Вдруг Корнел остановился перед стариком и странно посмотрел на него. Хмурое лицо его прояснилось, губы сложились в наглую ухмылку.
— Благодарю тебя, дедушка. Ты кладезь премудрости и научил меня доброму делу.
Корнел снял шапку, прижал ее к груди и смиренно поклонился:
— Спасибо тебе, дедушка!
Присев на край кровати прямо перед стариком, он расхохотался:
— «Запишись, дорогой мой, в утемисты. Побратайся с чертом, пока не перейдешь мостик».
— Не мог я сказать такого! — хмуро отозвался Теофил и глубоко задумался.
— Пусть ты так и не говорил, а послал-то меня к ним все равно ты… Это ты морочил мне голову: не надо, дескать, отличаться от других ребят… Это ты изрекал, — Корнел снова передразнил вкрадчивый голос старика. — «Там, дорогой Корнел, много полезного узнаешь». И вправду много полезного я там узнал, — продолжал он, не скрывая своей ярости. — Я шпионом у тебя был. А теперь меня выгнали вон.
Теофил Обрежэ вздрогнул:
— Тебя выгнали? Кто? Когда?
— Сегодня вечером. «Товарищи» мои. Заявили, что я кулак, эксплуататор, что я козни всякие строил, пробрался к ним, чтобы их разлагать морально. Такой грязью меня обливали, хоть святых выноси. — Начав рассказывать, Корнел стал спокойнее.
— А ты жалеешь, внучек? Жалеешь, что тебя выставили? — с состраданием спросил старик.
— Пусть черт об этом жалеет! — ответил Корнел и осклабился. И тут же сделался серьезным. — Хаяли на чем свет стоит. Так открещивались от меня, словно я заразный какой. А уж исповедовали — всего перетряхнули! Даже этот сукин сын Шопынгэ, которого я три года поил-кормил и он всюду за мной как собачонка таскался, и тот на меня клыки ощерил, словно взбесился. А потом стал реветь коровой: «Ошибся, товарищи, недоглядел, с кем подружился». Слыхали? И пошел рассказывать, как мы веселились, где выпивали, с кем гуляли. Все это в протокол занесли. Потом встал этот осел, Илэрие Колчериу, я из него человека сделал, петь и плясать научил, да как начал меня разрисовывать, я сам чуть не поверил, что хуже меня на всем свете не сыщешь: и над честными девушками я измывался, и ворота дегтем мазал, и с молодыми вдовушками пьянствовал, и любовь с ними крутил…
— Корнел! — крикнула Флоаря, с ужасом слушавшая сына. — Это правда, что они говорили? Ведь это неправда, да? Ты же ничего плохого не делал. Ведь ты так не греховодничал… Ты же не такой испорченный?
— Нет. Я дева непорочная, святая плоть. Только какое им дело, что я гулял, что я женщин люблю?
— Не может быть! Это неправда! Корнел, не говори мне, что это правда!
— Нет. Правда! Все правда! Теперь ты меня будешь исповедовать? Может, и из дома выгонишь? А?
Флоаря зарыдала.
— Господи, господи… Когда это ты так изменился, Корнел, сыночек? Когда это случилось? Кто тебя подменил?
— Черт меня подменил! Очень тебя прошу, не причитай, и так тошно… — Корнел повернулся к деду и закричал: — Это ты во всем виноват. Не будь тебя, не полез бы я к этим «товарищам», и никто бы теперь ко мне не привязывался.
— Привязаться к тебе они бы и так привязались, — сказал старик. — И вину какую-нибудь нашли. Это им легче легкого… Так они всегда свои грязные дела начинают. Завтра-послезавтра выгонят и тебя и мать из хозяйства… Это все Тоадер, он теперь секретарь у коммунистов.
— А ты откуда знаешь?
— Я многое знаю. А сыновей Боблетека выгнали?
— Угу! — оторопело ответил Корнел. — Их тоже, потому что они кулаки…
— Разве я тебе не говорил? Это все Тоадер. Уж я-то знаю. Я его хорошо знаю. Меня он готов живьем съесть. Флоарю терпеть не может, потому что не пошла за него замуж. Тебя ненавидит, потому что ты мой внук и сын Флоари. Он нас не пощадит…
— Что мы ему сделали? Я о нем и не слыхал, пока он с войны не вернулся. Чего он с нами не поделил?
— Внучек, дорогой, я же тебе сказал все, как есть. Может, я когда и попенял ему… А он человек мстительный. Не забыл. А твоя мать ничего ему не сделала, да и ты ничем перед ним не провинился…
— Господи, господи! — послышались отчаянные рыданья Флоари.
Этот плач и всхлипывания вывели из себя Корнела. Он шагнул к матери и грубо спросил:
— Чего ревешь? Замолчи!
— Господи, чем же я согрешила, что ты так тяжко караешь меня? — безудержно рыдала женщина, устремив жадный взгляд на сына.
— Молчи! Не бойся! Пусть он, гад проклятый, только посмеет тебя тронуть. Убью! — заорал Корнел.
Флоаря содрогнулась. Глаза ее округлились от испуга. Она перестала плакать и оцепенела.
— Дорогой внучек, не помышляй о таком грехе. Только бог имеет власть над жизнью человеческой.
— А Тоадер имеет власть над нашей жизнью?
— Теперь у него большая власть. Только власть его — дым перед лицом господа… Преклоним колени и помолимся.
— И пусть он нас губит, да?
— Корнел! Я уговаривал твою мать пойти к нему, попросить, чтобы он смилостивился…
— С чего это мать к нему пойдет?
— В молодости Тоадер Поп любил твою мать. Может, она и уговорила бы его.
— Ты что, совсем с ума спятил?..
— Господь сказал: «Пошлите агнца, и он одолеет льва».
Флоаря вышла из оцепенения и тихо, усталым голосом сказала:
— Корнел, дорогой мой, не могу я пойти к нему.
— Только и недоставало, чтобы ты пошла… Пойдешь — на глаза мне потом не показывайся. Слышала?
— Дед твой просил меня пойти. Только нечестное это дело. Он человек женатый…
— А? Дед! — рявкнул Корнел.
— Корнел! Ты на меня не кричи. Я тебе дед. Ты должен уважать меня. И мать свою уважай.
— Ее я уважаю. Так ты и знай… Только сначала думай, когда подговариваешь на такие дела. Старик уже. Стыдиться бы надо.
— Мать твоя не поняла, внучек.
— С матерью ты не говори про эти дела. Понял? Со мной говори. А с Тоадером этим я сам посчитаюсь.
— Корнел! — закричала в испуге Флоаря. — Что ты хочешь сделать?
— Флоаря, ты молчи и не вмешивайся! — повелительно сказал старик, поняв, что в голове Корнела созревает какое-то темное решение, которое может навлечь беду и на него. — Пойдем ко мне, потолкуем спокойно, обсудим, — пригласил он Корнела.
— Корнел, не ходи! — крикнула Флоаря, бросилась к сыну и в отчаянии обняла его. — Не ходи! Я пойду к Тоадеру, я поговорю с ним!
Корнел удивленно смотрел на мать, но, услышав последние слова, снова пришел в ярость и оттолкнул ее. Повернувшись к старику, он сказал:
— Пойдем, дед, посмотрим, что нам делать… А ты и не думай выходить из дому.
Оба торопливо вышли. А Флоаря так и осталась стоять посреди комнаты, глядя куда-то в пустоту. Крупные слезы текли из ее глаз по бледному, словно воск, лицу. Прижимая руки к груди, она шептала:
— Господи, господи…
Тоадер возвращался домой поздно. Хутор спал, укрытый снегом и залитый лунным светом. Всюду было тихо, пустынно. Погруженный в свои мысли, Тоадер неторопливо шагал по дороге. Оказавшись во дворе, он, прежде чем войти в дом, открыл дверь коровника и, чиркнув спичкой, взглянул на корову, которая лежала на свежей соломенной подстилке и жевала жвачку. Корова обратила к нему свои большие влажные глаза и, узнав его, замычала. Тоадер запер дверь деревянным засовом и прошел к сараю. Свинья тяжело сопела, зарывшись мордой в солому. Тоадер остановился на крыльце, прислушался. Откуда-то, видно, из норы, которую она проделала себе в копне сена, выползла собака. Неслышно приблизившись к Тоадеру, она доверчиво прильнула головой к его коленям в ожидании привычной ласки. Но тот не протянул руки, не почесал за ухом. Собака тихо заскулила, вытянула шею, завиляла хвостом. Но и сейчас он не обратил на нее внимания. Тогда пес, просительно тявкая, прыгнул к нему на грудь. Тоадер очнулся и, улыбнувшись, погладил крупную лохматую голову. В полумраке блестели умные собачьи глаза.
— Иди, Неро, иди на место.
Собака покорно отошла и, обойдя, навострив уши, двор, скрылась в своем теплом логове.
Тоадер вздохнул и вошел в сени.
Как всегда, София поджидала его, сидя за столом, придвинутом к чугунной печурке, где едва мерцал умирающий огонь. В комнате было тепло, пахло чем-то вкусным. «София натушила баранины с луком и острым перцем и совсем недавно замешала мамалыгу», — догадался Тоадер.
— Хочешь есть? — спросила она с улыбкой. — Сейчас будем ужинать.
Не дожидаясь ответа, вытащила из печки чугунок, а из-под подушки завернутую в салфетку мамалыгу. Через минуту на столе были тарелки, ножи, вилки и даже пол-литровая бутылка, из которой София наполнила водкой два маленьких стаканчика.
— Я была в селе и купила немножко водки.
— Правильно сделала.
Они чокнулись.
— Будь здорова, София, милая.
— И ты будь здоров, Тоадер.
Оба выпили с серьезными лицами. София поперхнулась, закашлялась. Они рассмеялись, им стало весело.
— Ох и крепкая, — сказал Тоадер, у которого выступили слезы.
— Крепкая, — согласилась София, все еще кашляя. — Допей мой стаканчик, я больше не могу.
Тоадер шутливо воспротивился.
— Равноправие, дорогая. Пей сама свою долю.
— Не могу. — София поднесла ему стаканчик прямо к губам, и он выпил из ее рук.
Ели молча, изредка переглядываясь. Слышно было только, как усердно тикают часы да звенят вилки.
— Вкусно? — заботливо спросила София.
— Очень.
— Наелся? — улыбнулась она.
— Еще как!
— Поди, голодный был?
— Угу! — Тоадер засмеялся. — Ох и славно ты стряпаешь, София.
— Как умею, так и стряпаю, — ответила она смущенно.
— Мне нравится.
Глядя на его улыбку, Софии хотелось о нем заботиться еще усерднее. Убрав посуду, она присела к столу, устремив на Тоадера нежный взгляд, полный любви и спокойствия.
— Опять у вас собрание было? — спросила она.
— Было.
— Партийное?
— И партийное тоже.
— Много у вас теперь собраний.
— Иначе нельзя. Нужно все хорошенько обсудить, прежде чем сделать.
София умолкла, думая о тех разговорах, которые были у нее утром с соседками и попом.