— Ничего не знаю, отец. Мне никто не говорил.
— И Корнел?
— И Корнел. Только спросил меня…
— А о чем он тебя спрашивал? — насторожился старик.
Со смиренной мольбой посмотрела на него Флоаря, и ее большие черные глаза как-то странно заморгали.
— О чем он тебя спрашивал? — повторил старик резким, злым голосом.
Женщина смущенно опустила глаза.
— Ну что вам сказать? Про такое, что хотела я сквозь землю провалиться.
— Про что он тебя спрашивал?
Флоаря испуганно взглянула на старика, не зная, куда деваться от пронзительного взгляда маленьких, беспокойных, злобных глаз.
— Про Тоадера, — выдохнула она и залилась краской.
— А ты что ответила? — допрашивал беспощадный судья.
— Что ответила? — На лице женщины появилась растерянная улыбка, словно робкий луч света на краешке затянутого тучами неба. — Сказала, что давным-давно, в молодости, Тоадер любил меня и хотел на мне жениться. — Улыбка исчезла с ее лица, принявшего обычное печальное выражение. — А еще сказала, что Тоадера взяли в солдаты, а я вышла за Вирджила…
— И больше ничего не говорила?
— Нет, — коротко ответила Флоаря.
— Ну а он что сказал?
Флоаря задрожала и неожиданно разрыдалась:
— Пообещал убить Тоадера… Дескать, чего он нам жить мешает? — Она плакала, время от времени всхлипывая, потом успокоилась и тихо произнесла, вытирая слезы концом платка: — Я отговорила его. Сказала, что Тоадер против нас зла не держит.
Обрежэ быстро придвинулся к ней и крикнул:
— Держит, держит, Флоаря, Тоадер зло…
— Давно нет у Тоадера никакого зла на нас, — произнесла Флоаря сдавленным голосом и, вздохнув, встала и подошла к печке, чтобы подбросить дров и быть хотя бы чуть-чуть подальше от этого старика, которого до сих пор боялась.
Теофил Обрежэ зло посмотрел ей вслед, но плавные, усталые движения Флоари будто смягчили его, и ласково, как обычно, он сказал:
— Видишь ли, Флоаря, уж такие мы есть. Думаем, что все люди добрые, честные, как и мы. Но не так это. Есть и дурные люди, они нас ненавидят, преследуют. А ты живешь, ничего не знаешь и знать не хочешь… — Старик говорил еще долго, так же вкрадчиво поминая господа бога и его милосердие, призывая Флоарю молиться пречистой деве Марии, у которой тоже был сын и она страдала за него. Под конец, положив ей руку на плечо, он воскликнул: — Не горюй! Господь не оставит нас. Уповай на всевышнего!
— Что же делать, отец? Я и сама не знаю, зачем вступила в хозяйство. Ты сказал, что нужно вступить, что это наше спасение. Теперь нас выгоняют. За что, не ведаю. Плохого я никому не делала. А если выгонят, что будет?
— То-то и оно. Ничего нам не остается, кроме как молиться за спасение души врагов наших… И ты молись, Флоаря, потому что так требует наш христианский закон… — Обрежэ говорил, и никак нельзя было понять, всерьез он это или с издевкой.
И снова в комнате наступила тишина. Обрежэ опустился на стул, Флоаря присела на край постели, словно ничего и не было, ни о чем они не говорили. На улице смеркалось. Протянулись по снегу длинные синие тени. В комнате стало темно. Только огонь играл в печке, иногда пламя вспыхивало, и тогда светлые пятна разбегались по стенам, мебели, по лицам двух тихо сидевших людей.
Будто вспомнив о чем-то, Флоаря поднялась, отыскала в ящике буфета спички, зажгла стоявшую посреди стола лампу с закопченным, пыльным стеклом и поднесла ко рту спичку, готовясь задуть ее.
— А с Тоадером ты давно разговаривала? — прозвучал ласковый, отеческий голос старика.
От неожиданности Флоаря взмахнула рукой, спичка потухла, а Флоаря все дула и дула на нее. Когда она подкручивала фитиль, пальцы ее дрожали. Поставив лампу на прежнее место, посреди стола, Флоаря тихо опустилась на край постели, глядя на закопченную дверцу печки.
— Давно… — ответила она.
— Может, ты с ним не разговаривала с той поры, как замуж вышла?
— С той поры…
— А как стала вдовой, ни разу не разговаривала?
— Не помню… Раз или два разговаривала… Не помню…
— А он тебя не звал к себе? Ведь ты молодая была.
— Не помню…
— Однажды ночью…
— Не помню, что было… — Но по ее лицу, освещенному лампой, было видно: все она помнит и тихо улыбается минувшему, столь давнему, что от него ничего, кроме памяти, не осталось — и впрямь встретились как-то ночью, а дальше все дурной обманчивый сон.
— Он тебя просил перейти к нему?..
— Просил.
— А ты не захотела…
— Не помню…
— А после не просил больше…
— Нет, больше не просил.
— Он тебя тогда крепко любил!..
— Любил, — ответила женщина, вздрагивая. Лицо ее сделалось мрачным.
— И ты его тогда любила, дочка…
— Не помню… Не помню, что было. Много времени прошло с тех пор. Забыла. — Флоаря опять замкнулась в свое печальное безразличие.
— На селе говорят, что он тебя до сих пор любит.
— Нет, он давно уже меня не любит… Женился ведь на Софии, живут хорошо…
— Я-то не знаю. Люди говорят.
— Делать им нечего, вот и говорят.
— Поговаривают, что поэтому-то он и хочет тебя из хозяйства выгнать, любит он тебя, а ты на него и не посмотришь.
— Это неправда. Тоадер не такой.
— Не знаю. Люди говорят…
— Тоадер — честный человек.
— Может, он изменился… Много воды утекло с тех пор.
— Не знаю… Этого я знать не могу.
Замолчали. Старик о чем-то думал или молился. Голова его опустилась на грудь, губы быстро шевелились.
— Флоаря, знаешь, что я тебе скажу? Пойди к Тоадеру и поговори с ним… — вкрадчиво заговорил он.
Ошеломленная Флоаря вскочила с места:
— Что?
— Пойди к Тоадеру, поговори с ним.
— Не пойду! — в отчаянии простонала Флоаря.
— Нужно. Только ты сможешь смягчить его сердце.
— Не пойду! — отказалась Флоаря. — Что он обо мне подумает? — продолжала она жалким голосом.
— Пусть что хочет, то и думает, а ты должна о судьбе Корнела подумать. Если вас выгонят, что с ним станет? Он молод, в жизни ничего не смыслит. Может пропасть. Его судьба у тебя в руках и у Тоадера.
— Не пойду. Что он будет думать обо мне?
— Может, он хорошо будет думать…
— Нет, плохо.
— Может, это ему понравится… душа у него отмякнет…
— Не пойду!
— Ну какое тебе дело, что он подумает?
— Есть дело. Не хочу, чтобы думал, что я… — Она запнулась и расплакалась.
— Пойди и скажи ему про мальчика, про Корнела… Слышишь? Про Корнела ему скажи то, что только ты одна знаешь…
— Нет! — закричала Флоаря. — Нет! Про Корнела ничего не скажу. Нет! Нет! — и расплакалась.
Обрежэ не мешал ей. Увидев, что она притихла, он начал рассказывать:
— Говорят, будто одна женщина, святая в своих помыслах, собралась в монастырь, чтобы провести там жизнь в посту и молитвах. Женщина была молодая, красивая и богатая. Многие к ней сватались, но она покинула и богатство и веселую светскую жизнь и отправилась в монастырь, захватив с собой самые скромные свои одежды. Ей нужно было перебраться через широкую реку, а денег, чтобы заплатить перевозчику, не было. Тогда стала она молиться и постилась девять дней, и бог ей подал мысль заплатить перевозчику своим телом. И господь бог простил ей грех, и стала она святой.
Испуганная Флоаря смотрела на него со слезами отвращения на глазах и отрицательно качала головой.
— Не пойду! — крикнула она и, уткнувшись лицом в подушку, снова разрыдалась.
Теофил Обрежэ молчал и с ненавистью глядел на нее.
Может быть, час плакала Флоаря, уткнувшись в подушку, а Теофил Обрежэ все молчал и смотрел на нее с ненавистью. Огонь в печке потух, угли покрылись пеплом. В комнате было тепло, воздух стал спертым, тяжелым. Старик потел в своем толстом тулупе, но ему и в голову не приходило снять его.
На улице послышались шаги, с шумом хлопнула входная дверь, и тут же распахнулась дверь в комнату, где сидели Обрежэ и Флоаря. Вошел Корнел. Шапка его была надвинута на глаза, полушубок распахнут. Он грохнулся на свою постель, стоявшую возле печки. Лицо его пылало от мороза и ярости, которую он и не скрывал. Не просидев минуты, он вскочил и, ругая и проклиная кого-то, хотел было снова выбежать на улицу, но вернулся и, злобно взглянув на Обрежэ, спросил:
— Что, дед? Чего тебе здесь нужно?
— А поздороваться ты забыл, дорогой мой?
— А-а! Еще одна проповедь! Хватит! Сыт по горло!
Вдруг он как-то обмяк и опустился на один из массивных стульев, на которых не любил сидеть и обычно никогда не садился.
— Теперь — один черт, — насмешливо пробурчал он. — Можешь приходить и среди бела дня. Скрывать нечего. Я тоже подлый кулак, как и ты. И судьба у нас одна.
Говорил он зло, в упор вызывающе глядя на старика. Обрежэ, удивленный, выжидал.
Флоаря встала и с любовью глядела на сына. Безразличия ее как не бывало. Она не слышала, что говорит Корнел, она слушала только его басовитый, хрипловатый голос. Она была матерью, и не было для нее другой радости, кроме ее ребенка, хоть и стал он взрослым, превратился в красивого парня.
— Корнел! — ласково заговорила она. — Я для тебя куриный суп приготовила, такой, как ты любишь. Пойди, поешь… Проголодался, наверно.
— Ешь сама! — буркнул он. — Ешьте его оба! Я не хочу!
Флоаря так и застыла посреди комнаты, испуганно глядя на него широко раскрытыми глазами и не веря своим ушам.
— Корнел, дорогой мой, — тихо и наставительно, словно в церкви, заговорил Обрежэ, — стукни себя по губам, ибо греховные слова произнесли они. Или ты забыл божью заповедь, что нужно чтить тех, кто дал тебе жизнь, чтобы ты жил долго и счастливо на земле…
Корнел вскочил и яростно закричал:
— Замолчи! Слышишь? Замолчи! Я с ума сошел. Ничего не знаю и знать не хочу.
Корнел метался по комнате, бормоча ругательства, от которых Флоаря приходила в ужас. Она опять присела на краешек кровати и со страхом следила, как он бегает взад и вперед, размахивая руками, изрыгая проклятия. Зажав голову руками, она устало прошептала: «Господи, господи…»