уважением. Однажды ночью они ворвались в переулочек, где жили в основном евреи. В то время как все набросились на серебряные подсвечники, белье, часы и посуду, которые можно было выгодно сбыть хозяину кабака «Папаша Лазэр», Иосиф, угрожая револьвером, изнасиловал женщину и двух ее дочерей на глазах у мужа и младших братьев. Этим он превзошел всех — трусоватый Иоаким Пэтру отличался только жадностью во время грабежей. Возвысившись в глазах бандитов, Мурэшан со временем стал их главарем. В январе 1941 года[24], когда Иоаким Пэтру от страха готов был залезть хоть в мышиную щель, Мурэшан со своей бандой расстреливал людей, истязал солдат, палил направо и налево, бросал в окна жилых домов гранаты, а когда мятеж был подавлен, удрал в Плоешти, где выдал себя за беженца из Северной Трансильвании[25], нанялся на нефтеочистительный завод и, радуясь, что спас свою шкуру, примолк и стал вести себя тихо. Зимой 1944 года он вернулся домой, в Поноаре, записался в коммунистическую партию. Пэтру, вернувшийся позже, не выдал его, однако обходил стороной, Мурэшан тоже не искал с ним дружбы.
Три года прошло спокойно. Мурэшан жил, получив по аграрной реформе свой надел земли. Однажды, а было это в 1947 году, позвал его к себе Теофил Обрежэ, которого недавно занесли в список кулаков. Мурэшан не пошел, тогда явился к нему сам Теофил, ласково попеняв за то, что Иосиф заставил пуститься в путь старого, немощного человека. «Большой это грех, сынок, считать себя выше других», — охая, проговорил старик, уставший от подъема в гору. Он долго сидел на лавке, тяжело дышал и молча, пытливо разглядывал Мурэшана своими маленькими беспокойными глазками, похожими на буравчики. Мурэшан с безразличным видом сидел за столом. «Наверно, пришел помощи просить», — думал он, потому что к нему приходили и другие, и он снисходил, улаживал их дела, конечно, за соответствующую мзду. Но у Обрежэ на уме было другое. Сочтя, что он достаточно отдохнул, Теофил мягким, тихим голосом принялся жаловаться на злокозненность людей, погрязших в трясине всяческих пороков. «Знаем мы эту песню», — подумал Мурэшан и осклабился, обнажая желтые клыки и бледные десны.
— Смеешься, сын мой, смеешься над дядиной бедой?
Мурэшан продолжал усмехаться, смекнув, что с Обрежэ он получит побольше, чем с других. Но тот и не думал раскошеливаться, продолжая мягким тягучим голосом читать проповедь. Мурэшан молча и терпеливо слушал, время от времени почесывая толстый нос.
— И ты был когда-то лучше, — говорил Обрежэ, напомнив времена, когда Мурэшан ходил в молельный дом адвентистов вместе с Обрежэ.
Мурэшан расхохотался, подумав, что завтра этот подлый старик приведет ему стельную корову. Но вслух ничего не сказал, решив еще с часок помучить его.
— Люди тогда были сердечнее, и истина священного писания достигала их ушей, — вздохнул Обрежэ.
— Э-э! Истин на земле много, и все они, чтобы обманывать дураков, которые эту истину ищут, — заявил Мурэшан, желая склонить старика к более откровенному разговору.
— Ищут ее и умные, — наставительно произнес Обрежэ, — без истины ни один человек жить не может.
— Ну, это еще неизвестно.
— Известно, сын мой. Это записано в святых книгах и в моем старом сердце. Каждый человек ищет истину и не успокаивается, пока не обрящет ее. И ты, сын мой, искал и ищешь свою правду.
Шутка эта показалась Мурэшану особенно смешной, и его тщедушное тело затряслось от хохота.
— Не смейся, дорогой мой, ибо все так, как говорю я. В Бухаресте, когда замешался ты к этим антихристам, что ты искал? Правду своего сердца. Нашел ты ее? Не нашел и бежал. И хорошо сделал. Не мог ты ее там найти. Стыдишься ты того, что сделал тогда, и не говоришь никому об этом. А теперь среди коммунистов, среди хулителей бога, разве не правду ты ищешь? Сын мой, истинно тебе говорю, и здесь ты ее не найдешь. Обратись лицом к господу, который прислал меня указать тебе дорогу спасенья. Молись, сын мой, смири гордыню и молись.
Говорил Обрежэ ровным голосом, слегка в нос, с невыразимой кротостью поглядывая на Мурэшана, который то бледнел, то зло усмехался. Мысли Мурэшана разбежались, и слабо теплилась только одна, как затухающий уголь из-под золы: «Не даст он мне коровы».
— Хорошо, дядюшка, буду молиться, — ответил он.
— Вот так-то, сын мой! — воскликнул просиявший Обрежэ. — Ты прямо камень снял с моей души. Благословен будь, господи! Не смерть грешнику, а спасение ему. Благодарю тебя, боже! Благодарю тебя, боже!
С той поры старик больше не приходил к Мурэшану, а вызывал его через Корнела, и они встречались в доме Флоари на краю села, куда можно было попасть и со стороны реки. Иосиф Мурэшан никогда не заставлял себя ждать. Никакой беды ему эта дружба не принесла, но терзала его днем и ночью, как открытая рана. Для себя Обрежэ ничего не просил, но смиренно и набожно просил за людей, к которым у Иосифа не лежало сердце. Ласковым, словно смазанным маслом голосом Теофил рассказывал ему о своих бесконечных молитвах: «Молюсь я, сын мой, за свою сноху, некому ей помочь, бедной женщине…» И Иосиф Мурэшан, которому было известно, что Флоаря подала заявление о вступлении в коллективное хозяйство, произнес на общем собрании речь, способную смягчить самое жестокое сердце. «С детства была она рабой, как рабу, продали ее больному мужу, рабой жила она в доме, где ее эксплуатировал свекор Обрежэ, этот подлый кулак…»
Флоарю вместе с сыном Корнелом приняли в коллективное хозяйство.
Обрежэ свел Иосифа Мурэшана и с Викентие, когда тот в 1948 году стал примарем и имел большую власть. Обрежэ пытался сблизиться с Викентие, но бывший поденщик ничего не простил бывшему хозяину. Получив власть, он, казалось, возненавидел его еще больше, безжалостно ущемляя, где только возможно, набавляя налоги и увеличивая поставки. Наслаждаясь местью, Викентие принялся за состоятельных родственников Обрежэ, объявил их кулаками, преследовал и днем и ночью. Обрежэ опустил голову, покорно принимая все удары, и только молился и благодарил бога, что тот послал ему подобное испытание, что нашелся человек, превративший его в «бедняка». Мурэшан знал, что налоги и подати не разорили старика, потому что он сумел продать все, вплоть до печных горшков, и восхищался и завидовал ловкости Обрежэ. Как-то вечером Обрежэ завел разговор о жестокости Викентие, которого сравнивал с сатаной, низвергнутым богом за гордыню.