— Не трогай меня!
Словно перепуганный козленок, Корнел сжался на лавке. Так делала и Флоаря. У Тоадера застыла кровь: «Что же это я?» Он резко отвернулся и сел на место.
— Что тебе нужно, Корнел? — спросил он, пристально глядя на парня.
— Хочу знать, чего ты к нам привязался? Зачем хочешь выгнать нас из хозяйства?
— Не я хочу вас выгнать.
— А кто же?
— Это решила партийная организация совместно с правлением.
— А в партии ты начальник.
— Я не начальник. Я секретарь.
— Ты там главный, всех за собой тянешь.
— Я выполняю долг.
— Чего? Да брось ты, знаю я этот долг. Бедная мать виновата, что не хотела к тебе прийти, вот ты и мстишь. Негодяй! — И вдруг он закричал, почти заплакал: — Чего тебе от нее надо? Отомсти мне. Давай будем драться. А ее не тронь, она и так несчастливая.
Тоадер молчал, уперев неподвижный взгляд в парня, на глазах которого блестели слезы.
— Что она будет делать, если ты ее выгонишь? — продолжал Корнел, с ненавистью глядя на Тоадера.
— Послушай меня, парень, — начал тот, как будто помимо своей воли. — У меня против вас ничего нету. Ни против тебя, ни против твоей матери. Что было, то прошло и давно забыто. Попрекать меня ты не имеешь права. Если мать прислала тебя сюда, плохо она сделала. Если сам пришел, тоже нехорошо. Что тут изменишь, раз вы кулаки? А потом, чего это ты так из-за коллективного хозяйства убиваешься? Не ты ли за стаканом вина говорил, что чихать хотел и на хозяйство и на всех, кто в нем работает?
— Все-то ты знаешь.
— Все не все, а кое-что знаю.
— Знаешь ты… — Корнел выругался.
— Вижу, что разговаривать ты у всякого отребья учился.
— Это мое дело, у кого я учился.
— Теперь понятно, почему тебя ребята сторонятся.
— Кто это меня сторонится?
— Да все! Выгнали же тебя из Союза молодежи?
— Это ты меня выгнал.
— Нет, ребята тебя исключили, потому что плохо живешь. Пьешь, с дурными женщинами путаешься, издеваешься над людьми.
— И это мое дело. Хочешь знать, задница у меня болит из-за того, что меня из Союза молодежи исключили!
— Если еще раз такое скажешь, возьму за шиворот и вышвырну вон!
— Посмей только!
— Лучше бы тебе изменить свою жизнь, жить-то еще долго.
— Господи помилуй!.. Аминь!
— Как хочешь, парень. Шаль мне тебя. А сказал я то, что всем парням вроде тебя говорю.
— Я этих проповедей от своего деда наслушался. Напрасно языком треплешь.
Тоадер не ответил. Он начал понимать, что разговор этот бессмысленный и обращается он к призраку, созданному его воображением, принявшему облик этого парня.
— За другим я к тебе пришел.
Тоадер молчал по-прежнему.
— Оставь нас в покое! — закричал, разъярившись, Корнел. — Слышишь? Не цепляйся к нам! Оставь в покое.
Парню показалось, что на лице Тоадера промелькнуло что-то вроде жалости, и он разошелся еще пуще. Ругался, угрожал. Но Тоадер молчал и смотрел на него как-то странно, будто его и не видел. Корнелу хотелось вскочить, ударить его кулаком прямо по лицу, но что-то удерживало его, сковывало. Этот высокий, сухощавый человек с решительными чертами лица внушал ему робость. Все происходило не так, как предполагали они с дедом. Если бы Тоадер ругался, слово за слово — дело дошло до драки, и тогда, черт побери, либо одному, либо другому крепко бы досталось. А теперь? Корнела охватил страх. Он продолжал визгливо кричать:
— Что мы будем делать? Чем жить?
— Работайте.
— Где работать? Земля-то в коллективном хозяйстве, волы тоже.
— У деда твоего земли хватит. И деньги на волов есть.
— Легко у тебя получается…
Горькое разочарование, словно ржавая вода, затопляло душу Тоадера. Надежда, которую он столько времени лелеял, будто нежный цветок, оказалась обманом. Он сам себя ввел в заблуждение. Обманывал себя, всю свою жизнь обольщался этой ложью. На лавке перед ним сидел и кричал, ругался и выламывался совершенно чужой ему человек.
Но гибель этой надежды болью отозвалась в сердце Тоадера. Рухнет среди леса дуб, и станет грустно, на долгие годы остается в душе мрак после смерти отца или брата, но ничего нет больнее в этом мире, чем пустота, которая остается после того, как умрет надежда.
Надежда, которой он жил, придавала ему силы. Он ждал и ждал, упорный в своем одиноком ожидании, что обретет сына, плоть от плоти своей, и увидит, как он вырастет и станет мужчиной, приведет в дом невестку, потом пойдут внуки, которым он будет рассказывать предания, унаследованные от стариков. Тоадер вдруг понял, удивляясь самому себе, что никогда не думал о подобном счастье как о реальности, он только ждал, и поддерживала это ожидание горячая вера в то, что Корнел и впрямь его сын.
А теперь и ждать ему было нечего. Ничего у него теперь не было.
Парень этот был чужим.
Корнел сидел на лавке и ни о чем определенном не думал. Думать он вообще не привык. Он сидел и злился, что не сумел исполнить то, чему учил его Теофил.
Дверь открывалась, входили люди, что-то спрашивали у Тоадера. Он отвечал уверенно и спокойно. Несколько раз речь заходила об исключении кулаков, и Тоадер говорил, не обращая внимания на Корнела, который сидел на лавке, кипя от ярости. Зашла и Ирина Испас. Удивленная, остановилась у порога.
— Тоадер, мне нужно поговорить с тобой.
— Говори!
Ирина искоса взглянула на Корнела.
— Я вижу, ты не один.
— Тебе очень спешно? — спросил Тоадер.
— Да не очень.
— Тогда повремени немножко.
— Хорошо. Я к тебе позже зайду, — и Ирина вышла, еще раз удивленно взглянув на Корнела.
Парню надоело это молчание. Тоадер, казалось, забыл о нем, и Корнел закричал:
— Не затем я сюда шел, чтобы на тебя глаза пялить!
Тоадер взглянул на него как бы издалека и словно очнулся. Корнел продолжал кричать, но вскоре умолк, сбитый с толку молчанием этого непонятного для него человека.
— Поговорить я пришел.
Корнел встретил все тот же удивленный, чуть-чуть снисходительный взгляд.
— Маму ты должен пощадить, — забормотал он сбивчиво. — Меня можешь выгонять, а ее пощадить обязан.
Тоадер не отвечал.
«Или он рехнулся, или притворяется, чтобы надо мной посмеяться», — подумал Корнел и продолжал скороговоркой:
— Маму нельзя выгонять. Она не из кулацкой семьи. Она никому зла не делала.
Тут ему показалось, что Тоадер смотрит на него сурово, словно хочет сказать: «Не болтай глупостей!»
— Чего молчишь? — завизжал как ужаленный Корнел.
— А чего мне говорить. Решение будет принимать общее собрание. Как оно решит, так и будет.
— Но кашу-то ты там завариваешь!
Тоадер пожал плечами и презрительно скривил губы, словно говоря: «Несешь сам не знаешь что».
— Чем моя мать виновата?
— На собрании узнаешь.
— Я сейчас хочу знать.
— Ладно, если ты так хочешь. — Тоадер некоторое время перелистывал бумажки, потом тихо заговорил: — Твоя мать была бедной женщиной, но стала кулачкой. В коллективное хозяйство вступила не с открытым сердцем. У себя в доме привечала мошенников. Знала об их темных делах, но молчала, покрывая их. Может, сама никакого вреда и не делала, разве что на работу ни разу не вышла, но другие, да и ты тоже, принесли вреда немало, а она, зная про все, не сказала ни слова. Теперь тебе все известно, и я прошу тебя, уходи!
Тоадер казался усталым и опечаленным.
— Не пойду! Мать ты пощадить обязан.
— Собрание ее не пощадит.
— А про нее и говорить не нужно на собрании.
— Собранию никто приказать не может.
— Ты можешь.
— Даже бог не может.
— Почему это мама должна расплачиваться за Пэтру и Боблетеков?
— Каждый за себя будет расплачиваться. Твоя мать тоже.
Корнел вскочил и замахнулся кулаком.
— Негодяй! Нет у тебя сердца. Смотри, дед сказал, чтоб ты подумал хорошенько.
— Так это тебя дед прислал?
— Ну и прислал! И что? Велел передать тебе, пусть, мол, подумает.
— Мне думать нечего.
— Есть. Мой дед такое знает, что ты сразу шелковым станешь.
Тоадера передернуло. Он вскочил и, отчеканивая каждое слово, сказал:
— Нет такого, отчего бы я стал шелковым.
— Есть. Он мне сам говорил.
— Он тебя обманул.
Парень решил, что приближается долгожданный момент, когда можно пустить в ход кулаки. И сделал два шага навстречу Тоадеру, но ближе подойти не решился.
— Послушай, дядя Поп, — сказал он вызывающе. — Ты с нами не шути. Мы тебя приструним.
— Я с тобой больше и разговаривать не хочу. Иди-ка ты домой.
— Ах, так! Не пойду.
— Нет, пойдешь! — Тоадер взял его за плечи и подтолкнул к двери. Корнел замахнулся кулаком, но Тоадер перехватил его руку, заломил ее за спину и, легко, словно куклу, повернув парня, вытолкал вон. Корнел, пораженный его силой, даже не сопротивлялся. Оказавшись за порогом, задыхаясь от ярости и размахивая кулаками, он крикнул:
— Погоди, мы еще с тобой встретимся, гад!
Повернувшись на каблуках, Корнел быстро зашагал вдоль улицы, размахивая руками и бормоча: «Убью! Задушу!»
Тоадер смотрел ему вслед и никак не мог вспомнить, откуда ему знакома эта размашистая походка враскачку, этот упрямый бас.
Во вторник вечером взволнованный и озабоченный Янку Хурдук разыскивал Георге, старшего сына, который работал в его бригаде чабаном, а зимою распоряжался в овчарне. Георге был его гордостью, Янку доверял ему, как самому себе, а теперь был зол на него, потому как парень наделал глупостей.
Часов в шесть утра, когда Янку собирался отправиться в село, Георге вернулся из овчарни.
— Батя, мне бы надо с тобой поговорить, — как всегда, тихо сказал он.
— Беда стряслась?
— Да нет.
— А что?
— Поговорить надо.
— Говори.
Но парень, зардевшись, словно мак, молчал. Высокий и статный, он обещал стать таким же широкоплечим, как и отец, от которого унаследовал резкие и тяжеловатые черты лица, медленные и точные движения. Только нежная кожа да белокурые волосы были у него как у матери.