— А кто его так настропалил?
— Не знаю. И времени не было спросить, да и не догадался.
— Ладно, пойдем поговорим с людьми из твоей бригады.
Первый, к кому они зашли, был Илисие Молдован. Жил он на широкой улице, которая проходила как раз посередине села. Дом у него был старый, но еще крепкий: в свое время был он построен из толстых еловых бревен и обмазан глиной. Поначалу крыша была камышовая, но прошлым летом, когда хозяин поставил новый забор, он и крышу покрыл черепицей, и дом теперь как бы говорил: есть у нас и довольство и достаток. Только на стенах побелка кое-где покрылась пятнами, а из-под стрехи спускалась паутина. На просторном дворе, расчищенном от снега, копошилась разная домашняя птица и резвился шестимесячный рыжий теленок с белой звездочкой на лбу. Увидев людей, теленок подошел к ним, обнюхал дрожащими розовыми ноздрями, ласково взглянул огромными глазами, влажными и коричневыми, протяжно замычал и вдруг метнулся в сторону, вытянув хвост, и поскакал в глубь двора.
— Хорошо же нас встречают, — расхохотался Мога.
На пороге с веником в руках появилась Сусана, жена Молдована, такая же толстая, как муж, в небрежно повязанном платке, из-под которого торчали седеющие и еще не причесанные волосы. На ней был некогда белый, а теперь серый фартук, в масляных пятнах. Заметив мужчин, она бросила веник и исчезла, словно ее и не было. Из глубины дома послышался ее тонкий голос.
— Горе мне, горе… Мэриуца, одевайся быстрее. Илисие, тебя кто-то там ищет.
Филон Герман прошел сенями, где на плите горой громоздилась посуда, в углу стоял мучной ларь с откинутой крышкой, словно разинув рот, откуда что-то выклевывала курица, стены были в мушиных пятнах. Посреди сеней стояла лохань с грязной мыльной водой, может, несколько минут назад тут мылась Мэриуца. Обогнув валявшийся на полу подойник, Филон Герман подошел к двери и осторожно постучал.
— Входи! — послышался густой, раскатистый голос Илисие Молдована.
Филон Герман и Илисие Мога вошли и поздоровались с хозяевами. Илисие Молдован был неподпоясан, и его живот выпирал во всей своей красе, огромный и круглый, как трехсотлитровая бочка. Сусана сбросила фартук и успела, неведомо когда, надеть праздничное черное платье из тонкой шерстяной материи, с широкой юбкой в сборку и просторным лифом. Ей не хватило времени причесаться, поэтому она завязала платок под подбородком и обрела таким образом самый благообразный вид. Мэриуцы, этого семейного божка, не было видно, и только ее пестрые бусы и мониста из золотых монет времен Франца-Иосифа лежали на столе.
— Присаживайтесь к столу, — быстро проговорила Сусана высоким мелодичным голосом, по которому можно узнать любительницу пения. — Садитесь, чтобы и сватам в нашем доме также сидеть.
— Присядем, почему не присесть, ведь мы с добром пришли, — отозвался Филон Герман, поглаживая усы, чтобы скрыть улыбку, которая набежала при мысли, что хоть Мэриуца и красавица, а жениха ей сыскать будет нелегко, потому как неряха она такая же, как и Сусана.
— Да в мой-то дом, — отвечал Илисие Молдован басом, — никто с дурным и войти не посмеет, потому что дом мой правильный.
— Что правда — то правда, — подтвердил Филон Герман. — Признаем это и радуемся. Потому к тебе первому и пришли.
Илисие Молдован был польщен. Он догадывался, почему так рано заявился к нему Филон Герман; догадку его подтвердило и присутствие Илисие Мога, бригадира, с которым он говорил всего час назад. Но благообразное лицо старика Филона и его приятные речи подействовали на него успокоительно, и он снова уселся за стол, где сидел до прихода гостей и завтракал.
— Откушайте и вы с нами. Чем богаты, тем и рады, — пригласил он, широким жестом указывая на стол, где лежала только начатая большая коврига белого хлеба, миска с желтоватой терпко пахнущей брынзой, солидный кусок копченого сала, несколько луковиц, величиной с кулак, и кувшин, в котором, конечно, была водка.
— За таким-то столом каждый бы день сидеть! — ответил Филон, усаживаясь. Он понимал, что не следует отказывать Илисие Молдовану, человеку гордому, строго соблюдающему честь хозяина дома.
Илисие Молдован был рад уважению, которое слышалось в словах Филона Германа, и распорядился, чтобы Сусана несла миски и вилки. Жена тут же принесла два прибора и села к столу. Глубокие расписанные цветами миски были едва ополоснуты — правда, было это почти незаметно, такие они были темные, а вот вилки с деревянными ручками просто заросли грязью. Филону Герману совсем не хотелось есть, но как не поднять стаканчик (тоже довольно грязный), не отведать хлеба и сала? Взял кусочек и Мога и проглотил, не жуя.
— Мы вот за чем пришли, Илисие, — начал сурово Филон Герман, так что Молдован вздрогнул и перестал жевать. — Партийная ячейка решила поставить вопрос об исключении Боблетеков, Пэтру, Флоари и Корнела Обрежэ.
— Я слыхал…
— А ты слыхал, почему так решили?
— Да потому, что они кулаки…
— А главное, потому, что они творят всякие подлости, наносят ущерб всему хозяйству, то есть нам…
— Этого я не знаю… А какие подлости?
— Ты что, не слыхал про овец, которые сдохли, про свиноматок с обваренными кишками, про вражду между первой и другими бригадами…
— Слыхать-то слыхал, но кто знает, что именно они это сделали?
— То есть как? Может, ты это сделал?!
— Упаси бог! Я честный человек.
— Я про то и говорю. Кто загнал овец на болотистые луга? Поручи их тебе, ты бы так сделал?
— Как можно? Стоячая вода им чистый вред.
— А голодным свиньям кипящее пойло дал бы?
— Что я, свиней кормить не умею?
— А жульничать с трудоднями умеешь?
— Да что я, вор? — возмутился Молдован.
На некоторое время воцарилось молчание. Даже Сусана перестала греметь посудой у чугунной печурки. Хозяин дома был, казалось, в большом затруднении. Теперь он недоумевал, как это он совсем-совсем недавно готов был защищать этих людей.
— А Флоаря, сноха Обрежэ, чем она виновата? А Корнел, сын ее? — нерешительно спросил он.
— Часто ты их видел на работе? Ведь они с тобой в одной бригаде…
— По правде сказать, часто я их не видал…
— Двадцать один трудодень за целый год, — сказал Мога, полистав свою книжечку.
— Мало… — задумчиво и глухо пробормотал Молдован, — очень мало.
— Кроме того, в ее доме все эти темные дела и затеваются…
— Правда?
— Ты вот про Корнела спрашиваешь, а разве не знаешь, какой он? Ему бы все вино лакать, да… Шашни заводить… Он за собой и других парней тянет, и они бесстыжими делаются.
— Молодой, не перебесился… — смущенно засмеялся Молдован. — Остепенится, когда женится. Нехорошо, если поломаем ему жизнь. Может, он и сам не понимает, что делает…
— Бешеный пес тоже не понимает, что делает, а вот кусает всех, и приходится его пристрелить.
Хозяин приуныл, пухлое его лицо собралось в многочисленные складки, и казалось, в этих складках сосредоточилась вся скорбь человеческая.
— Зачем ты его бешеным псом называешь, дядя Филон? Ведь ты знаешь, что он ухаживает за моей Мэриуцей и думает на ней жениться? Разве отдал бы я свою дочку за бешеного пса?
— Не знаю, что они там думают с твоей Мэриуцей, но одно знаю: нам он враг и мы должны его выгнать… — стоял на своем Филон Герман.
— Нет, дядя Филон, Корнела не нужно выгонять, он еще молодой, из него еще человек может выйти.
— Станет он человеком, когда ты будешь молоко доить из дверной щеколды!
Наступило молчание. Все сидели хмурые вокруг стола, не глядя друг на друга. В стаканах осталась невыпитая водка, казавшаяся мутной при свете сияющего дня, который врывался в окна.
Вдруг Илисие Молдован словно очнулся:
— Дядя Филон, мнение мое такое. Выгоним! Всех! Боблетеков в первую голову! Все они лентяи и мошенники. Да еще нос дерут. Не будем их щадить. Даже я не слыхал, чтобы они хоть когда доброе дело сделали. И Пэтру. Ух, этот Пэтру, до чего зловредный! У него и глаза не как у людей посажены. Свекра своего все наливал да наливал водкой, пока тот не помер. Только ему и могло взбрести в голову обварить свиньям кишки. Выгоним! Против них я прямо сейчас голосую… — Он так расчувствовался, что на глазах заблестели слезы. Умильно улыбнувшись, он мягко продолжал: — А вот Корнела пощадим, ведь он молодой… может, исправится… после свадьбы.
— Илисие, — сказал Филон Герман, поднимаясь и берясь за шапку, — все, что нужно было, я тебе сказал… Думай теперь сам и поступай, как по-твоему лучше. Голова у тебя на плечах есть, я мужик ты тертый.
Попрощавшись, они вышли. Еще в сенях они услышали приглушенные девичьи рыданья, доносившиеся из дальней комнаты.
Около полудня Филон Герман и Илисие Мога шли обратно. Похвастаться им было нечем. Многих из членов бригады не оказалось дома, а жены притворялись, что знать не знают, где их мужья. Филон Герман пытался разговорить их, но они упорно отмалчивались. Из тех, кто был дома, большинство выслушивали Филона Германа, кое-кто признавал, что он прав, ругал правление за то, что оно до сих пор терпело «этих мошенников», но в основном молчали, толком не говорили и лишь под конец невнятно бормотали: «На собрании видно будет». Ни по глазам, ни по голосу никак нельзя было определить, что же думают эти люди.
— Тяжело с моей бригадой, — вздыхая, проговорил Илисие Мога. — Многие доводятся родственниками Флоаре и Боблетеку. И у Пэтру есть свойственники… Не знаю, что и делать, честное слово.
— Мы еще к ним сходим…
— Верно, верно. Нужно сходить.
У них кончилось курево, и они остановились у кооперативной лавки, чтобы купить табаку. Из помещения, над входом в которое был прилеплен кусок оберточной бумаги с надписью карандашом «Петейный отдел», доносились голоса, звон стаканов, смех. За столами было полным-полно народу. Слышались выкрики, перебранка. При виде Филона Германа и Мога все замолчали. Кто-то от неожиданности икнул и, получив по губам от соседа, глухо запротестовал. Дым стоял коромыслом. Лица раскраснелись от выпитого вина. Все удивленно уставились на старика.