Еще хуже случилось с Виорелом Молдованом и его дружком Лазэром Кымпяну. Во вторник вечером они, подогретые вином, вышли на улицу. У обоих было по бутылке водки в руках, и оба они кричали. Но Виорел кричал громче.
— Я их вышвырну своими руками, буржуев этаких! Сам пропаду, но их выкорчую. Корешочка не оставлю!
— Правильно: буржуев… Правильно: ни корешка… — вторил ему Лазэр.
Кто-то из родни Боблетека или Пэтру, тоже в подпитии, стал задираться и спрашивать:
— Это кто буржуи, а? Какие это корешки, а?
Виорел орал свое.
— И те, кто заодно с этими буржуями, тоже буржуи, я их тоже вышвырну вон своими руками.
— Тоже… Своими руками… — поддакивал Лазэр.
— Эй ты, Нетуденег, кто они, эти буржуи?
Нетуденег не ответил. Он посмотрел в глаза тому, кто обозвал его, икнул и стукнул его по голове бутылкой. Бутылка разлетелась вдребезги, а родственник Боблетека свалился в канаву. Виорел мутными глазами посмотрел вокруг и спросил:
— Кто еще? Кто еще хочет назвать меня Нетуденег?
— Я! — вышел Константин Поп, двоюродный брат Иоакима Пэтру, и ударил Виорела кулаком в переносицу. У того потемнело в глазах от боли и ярости, и он ударил Константина ногой в пах. Константин посинел и, зарычав, рухнул лицом в снег. Тогда на Виорела навалились человек десять и принялись его молотить не хуже гороха, только и слышалось что сопенье да ругань. Лазэр очертя голову бросился в самую гущу, получая со всех сторон удары и сам раздавая их направо-налево. Он схватил Виорела за руку, вытянул его из этой «кучи-малы» и потащил за собой. Но Виорел уперся, вырвался из рук Лазэра и вновь ринулся в драку, крича, что он «буржуям» покажет. Насилу его мужики образумили и отвели под руки домой, уговаривая лечь спать, утро, дескать, вечера мудренее. Остальных драчунов тоже развели по домам. На месте драки осталось только несколько растоптанных ногами шапок. Ребятишки быстро подхватили их и давай гонять по снегу.
В понедельник ночью выбили окна в доме Пантелимона Сыву, что жил на краю села, на берегу Муреша.
Неведомо кто и неведомо через кого прислал Филону Герману записку: «Мы о тебе позаботимся, старый мерин!»
Во вторник утром Ирина Испас обнаружила, что свинья, запертая в закутке, зарублена топором.
В то же утро Ион Пэнчушу нашел свою собаку задушенной цепью.
Только несколько человек во всем селе хранили спокойствие. Молчаливым Тоадеру Попу и Янку Хурдуку никто не удивлялся. Не удивлялись и Филону Герману, знали его за человека уравновешенного и сдержанного.
Удивление вызывало семейство Боблетека, которое помалкивало, и особенно Иоаким Пэтру, что ни с кем не перемолвился ни единым словом. На Корнела же, не находившего себе места и угрожавшего всем и каждому, никто и внимания не обращал.
Тоадер Поп с самого утра во вторник сидел в комнате партийной ячейки. Комнаты было не узнать. Еще в понедельник утром пришла Леонора Хурдук со старшей дочерью Анной, с собой они принесли ведро извести, две кисти и побелили стены. Потом явилась Каролина, дочь Филона Германа, и вымыла полы. Когда пришел Тоадер Поп, комната блистала чистотой, оставалось только навести в ней порядок, за что и принялся сам Тоадер. Он накрыл стол новой красной скатертью, которую дала ему Ирина, поставил вазу с красными бумажными цветами, глиняную пепельницу. Развесил по стенам портреты партийных руководителей. Растопил печку и сел за стол, чтобы еще раз перелистать бумаги и обдумать, что нужно сделать до общего собрания.
Тоадер сидел, листал протоколы и больше припоминал сам, чем читал. Солнце вовсю сияло над селом. Блестел снег, но и от солнца и от снега веяло стужей. Однако жизнь в селе не замирала, не пряталась по натопленным комнатам, а кипела вовсю. Тоадер прислушивался к этому кипенью и думал, не упустили ли они чего-то самого важного. Разве кто-то предполагал, что народ придет в такое волнение? Если так будет продолжаться, неизвестно еще, чем все кончится. Как за один день заставишь людей забыть, что все они между собой родственники? Скажешь им, что кулаки заморили овец, свиней, утаивали трудодни, какой ущерб нанесли коллективному хозяйству, а люди ответят: «Может, это и так, но они наша родня, пусть возместят убытки, а исключать их не будем». Можно сказать: «Кулаки они и, пока будут живы, будут вредить», а те ответят: «Не верим, что они кулаки, они нам родные. Тут нужно подумать».
И сам он, и Хурдук, и Пэнчушу, и старик Филон ходили по селу и целыми часами разговаривали с людьми, но чего достигли — не знали. Мужики были возбуждены. Дружеские и родственные связи тянули их в разные стороны, и произойти могло все что угодно, и хорошее и плохое. И все-таки Тоадер не испытывал большого беспокойства. Он не мог поверить в то, что люди не поймут правды. Они будут метаться, кипеть, ругаться и ссориться, но в конце концов разберутся и вынесут правильное решение. Самое тяжелое — заставить их понять, но это уже его дело и дело его товарищей. Тоадер думал об упорном поединке, который ожидал его, и ощущал во всем своем большом теле какую-то дрожь и возбуждение, от которого мускулы напрягались, словно струны, а на худощавом, с резкими складками лице угрожающе сходились брови и появлялась чуть заметная недобрая улыбка. Все чаще и чаще он возвращался к мысли, которая пришла ему в голову накануне вечером: не откладывать собрания до Нового года, а провести его как можно скорее, через два-три дня. Созвать неожиданно, чтобы у кулаков не было времени опомниться.
Дверь резко распахнулась, на пороге стоял Корнел Обрежэ. По его разгоряченному лицу и прерывистому дыханию видно было, что он бежал. Корнел застыл у порога, растопырив руки, будто готовился броситься на кого-то. Злобно и вызывающе посмотрел он на Тоадера, потом медленно, враскачку, двинулся к столу. У стола он остановился.
— Здравствуй, парень, — сказал Тоадер, — садись.
Он испытывал странное чувство: хоть он и не ждал, что к нему явится Корнел, но вовсе не удивился его приходу. Ему почудилось, что он уже встречался с Корнелом и беседовал с ним, только забыл, когда и где это было. «Может, снилось», — подумал он.
Тоадер вынужден был признаться, что ему понравилось лицо этого парня, — разрумянившиеся от мороза щеки, густые черные брови и глаза, синие-синие (не одна девушка позавидовала бы таким) и бесстрашные. Острый подбородок слегка выступал вперед, тонкие, резко очерченные губы выдавали гордеца и упрямца. Может быть, Тоадеру хотелось видеть его немного более высоким и крепким, но и так Корнел обещал стать сильным и стройным мужчиной. Одет он был богато: в длинном расшитом тулупе, серой каракулевой шапке, белых суконных брюках и начищенных до блеска офицерских сапогах.
Увидев, что Корнел все еще стоит перед ним, Тоадер снова пригласил:
— Садись, парень.
Корнел удивленно глядел на этого человека, который спокойно сидел за столом, покрытым красной скатертью, перед разложенными бумагами, и ласково, с чуть заметным удивлением смотрел на него. Корнел ожидал иной встречи и растерялся. Помедлив, он ответил:
— Я не сидеть пришел. — Этот хрипловатый от попоек басок показался Тоадеру знакомым. Может, он и слышал его, но когда-то давно и теперь не помнил, когда…
— Зачем же ты пришел? — спросил Тоадер.
— Разговор есть.
— Какой?
— Да так, разговор, — пробурчал Корнел. Он сел на лавку перед Тоадером и посмотрел на него исподлобья, чуть осклабясь.
— Что ж, говори…
— Я хочу спросить… сначала…
И Корнел замолчал. Лицо Тоадера вдруг омрачилось: неожиданно для него самого всплыл старый мучительный вопрос: чей же это сын? Глядя на Корнела, Тоадер вспоминал Флоарю в годы ее девичества. Парень очень походил на мать, только черты его лица были резче. Но этот бас, размашистые жесты, желваки, перекатывающиеся на скулах? Тоадер смотрел на Корнела и ждал, когда тот заговорит.
— Чего тебе надо от моей матери? Что мы тебе сделали? Чего ты к нам привязался? — выпалил парень.
Тоадер улыбнулся. Ему стало смешно, хотя взгляд его выражал удивление:
— Кто к вам привязался?
— Ты! — крикнул Корнел. Вскочив на ноги, ткнул рукой прямо в грудь Тоадера.
— Ты меня не «тыкай»! Я тебе в отцы гожусь.
— Покорнейше благодарю. Только такого отца мне и не хватало.
Тоадер наклонил голову и изо всех сил стиснул пальцами крышку стола. Его словно обожгло, вскочил бы да и отвесил парню две оплеухи. Но Тоадер подавил гнев и миролюбиво сказал:
— Ты уже взрослый и должен думать сперва, а потом уже говорить.
— А, по-твоему, я не думал?
— Я тебе уже сказал, не «тыкай».
— А я буду, раз мне нравится…
— Ладно, говори, как хочешь, только глупостей не болтай.
— Эй ты! — заревел Корнел. — Не выводи меня из себя, изобью!
Тоадер невесело рассмеялся. Казалось, он и не чувствует, что смеется, а только слышит у себя над ухом чей-то чужой смех.
— Не смейся! Слышишь!
— Думаешь, что ты можешь переколотить всех на свете?
— Тебя-то точно поколотил бы, даже если бы сам загнулся.
— Будь ты моим сыном, я бы вправил тебе мозги.
— Что бы ты сделал? — ухмыльнулся Корнел.
— Отвесил бы пару оплеух, и точка, — резко и твердо, но без всякой злобы, ответил Тоадер.
— Ишь ты! — залился смехом парень.
Тоадер встал и рявкнул:
— Сядь!
Сам того не желая, Корнел подчинился. Он удивился росту и силе этого человека с худощавым лицом. «Он любил мою мать, когда она была девушкой!» — подумал он, и снова в нем заклокотала ярость.
— Теперь говори! — приказал Тоадер, пристально глядя на него сверху вниз.
— Не буду. Я говорю, когда захочу.
— Тогда поди вон. У меня дела.
— Не пойду.
Тоадер быстро подошел к нему и мягко взял за подбородок. Рука у него дрожала, но голос был спокоен.
— Ну! Не серди меня. Веди себя как положено.
Парень испугался — и твердой руки, что держала его за подбородок, и глубокого, бесстрастного голоса. Он откинулся назад и осторожно отвел руку Тоадера.