«Вот бы хорошо, — думал Тоадер, — если бы человек так был устроен, что не мог бы скрывать свои мысли. Взглянул на него — и сразу распознал. Тогда не было бы несправедливости. Негодяев держали бы в загоне на краю села, бросали им, как зверям, пищу, а детей и близко не подпускали. Когда-то человек, может быть, и не умел таиться, да давно это было, так давно, что и старики не упомнят. Потом невзгоды заставили его запрятать свои истинные мысли поглубже и показывать себя не таким, каков он есть. Может, снова наступит время, и станут люди ясными, как свет солнца. Но пока человека нужно понимать по его делам. А дела не всегда освещены ярким дневным светом. Некоторые, как плесень в погребах, любят темноту, только во тьме распускают свои ядовитые бледные цветы. Как же с ними-то быть? Как найти их? Правда, ничего в мире не проходит бесследно, даже птица, летающая в поднебесье, присаживается на ветку и теряет перо…»
Тоадер подошел к окну и взглянул на дорогу. Он увидел Викентие, который торопливо шагал, закутавшись в полушубок, в большой черной шапке, обмотав шею толстым шерстяным шарфом. Шел он быстро, не глядя по сторонам, едва кивая попадавшимся навстречу людям. «Какой стал, — подумал Тоадер, — растолстел, хорошо одет, держится надменно».
Викентие не вошел, а ворвался в комнату, широко распахнув дверь, чтобы все его видели, хоть и знал, что, кроме пяти человек, его поджидающих, никого нет.
— Товарищи, извините за опоздание, но у меня дела в бригаде. Сами знаете: готовимся к весенней посевной кампании…
— Заботливый мужик Викентие, ничего не скажешь, — ухмыльнулся Мурэшан.
— Заблаговременно подготовиться — это правильно, — проговорил Филон Герман, выбивая пепел из трубки. — Нужно, чтобы и другие брали пример с Викентие.
— Не мешало бы, — откликнулся Викентие, — если бы все пример брали.
— Неплохо бы, — сказал Иосиф Мурэшан, обнажая большие редкие зубы, пожелтевшие от табака. — Все бы тогда шло как по маслу.
Викентие пренебрежительно на него глянул.
— Уж ты в этом понимаешь… — и обернулся к Тоадеру, сидевшему за столом, застеленным красной скатертью. — Что ж, начнем собрание, а то время дорого…
— Начнем, — буркнул Тоадер и, недоуменно посмотрев на Викентие, спросил: — Говоришь, подготовку к весне начал, а по какому плану?
— По моему плану!
— Вроде бы нужно прежде с Ириной поговорить…
— Ничего, я ей свой план покажу, не беспокойся.
— Конечно, надо показать, — улыбаясь, подтвердил Мурэшан, — она председатель. Она план утверждает.
— Да, председатель, — пробормотал Викентие.
— А ты только о весенней кампании советовался с бригадой? — спросил Тоадер. — Речь вроде о другом шла. Тебе же поручено было от партийной ячейки.
— И об этом говорил.
— И что люди сказали?
— Что дело это доброе. Да ты за мою бригаду не беспокойся.
— Хорошо. Теперь перейдем к повестке дня. Мы вызвали тебя, Мурэшан, чтобы кое о чем спросить. А ты нам отвечай положа руку на сердце.
Мурэшан удивленно поглядел на Тоадера, потом на всех остальных по очереди, но увидел только застывшие лица, на которых ничего нельзя было прочесть, кроме ожидания. Нервная дрожь пробежала у него по спине, словно за шиворот упала холодная капля.
— Спрашивайте, я отвечу, — тихо проговорил он.
— Мы, — начал Тоадер, тщательно подбирая слова, — прочитали все протоколы наших партийных собраний за три года…
«Когда это они успели их прочитать!» — подумал Мурэшан. Да всех и не могли прочесть. Часть у него дома, а часть затерялась.
— И вот что мы поняли. Три года назад Георге Колчериу уехал в партийную школу, потом стал работать в области, Ион Поп был избран в бюро райкома, а ты на его место секретарем. И хотя от нас ушли самые способные люди, наша партийная организация не ослабела. И не могла она не знать, как проводить линию партии. Из протоколов нам стало ясно, что много раз и на многих собраниях поднимался вопрос о кулаках. Однажды и ты ставил этот вопрос…
— Ставил, — подтвердил Мурэшан. — Это очень важный вопрос.
— Правильно. Но мы не поняли, и невозможно это понять, почему ты раньше не сделал того, что теперь делаем мы. Иначе говоря, почему при тебе не было принято решение?
— И как это получилось? — задумчиво пробормотал Мурэшан.
— Об этом мы тебя и спрашиваем, ведь ты был секретарем.
— Конечно. Вы и должны меня спрашивать и даже можете привлечь к ответственности.
— Понадобится — и к ответственности привлечем.
— Привлеките меня, товарищи, будьте беспощадны, если я виноват.
— Вот мы и хотим выяснить, кто виноват?
— Правильно, товарищи. Давайте обсудим, посмотрим, кто виноват… — Мурэшан покраснел от возбуждения. Казалось, он больше всех рад, что найдут, накажут виновного. Говорил он быстро, не задумываясь. — Обсудим, посмотрим, каждый откровенно выскажет свое мнение, как это заведено между коммунистами. Виновный пусть отвечает…
— Ты, Мурэшан, был до сих пор секретарем, — прервал его Тоадер Поп. — Ты знал, что вопрос этот наболевший, что в хозяйстве есть кулаки…
— Правильно, товарищи, знал…
— Почему не отложил в сторону все другие дела?
— Правильно, товарищи, не отложил. Были и другие дела, и я их не отложил, потому что секретарь должен заниматься всеми вопросами.
— В первую очередь самым важным.
— Конечно, прежде всего самым важным…
— И добиваться его разрешения…
— Конечно, добиваться… — незамедлительно откликнулся Мурэшан.
— А ты, Мурэшан, — тихо сказал Тоадер, — не добивался.
— Не добивался, товарищи. Верно! Не добивался я. Ошибся. Не отдал себе отчета. Не оценил обстановки. Потонул в мелочах. Утратил перспективу. Не посмотрел на положение дел как коммунист. Ошибся. Вы правы и должны привлечь меня к ответственности.
— Мы хотим знать, почему ты ошибся, почему не отдавал себе отчета?
— Конечно. Так и должно быть. Спрашивайте меня. Причины? Конечно, есть и причины. Да, товарищи. Спрашивайте меня…
— Мы тебя уже спросили.
Мурэшан не ответил. Недоумевающе смотрел он на Тоадера, будто не понимал его. Тоадер спокойно стоял перед ним и ждал. Все напряженно следили за их разговором. Мурэшан весь сжался, опустил глаза и выдавил:
— Не знаю, товарищи. Честно говорю, сам не понимаю, как выпустил вожжи…
— Надо бы знать.
— Конечно… Товарищи! Помогите мне! Спрашивайте! Критикуйте! Не щадите. Будьте принципиальными.
— Вот мы и спросим, если ты так просишь. Ты помнишь, как Теофил Обрежэ ускользнул от суда?
— Он не ускользнул, товарищи! Все зерно у него было уже конфисковано. Что я мог? Если бы не закон, придушил бы его собственными руками…
— Под суд ты его мог отдать? И его бы осудили.
— Суд был, товарищи. Зерно у него конфисковали.
— Зерно конфисковали, а суда не было. Припомни!
Мурэшан растерянно поглядел на Тоадера.
— Как не было?
— Не было, — отрезал Тоадер, глядя ему прямо в лицо.
Остальные подтвердили:
— Нет. Не было.
Викентие весело расхохотался:
— Чего удивляешься, Мурэшан. Ты так торопился, что через лошадь перескочил…
— Товарищи, это невозможно! — отчаянно завопил Мурэшан. — Подумайте сами! Я хотел поразить Обрежэ в самое сердце! Я хотел его уничтожить! Как он мог так легко отделаться?
— А вот отделался! — процедил Тоадер, не сводя глаз с Мурэшана, который извивался, как червяк.
— Слышишь, Мурэшан, Викентие правильно сказал. — хмуро пробурчал Филон Герман.
— Хочу и я кое-что спросить, — нарушил свое молчание Хурдук.
— Спрашивай.
— Насколько я знаю, Обрежэ тебе доводится дядей. Он двоюродный брат твоего отца. Так это? Скажи!
— Товарищи! — воскликнул Мурэшан, побледнев и вскочив, будто его пружина подбросила. — Как вы можете думать? Он эксплуатировал! Меня! Отца! Издевался над нами. А теперь простить? Ему простить? Да еще помогать ему? Скажите мне слово — и я убью его, убью на месте! Скажите, и я сожгу его!.. — Он обмяк и шлепнулся на лавку, рыхлый и толстый. — Товарищи, мне больно, что вы так думаете обо мне. Можете сказать, что я дурак, оказался не на уровне, но только не это. — Он снова вскочил и закричал: — Я с ума сойду, если будете подозревать меня, так и знайте. Я не позволю! Я тоже сознательный, товарищи!
Мутные глаза его блуждали, сизое лицо перекосилось. И все же Тоадер ему не верил и продолжал смотреть холодно, испытующе. Крикнуть Мурэшану в лицо: «Врешь!» — он не мог: не было доказательств. Одни подозрения, а подозрения — еще далеко не истина.
Хурдук с присущей ему невозмутимостью продолжал:
— Ну а земля, которую он записал на твое имя?
Мурэшан повернул к нему перекошенную физиономию, но тут же умильно изогнулся дугой:
— Пожадничал я, товарищи! Это верно. Судите меня. Выгоняйте из партии. Делайте, что хотите. Это я признаю. Я совершил жестокую ошибку. — Мурэшан сел и закрыл лицо руками.
— Ты помог Флоаре Обрежэ и Корнелу вступить в хозяйство?
— Жалко мне их было, — отвечал Мурэшан, не поднимая головы. — Пришла она ко мне, плачет. Я ей поверил. Не подумал, что она змея, гадюка подлая. Я думал о ее тяжелой жизни в кулацком доме. Поверил ей, но ошибся. Все от жалости, от добросердечия. Каждый может ошибиться. У человека ведь есть и душа и сердце.
«Жалость? Доброта? Как его уличить, что он врет? Правда, он как-то помог Викентие и Хурдуку тоже, когда они послали ребятишек в школу в Тыргу-Муреш. Он мог об этом сейчас и напомнить, что отвез их, нашел квартиру, записал в школу, ходил покупать книжки, одежду. Хоть и не веришь в его жалость, но как сказать: «Нет у тебя жалости!»?» — думал Тоадер.
— Как ты мог пожалеть кулака? — Вопрос Филона Германа прозвучал по-отцовски сурово, с укоризной.
— Я считал, что Флоаря не кулачка. Я думал, что проклятый, подлый старик держал ее как служанку. Так и она мне говорила. Я-то ведь знал, что Обрежэ ее эксплуатировал. Ошибся я, не вник…
— Надо было вникнуть.
— Конечно, надо было вникнуть. Правильно. Но я ее пожалел…