— Им бы надо быть добрее к нему, простить…
— А кому он чего доброго сделал за свою жизнь? Кого он прощал? — резко спросила София, сама не понимая, откуда у нее взялись эти слова и эта злость. — Человек должен платить свои долги.
— Понимаю, понимаю, София! — В глубине души Крэчун чувствовал, что женщина права, и с удивлением понял, что и сам не мог бы сказать по-иному, но хотел выполнить обещание, которое дал спьяну Обрежэ.
— Старик он, глубокий старик… Пощадить его надо… Тоадер — человек душевный. Он бы мог там замолвить словечко, чтобы были к нему помягче.
— Тоадер ему ничего не сделал, хотя вот Обрежэ вдоволь над ним поиздевался.
— Ничего ему не сделал, это верно. Но видишь ли, теперь исключают его сноху и внука из хозяйства…
— Это справедливо. Так сказал Тоадер, а он не обманет. Тоадер не допустит несправедливости, лучше умрет…
Теперь она смело, без всякой робости смотрела на попа. В ней закипал гнев: она защищала мужа. Крэчун, избегая ее взгляда, продолжал настаивать, сам не зная почему.
— Ты права, София. Но подумай, ведь он старик, беспомощный, дни его сочтены…
— Старик-то он старик, только не человек.
— Гм! Вижу я, София, нет в тебе жалости.
София почувствовала, как вспыхнули у нее щеки: ведь слова эти относились не к ней, к Тоадеру. Полная решимости защищать мужа, София заговорила медленно и твердо:
— Тоадер говорит, что к волкам не может быть жалости… Вы, батюшка, служите в церкви и знаете, что и у бога не было жалости к сатане… — София сама испугалась своей смелости.
— Да я уж не знаю, что тебе сказать… Я думал, что если ты попросишь Тоадера замолвить за него словечко…
— Батюшка, я вам прямо скажу, если бы от меня это зависело, я бы простила, как мертвых прощают… Но просить Тоадера о том, что вы говорите, не могу. Скорее он язык себе откусит, чем заступится за Обрежэ.
«Все это верно она говорит, — подумал поп. — Теофил что посеял, то пусть и жнет. Да ну его к черту! Чего это я мараюсь из-за него?»
— Ты уж, София, поступай, как знаешь, — проговорил он, — и не сердись на меня. Я человек старый, вот и пожалел другого старика… Может, ты и права. Иди с богом.
— Целую руку, батюшка.
София поспешила домой, недоумевая, почему это она должна сердиться на Крэчуна, и думая, что, быть может, была с ним не слишком почтительна.
Флоаря с Корнелом занимали просторный кирпичный дом, построенный лет двадцать пять назад Теофилом Обрежэ для своего сына Вирджила. В доме было три комнаты, которые шли одна за другой, словно купе в вагоне. Пол в открытой галерее был настелен из досок, а под ним открывался ход в подпол. На широком дворе располагался коровник, переходивший в высокий сарай, а потом в сеновал. В коровнике теперь стояла одна-единственная корова, на сеновале было немного сена, а сарай вовсе пустовал. Запустевшим выглядел и двор, заваленный снегом, который никто не расчищал. Несколько кур ютилось под крыльцом. За высоким забором до самого подножия холма тянулся огромный сад, засаженный старыми яблонями и грушами, раскидистыми сливами и высоченными ореховыми деревьями, которые видны были издалека. Большая часть сада три года назад перешла к коллективному хозяйству, однако и оставшиеся во владении Флоари полгектара могли бы приносить порядочный доход. Но за деревьями никто не ухаживал, не подрезал их, и они стояли, изъеденные гусеницами, а на пышных ореховых деревьях поселились целые тучи воронья, чье карканье нагоняло тоску.
Дом и двор, обнесенный стеной, составляли совсем отдельное хозяйство. Сюда-то после смерти Вирджила и переселил Обрежэ Флоарю и Корнела, дав им четырех волов и двух дойных коров. Он нанял им двух работников и женщину, чтобы помогала по дому. Комнаты обставил сам Теофил по своему вкусу, заплатив кучу денег за массивные дубовые шкафы, тяжеловесные столы на резных ножках в виде львиных лап, вместительные сундуки с бронзовыми петлями и замками, широкие кровати с высокими спинками и неудобные стулья, сев на которые человек чувствовал, что цепенеет. Полы были застланы толстыми мягкими коврами темных тонов, окна закрывали плюшевые гардины. По стенам было развешано множество икон в позолоченных окладах и три картины, купленные на ярмарке. На одной была нарисована косоглазая пастушка, которая благоговейно слушала, как играет на дудочке лежащий в тени дерева пастушок с удивительно короткими, по сравнению с его квадратным туловищем, ногами. Вторая изображала опушку леса, куда вышла испуганная лань фиолетового цвета, на прямых, как веретена, ногах; а третья — мутное зеркало озера, покрытое кувшинками, луну, насаженную на камышинку, и лодку, в которой виднелись затылки влюбленной пары. Все в этой комнате, как было двадцать лет назад поставлено Теофилом, так и стояло до сих пор. Флоаря не обрадовалась, получив во владение этот дом, и мало о нем заботилась. Пока была служанка, в доме были чистота и порядок, а за последние пять-шесть лет, когда Флоаря хозяйствовала одна, все покрылось пылью, и мебель приобрела печальный заброшенный вид. Какая-то жизнь чувствовалась только в третьей комнате, где жила Флоаря. Сюда она собрала все свои иконы, поставила вдоль стен друг против друга две кровати, для себя и для Корнела. В старинном буфете, который искусный мастер покрыл резными украшениями, за стеклянными дверцами хранилась тонкая посуда, а в бесчисленных ящиках и ящичках куча разных женских безделушек, некогда любимых, теперь забытых. Была в комнате и кирпичная печка с плитой. На ней вечно громоздились горшки и чугуны, вид которых недвусмысленно говорил о полном равнодушии к ним хозяйки. Между иконами и тарелками, развешанными по стенам, разместились десятки фотографий Корнела в разных возрастах. На всех портретах он выглядел красавчиком, был хорошо одет и смотрел дерзко и вызывающе. На стене между окнами висело зеркало, в которое никто, кроме Корнела, не смотрелся.
В этой комнате среди давно не беленных стен и коротала свою печальную, бессмысленную жизнь Флоаря, чьей единственной заботой и отрадой за последние двадцать лет был ее сын, выросший статным, красивым парнем. Флоаря и сама еще оставалась красивой женщиной, хотя печаль и усталость изменили выражение ее нежного лица, которое, бывало, заставляло молодых мужчин остановиться и повернуть голову ей вслед, когда она павой плыла мимо. Ее сияющие глаза, которые свели с ума стольких парней, теперь померкли и разучились смеяться. И одевалась она не так, как в молодости, — в простые темные платья. И сама она, некогда гибкая, с плавными быстрыми движениями, задорная и вместе с тем застенчивая, стала грузной, вялой женщиной, которая устала жить и покорилась судьбе. В молодости у нее был красивый голос и она любила петь, теперь же и разговаривала с одним только Корнелом. Голос у нее огрубел, и редко слышались в нем нотки, напоминавшие давние времена, когда Флоаря стонала от любовной страсти.
В этот понедельник, когда все село волновалось и кипело, взбаламученное разными слухами, Флоаря сидела одна в своей комнате. После обеда Корнел ушел и не сказал куда. Она все собиралась помыть посуду, да так и не собралась. Сидя неподвижно на краю постели, она думала о Корнеле, о том, что он уже вырос и ведет себя, как взрослый, никому не отдавая отчета в своих поступках. На улице сияло солнце, но тяжелые занавеси не пропускали в комнаты его лучей. Флоарю успокаивал этот полумрак. Было тепло и тихо, только ворочался кот, спавший за печкой. От этой тишины можно было задремать, но и сон посещал Флоарю редко и ненадолго.
Было уже часа четыре, когда кто-то постучался в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнул ее. Теофил Обрежэ стряхнул у порога снег и, сделав два шага, снял шапку.
— Да благословит тебя господь, сношенька, — проговорил он мягко.
— Да услышит вас бог, отец.
Обрежэ сделал еще два шага и подошел к Флоаре, которая равнодушно смотрела на него, словно бы и не видя.
— Ты чем-то расстроена, Флоаря?
— Нет, отец, чего мне расстраиваться?
— Не расстраивайся, дочка. Так господь бог испытывает веру человеческую.
Флоаря не ответила. Обрежэ стоял прямо перед нею, слегка наклонив голову, и ей видны были его длинные, белые, тщательно расчесанные волосы. Шапку он держал в руках, прижимая ее к груди.
— Садитесь, отец, — пригласила Флоаря. Она встала и не спеша двинулась к печке. — Я вам соберу поесть, может, голодны.
— Нет, дорогая моя, мне сейчас не до еды.
Не снимая тулупа, Обрежэ подсел к столу.
— Как хотите, — вздохнула Флоаря и опять уселась на кровать, устремив неподвижный взгляд куда-то в угол.
Старик сверлил ее своими маленькими глазками, но она не чувствовала его испытующего взгляда.
В тихой теплой комнате вновь раздался медовый ласковый голос Теофила Обрежэ:
— Не печалься, дорогая Флоаря. Господь бог заботится и о птицах небесных. Перенесем и это испытание.
Флоаря не понимала, о чем это он, и равнодушно молчала. Тогда Теофил опустился на колени перед одной из икон, широко перекрестился и благочестиво начал:
— Отче наш, иже еси на небесех…
Флоаря с полным безразличием взглянула на него, машинально перекрестилась и, сама того не замечая, зашептала слова молитвы.
Кончив молитву, старик еще долго стоял на коленях, опустив голову на грудь, и молча вздыхал. Когда он, охая и с трудом распрямляя колени, наконец поднялся, по его гладкому лицу текли слезы. Тень удивления мелькнула в глазах Флоари.
— Вас мне жалко, вас… — быстро заговорил Теофил. — Я-то старик… Смерть стоит на пороге, меня караулит. А что с вами станет в этом страшном мире, отвратившем лицо от бога? Что ты будешь делать? А Корнел? Господи, господи, горькая выпала мне доля…
Флоаря, печальная и равнодушная, продолжала молчать, словно ничего и не слыхала. Старик взглянул на нее пристально и вдруг закричал в голос:
— Флоаря, что ты сидишь как истукан, дела тебе ни до чего нет! Будто знать не знаешь…
— А что я должна знать, отец?
— Что вас вышвыривают из хозяйства. Я мечусь как угорелый, а они сидят ровно овечки.