лась нам от дедов и прадедов? — И, сам не осознавая того, что делает, Тоадер потихоньку, словно кому-то на ухо, запел:
Счастья гордого цветок
Не везде дает росток,
Посадил его в саду —
Червь завелся, на беду.
Уж я так за ним ходил —
Червь цветок мой погубил.
Мою долю, мое счастье,
Видно, мать сожгла в ненастье —
Счастье с хворостом сгорело,
Счастье с дымом улетело.
Вдруг он замолчал и густо покраснел, потому что вовсе не собирался петь, а думал только произнести эти слова. Но люди его слушали внимательно, и видно было, что пение им понравилось. Заметив, что Тоадер смутился, они захлопали в ладоши, словно в клубе.
— Скажу вам по совести, — продолжал Тоадер, и голос его звучал хрипло, потому что говорил он теперь громче, чтобы скрыть смущение. — Скажу вам по совести, что счастье свое я так вижу: дом, а в дому полы деревянные; придешь с работы, радио включишь, послушаешь, что в мире делается. И чтобы книжки читать про разных людей, а София чтобы встречала хорошим обедом, нарядная и довольная. И не такое уж это невозможное дело.
По залу пошел веселый ропот.
— Виорел, к примеру, хочет велосипед. Слыхал я, как он спрашивал в кооперативе.
— Велосипед — это для старшего сына. А себе я хочу бритву купить, а то до сих пор меня Дэнилэ бреет, всю душу вытягивает. А жене утюг нужен.
— Хурдук хочет, чтобы его младшие детишки в школу ходили, а Илисие Мога сам хочет учиться на техника. У каждого человека есть свои желания. И желания эти мы можем теперь исполнить. Но есть у нас и общее желание, чтобы не было больше бедняков и обездоленных, чтобы не ходили люди голодными и холодными, чтобы не было людей злых и равнодушных. — Позабыв о сдержанности, Тоадер начал кричать и размахивать руками. — Мы не можем терпеть, чтобы всякие мерзавцы издевались над нами! Не можем терпеть, когда Боблетек обворовывает нас, а Пэтру губит скотину. Не можем терпеть, когда внук Обрежэ развращает молодежь. Или вы ослепли? Или вы оглохли? Вы думаете, они спят? Те, что еще вчера гнули нас в бараний рог и оставляли нам ровно столько, чтобы мы не подохли с голоду. Думаете, они теперь почивать улеглись? Не спят они и не дремлют! И вы хотите их простить, когда они вас задушить готовы? Киселем нужно быть, чтобы их терпеть. Всех этих мерзавцев должны мы вымести вон, и этой же ночью.
Тоадер устало опустился на стул, глядя прямо перед собой и никого не видя.
Все молчали, взволнованные неожиданной вспышкой Тоадера. Прошло несколько минут, прежде чем Ирина опомнилась и спросила:
— Товарищи, кто еще просит слова?
В густом дыму, при бледном свете керосиновых ламп, в спертом, тяжелом воздухе, казалось, ползла, извиваясь, ленивая волна холода, пробуждая по очереди всех сидящих. Люди поднимали головы, пристально и доброжелательно смотрели на президиум, но молчали, не зная, что еще можно было сказать. Вдруг подал голос Герасим Молдован:
— Значит, говорите, нужно выгнать и Флоарю?
— И Флоарю тоже! — ответила взволнованная Ирина.
— По-нашему, пощадить нужно Флоарю. Она из бедняков. И сестры ее, и дядья, все свойственники и племянники — все они в коллективном хозяйстве. За что же ее выгонять? Несправедливо это. Мы, Молдованы и Колчериу, которые состоим с ней в родстве, не можем голосовать за ее исключение.
Тогда снова поднялся Тоадер. Обе женщины, и София и Флоаря, вздрогнули, но никто этого не заметил.
— Вы ей родные, двоюродные братья, сестры ее и тетки? Но она предала вас, потому что все знала, потому что многое замышлялось в ее доме, у нее на глазах, а она молчала и никому не говорила. Во всех этих подлостях и она была заодно с кулаками и должна расплачиваться вместе с ними.
Люди слушали, окаменев, а София думала: «Не забыл он ее…»
— За то должна платить, что не вышла за тебя замуж! — выкрикнул с места Корнел. — Мстишь теперь…
Тоадер стоял неподвижно, отыскивая глазами Софию, а люди роптали, возмущенные этим бесстыжим парнем. Они не любили, когда кто-нибудь вмешивался в подобные дела и выставлял их напоказ перед всем миром. Все почувствовали себя оскорбленными.
Тут встала София и обратилась ко всему залу.
— Это неправда, — прозвучал ее мягкий голос. — Я лучше всех знаю, какой он, Тоадер. Он не потерпит несправедливости, а за правду жизнь отдаст. Справедливость, она требует, чтобы эти люди заплатили за свои грехи. Если дорога вам справедливость и верите вы в нее, то не можете поступить по-другому… надо их исключить.
Только сейчас София взглянула в глаза своему мужу. Увидела, как они вспыхнули от удивления и признательности. И поняла, что час ее счастья и успокоения пришел и счастью этому не будет конца. И, обессилев, села на свое место, вытерев рукавом лоб.
Снова голосовали. Считая поднятые руки, Ирина дрожала от волнения — теперь их стало больше, чем при предыдущем голосовании. Подняли руки даже родственники Пэтру. Голосовала и родня Боблетека. Не хватало трех голосов, чтобы принять решение об исключении кулаков из коллективного хозяйства. И тогда Тоадер предложил прервать собрание и продолжить его на следующий день. Предложение было принято. Тоадер попросил остаться коммунистов и членов правления, чтобы договориться, что же делать дальше. Не остался только Викентие — ушел раньше.
Если бы кто-нибудь из оставшихся вздумал посмотреть, что делается на улице, то увидел бы, как Флоаря стоит на развилке дорог и горячо молит: «Не ходи туда, Корнел, дорогой мой. О, господи, господи!» — увидел бы, как Корнел прошел мимо матери, не обернувшись, и присоединился к группе людей, среди которых можно было узнать Иона Боблетека с сыновьями, дочерьми и женой и Иоакима Пэтру.
— В это дело я вмешиваться не буду, — говорил Пэтру.
— А что будешь делать? Ждать сложа руки, когда тебя вышвырнут на дорогу?
— Может, и не вышвырнут. Разве не видал, что у них голосов не хватает?
— Завтра хватит, не беспокойся. Зачем, думаешь, Тоадер всех оставил? Что-нибудь придумают. Не видал разве, как он всем головы забил своей проповедью?
— Все равно мешаться не буду.
— Боишься?
— Боюсь!
— Брось ты его, дядя Ион, — сказал Корнел Боблетеку. — Только прикажи, чтобы язык за зубами держал.
— Пусть только попробует вякнуть.
Разошлись, не попрощавшись.
Корнел проскользнул вслед за Боблетеком к нему в дом. Заперев дверь в сени, они опустили занавески.
Иоаким Пэтру стал подниматься на холм по улочке, которая вовсе не вела к его дому.
Все Колчериу и Молдованы опять собрались в доме у Герасима.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На следующий день продолжить собрание не удалось.
В пять часов утра коммунисты и члены правления все еще совещались. В помещении было полно дыму. Лица у всех стали бледными, глаза покраснели, веки припухли, голоса охрипли. Иосиф Мурэшан задремал возле печки, свесив голову на грудь. Его широкое, расплывшееся лицо покрылось испариной. Давно пора было разойтись, но Тоадер непрерывно твердил:
— Нужно еще подумать. Правда на нашей стороне.
Ирина, которой все-таки хотелось спасти Флоарю, предложила вычеркнуть ее из списка, тогда все Колчериу, которые до сих пор воздерживались, поднимут руки, а это Означало бы тридцать лишних голосов. Но Тоадер воспротивился:
— Тогда родня Боблетека потребует, чтобы вычеркнули Иона. И родня Пэтру тоже. И завтра к вечеру мы окажемся на том же месте, что и сегодня, — возразил Тоадер и заявил: — Пойду поговорю с Герасимом.
— Что ты ему скажешь? — спросил Филон Герман. — Он же упрям как камень.
— Пока не знаю. Там посмотрю. Упрямство у него твердокаменное, да человек он порядочный.
— Не уверен я, что у тебя получится.
— И я не уверен, но идти нужно.
— Поставим на голосование всех по очереди, — предложил Пэнчушу. — Одного за другим. Тогда родственники каждого будут голосовать против других.
После часового обсуждения Тоадер устало покачал головой:
— Нельзя так. Вроде обмана получится. Мы не можем так поступать. Мы должны доверять людям. Не может быть, чтобы мы их не убедили.
Но как убеждать, когда голова налита свинцовой тяжестью и мысли стоят, как незаведенные часы? Окна, через которые в недоумении смотрела на них темная ночь, вдруг засветились ярким светом.
— Заря уж занимается, — сказал кто-то.
— Горит! — закричал Хурдук, и усталость их как рукой сняло.
Словно крик отчаяния, долетел до них из темноты звук железного била.
— Овчарня! — воскликнул Хурдук и, нахлобучив шапку, бросился к двери, прокричав на ходу: — Тоадер, собирай людей! Пусть тащат ведра и одеяла!
Тоадер, окинув взглядом своих встревоженных товарищей, неторопливо распорядился. Голос его звучал сурово:
— Мэриан! Быстро запрягай лошадей. Бери насос и топоры, вези их туда. Дядя Филон, — на верхнюю улицу. Женщины, за одеялами, мужчины, — с ведрами. Прихватить багры. Ты, Пэнчушу, — на нижнюю улицу. Ирина и Сыву, — по главной: одна — вправо, другой — влево. Бегом!
Людей словно ветром сдуло. Сам Тоадер бросился к овечьему загону. Проснувшийся Иосиф Мурэшан все с любопытством выслушал, но не удивился, что Тоадер даже не обратил на него внимания, будто его и вовсе не было. Когда комната опустела, вышел на улицу и Мурэшан, медленно, будто нехотя, поплелся к овчарне.
Хурдук оказался прав: горела овчарня. В воздух взметались клубы дыма и языки пламени, освещая все вокруг багровым светом. Одна за другой распахивались двери домов, на улицу выскакивали наспех одетые мужчины и женщины с ведрами и одеялами. Село наполнилось шумом, люди кричали и ругались, хлопали калитки, протяжно гудели колокола.
Овчарня находилась за селом на плоской возвышенности, окруженной лесом. Неподалеку от нее протекала речка Поноаре. Перегороженная запрудой, она растекалась широким и довольно глубоким плесом, где летом, когда овцы паслись в горах, плавали гуси и утки с птицефермы. Овчарня была покрыта камышом, и огонь жадно пожирал крышу, медленно и упорно расползаясь на две стороны. Ветра не было. Кровавые и синие языки пламени то и дело взмывали ввысь. Отражая огонь, полыхал и снег. Казалось, что кто-то залил все вокруг до самого леса кровью и огромные кровавые пятна живут, дышат, мечутся, ширятся, исчезают и возникают вновь, словно живая рана земли. В алых племенных отсветах казалось, что и деревья горят и корчатся, страдающие и бессильные. Огонь неторопливо опустился с крыши на стены. Еловые доски мгновенно охватило пламя, будто они были политы керосином. Послышался треск, посыпались искры. Дерево, в которое вгрызался огонь, хрипело и стонало.