— Невозможно унять его, господи! Ничто его не уймет! — вздыхал старик, горестно хватаясь руками за свою седую голову.
— Ничто в этом мире! — ехидно торжествовал Мурэшан. — Он как каменная скала.
— Да, сын мой, нет в его сердце ни жалости, ни сострадания.
— Но ты должен признать, что он справедливый человек, — с насмешкой в голосе проговорил Мурэшан. — Он все по закону делает…
— Ты так думаешь? — недоверчиво спросил Обрежэ. — Может, по своему закону. По закону своей черной сатанинской души. — И старый мученик уговорил Мурэшана испытать справедливость Викентие.
Иосиф Мурэшан в то время работал на молотилке, откуда и утащил несколько мешков зерна. Но сделал это так неумело, что уже на второй день Викентие поймал его. Выдать он его не выдал, но с тех пор все время напоминал, что если бы пожелал, мог бы уничтожить Мурэшана. Мурэшан, понятно, не хотел, чтобы его уничтожали, и с той поры они жили в полном согласии.
Когда организовалось коллективное хозяйство, Обрежэ вознес молитву господу богу, чтобы тот защитил его родню — семейства Боблетека и Иоакима Пэтру, которые, вступив в хозяйство, передали в общее пользование землю, подаренную им несколько лет назад их старым дядюшкой и крестным. Мурэшан шепнул Викентие на ухо несколько слов, которые пришлись тому по сердцу, и он взял семейство Боблетека к себе в бригаду, забрав вместе с хозяевами и прекрасный скот. А в 1953 году, ближе к осени, он взял и Иоакима Пэтру. Тот только что натворил разных дел с овцами и свиньями, но Мурэшан убедил Викентие, что ему в бригаде нужны послушные люди, а Пэтру никогда не забудет, что Викентие спас его от людского гнева. Кроме того, не мешает иметь в бригаде ловкого человека, каким и показал себя Иоаким Пэтру.
Обрежэ никогда не забывал смиренно поблагодарить Мурэшана, обещая ему место в царствии небесном. Иосифу Мурэшану было мало дела до этого места, о котором Обрежэ молился денно и нощно, так как он был убежден, что благочестие только прикрывает темные махинации. Но не это беспокоило его, каким-то инстинктом, словно хитрый, но ослабевший волк, попавший в стаю к сильным, которых он боится и, однако, не может бросить, он чувствовал, что его подстерегает опасность, что каждый шаг он должен делать осторожно, с оглядкой, и что больше всего должен таиться от Обрежэ. Мурэшана мучила неизвестность: что же знает Обрежэ о его прошлом, на которое как-то намекнул? Иногда он неожиданно спрашивал себя: «А сколько времени будет молчать Обрежэ? И что он может рассказать?» Но спросить об этом Мурэшан никогда бы не решился. Кто знает, может, старику и известно, что он боится его, но все должно идти так, как идет, словно связывают их только дружеские отношения и сострадание к людям.
Когда партийная ячейка избрала вместо него секретарем Тоадера Попа, Мурэшан удовлетворенно подумал, что теперь-то он может успокоиться и, положившись на судьбу, терпеливо выжидать, когда пройдут тяжелые времена и кончатся порядки, от которых у него выворачивало душу. Но Обрежэ думал иначе. И вот таскался по селу от одного дома к другому, заходил к ненавистным Мурэшану людям, которых, будь его воля, он задушил бы собственными руками. Много раз приходило в голову Мурэшану разделаться с Обрежэ. Но тогда-то и сорвется с цепи голодный зверь — та неведомая опасность, подкарауливавшая его. Звериный страх держал Мурэшана в клещах, и он вынужден был тщательно его скрывать. Два часа назад страх заставил его броситься вслед за Викентие, оставив Боблетека с разинутым ртом. «Послушай, почему мы из кожи лезем, как дураки? — обратился он к Викентие. — Этот Тоадер все равно не даст нам покою. Лучше нам всем вместе выйти из хозяйства и организовать другое. Ты станешь председателем и будешь делать, что захочешь». Эта мысль была не совсем его собственной, ее давно уже внушал ему Обрежэ. Польщенный Викентие рассмеялся в темноте:
— Дело говоришь, Мурэшан. Только нужно все хорошенько обдумать. Сам знаешь, это не по-партийному.
— К черту, по-партийному или не по-партийному! — почти закричал Мурэшан. — А что они делают, это по-партийному? Хотят ослабить бригаду, а тебя унизить!
— Они делают правильно, заруби себе это на носу. Мы немного потеряем, если они выгонят кулаков. Но подумать не мешает, — с таким неопределенным ответом он и покинул Иосифа посреди дороги.
Мурэшану стало еще страшнее. Теперь нужно опасаться и Викентие, он вовсе не простачок и, может, знает больше, чем говорит?
Усталый, но полный решимости, пробирался Мурэшан задами, через сады, к дому Обрежэ. Мороз пронизывал его до костей, сковывал движения. То и дело он натыкался на дерево, и на голову ему обрушивалась снежная шапка. Снег сыпался за воротник, таял, но Мурэшан ничего не чувствовал. Если сейчас прикончить старика, сдавив ему покрепче глотку, никто бы и не узнал. Сам Мурэшан тихонько отошел бы в сторонку. Деньги Обрежэ, наверное, держит в сундуке, можно и их прихватить, пусть люди думают, что были грабители. А завтра он первый удивится этому убийству, но от страха избавится и станет человеком.
Обрежэ еще не спал. От удушающей жары у Мурэшана заломило промерзшее до костей тело. Сквозь густой табачный дым он увидел задумчиво сидевшего за столом старика. Пышные, тщательно расчесанные белые волосы ниспадали ему на плечи. Спокойное лицо казалось слегка утомленным. Маленькие глазки были полузакрыты. Мурэшан заметил, что Обрежэ хотя и удивился его приходу, но даже не вздохнул.
— Добрый вечер, дядюшка Теофил.
— Вечер, сынок, давно прошел. Уже два часа пополуночи, а ты ходишь по улицам, заставляешь сон тебя дожидаться. Завтра от этого будешь как мешок с фасолью. А вдруг завтра у тебя работа найдется?
Это что, упрек? Он сердится? Или советует, как любой старик, которому только и осталось, что рассуждать да поучать молодых? Голос у Обрежэ ровный, лицо сияет доброжелательством.
— Садись, сынок. Садись, отдохни.
Окоченевший, разбитый Мурэшан нерешительно присел на самый краешек жесткого, неудобного стула, готовый вскочить в любую минуту, и молчал.
— Что, сынок, пришел вместе со мной помолиться?
— В какой бы час я ни пришел, ты всегда молишься.
— Господь бог не предуказал заранее часа, когда позовет нас к своему святому престолу, поэтому всегда нужно быть готовым. Или тебе это не нравится, сын мой?
— Нравится, почему же нет! До того нравится, что даже оскомину набило.
— Не греши, сынок…
— Не греши и ты… Скажи, что теперь делать, а потом катись к…
— Нехорошо ты говоришь со стариком, который денно и нощно молится за прощение грехов твоих, а их немало и тяжки они, сын мой.
— Одного только не хватает, дядя Теофил. Одного-единственного, а тогда мы вместе рука об руку отправимся прямо в ад, — проговорил Мурэшан, упершись пристальным взглядом в белую, мягкую, морщинистую шею старика.
Обрежэ напугал этот взгляд, но говорил он все так же ласково, приправляя каждое слово медом, чтобы речь текла плавно, без запинки и проникала в душу этого греховодника.
— Сынок, настало время крепко тебе подумать о спасении своей души. Великая опасность подстерегает тебя, дорогой мой. Божья матерь явилась мне во сне и сказала: «Теофил, ты наш преданный слуга, так направь же шаги человека, который приближается к пропасти».
Мурэшан понял, что Обрежэ ему угрожает. Старик принялся раскуривать потухшую трубку.
— Скажи, что делать? И не морочь мне голову всякой галиматьей.
— Ох, сынок, упрямство скрывается в душе твоей и отравляет тебя. Молись, и да просветит тебя бог.
Мурэшан молчал.
— Скажи мне, сынок, с чего это ты так волнуешься?
— Твои родственники трусливы, как овцы.
— В святой книге о житиях великомучеников сказано, что овцы с помощью господа бога затоптали копытами бешеного леопарда.
— Это, наверно, были святые овцы…
— Это были богобоязненные овцы.
— Тогда помолись своему богу, чтобы он ниспослал немножко храбрости и капельку ума твоим родственничкам, не то их леопард в клочки разорвет.
— Я помолюсь, сын мой. И за тебя помолюсь тоже, чтобы он дал тебе силы совершить доброе дело и помочь им пережить этот опасный час.
— Можешь обо всем молить бога. Партийной ячейке нужно теперь молиться, потому что у нее сила… Ха-ха-ха… Коммунисты, они бога не боятся. Я бы сказал, что это бог их боится, потому что делает все по их желанью.
Обрежэ осуждающе глянул на него, но ничего не сказал. Мурэшан хохотал и, казалось, никак не мог остановиться. Однако он оборвал смех, как только старик заговорил. Теперь голос Обрежэ звучал сухо и резко, словно свист косы, хотя в нем и нельзя было уловить гнева:
— Иосиф, дорогой, есть у меня тут одна фотография, я давно купил ее у одного бедного человека. Ты был тогда еще начальником над коммунистами. Много я денег отдал за нее. Теперь я за нее столько не заплатил бы. — Старик поднялся со своего стула, подошел к сундуку, встал на колени и забренчал ключами, не переставая говорить: — Фотографию эту я очень берег. Долго я искал человека, у которого она была.
Пока Теофил стоял на коленях спиной к нему, Мурэшаном на миг овладело страстное желание выхватить нож и вонзить его старику в затылок, повыше воротника, в ту мягкую выемку, откуда начинается шея, как не раз доводилось ему делать. Ему представилось, как старик валится на пол и кровь тонкой струйкой течет из уголка рта. Но миг этот прошел, Мурэшан остался сидеть, а Обрежэ принес что-то завернутое в кусок бархата.
— Никому я ее не показывал, кроме Корнела. Он сказал, что девушка очень красивая, — продолжал он.
Старик показал фотографию, на которой Мурэшан был снят в парадной форме: лакированные сапоги, черные галифе, широкая рубаха, портупея, ремень. В одной руке у него пистолет, а другой он держал за волосы почти раздетую, полулежавшую на земле убитую девушку. На виске и на растерзанной груди четко выделялись пятна крови. Мурэшан на фотографии весело улыбался.
Посмотрев на фотографию, Мурэшан ничего не почувствовал, он только никак не мог вспомнить, где же все это происходило. Он смотрел на большие квадратные камни мостовой, но не мог сообразить, где же это случилось. Сзади стояло дерево, рядом торчали чьи-т