Она оглядывала кладбище, а он глядел на нее. Он безучастно подметил, что подбородок ее, не затененный шляпкой, стал куда суровее, чем в былые времена. В молодости лицо у нее было круглое, мягко очерченное; и голос необыкновенно тихий, словно у выздоравливающей. С возрастом она стала как-то угловатее; и голос гортанный, и очерк подбородка прямо-таки мужской. Ему это было любопытно, он это, пожалуй, даже одобрял: Джин ему вообще нравилась. Она остановилась и, склонившись на каменную ограду, обводила взглядом могилы.
— Кладбище вот тоже, — сказала она, — удостоверяет существование других людей.
— Каким то есть образом? — спросил он.
Она не знала каким. Сама сказала, и все-таки не знала. И чем больше думала, тем больше недоумевала.
Он безуспешно попробовал перебраться через ограду. Ограда была низкая, но ему не по силам.
— Мне уж под пятьдесят, — сказал он без тени смущения, даже без извиняющейся улыбки, и она вспомнила, как на той ферме в 1907-м, когда он случайно заметил, что у них обоих молодость за спиной: ему — двадцать восемь, ей — тридцать один, ей стало больно и грустно, пока она не сообразила, что он ведь это просто так, ради фактической точности. И она, переняв его повадку и тон, очень спокойно подытожила еще до истечения месяца: «Мы с тобой люди разного круга».
Он отряхнул с брюк кладбищенскую пыль.
— Да, мне под пятьдесят. Однако надо бы все-таки взглянуть на могилы. Что ж, значит, через ворота.
И они пошли между могилами, склоняясь и читая надгробные надписи.
— Верно, верно, я вполне согласен, — сказал он, — что фамилии и даты, высеченные на камне, обозначают чужое существование. Доказывать не доказывают, но свидетельствуют.
— Конечно, — сказала она, — надгробные плиты тоже, может быть, нам привиделись. Но, по-моему, вряд ли.
— Да, эту возможность следует учесть, — сказал он так вежливо, что она рассердилась.
— Могилы, однако же, свидетельствуют очень веско, — сказала она. — Кому это надо — хоронить людей, если они не существовали.
— О да, вот именно, — подтвердил он.
Они прошли прогулочным шагом по короткой аллейке к дому, и Летти, сидевшая за работой у окна библиотеки, взглянула на них и отвела глаза. В дверях навстречу им появилась огненно-рыжая, коротко стриженная Лиза Брук.
— О-о, привет некоторым, — сказала она, шаловливо покосившись на Джин Тэйлор. Алек прошел прямо к себе, а мисс Тэйлор пошла искать Чармиан. Ей встретились несколько человек; все они ее непринужденно приветствовали. Общество было, что называется, свойское: прогулка с Алеком нынче, летом 1928-го, ей в счет не ставилась, даром что некоторые помнили скандальчик былых дней — их идиллию 1907-го. Только некий бригадир, чужак, приглашенный просто потому, что хозяину было надо с ним посоветоваться на предмет скотоводства, заметил, как они гуляли, и потом спросил на слуху у мисс Тэйлор:
— А что это за дама прохаживалась с Алеком? Как-то я ее раньше не замечал.
И Летти, которая терпеть не могла Джин, однако же чуждалась узколобого снобизма, отозвалась:
— Ах, эта, это горничная Чармиан.
— Оно, конечно, всякое бывает, но боюсь, что прочей прислуге такое не по нутру, — заметил бригадир, нимало не погрешив против истины.
И все-таки, размышляла Джин Тэйлор, сидя напротив Алека в палате лечебницы Мод Лонг, пожалуй что, он не просто насмешничал. Хоть наполовину, а допытывался всерьез.
— Будь посерьезнее, — сказала она, глядя на свои искореженные артритом руки.
Алек Уорнер посмотрел на часы.
— Тебе пора идти? — спросила она.
— Нет, у меня еще минут десять. Только что через парк ходу битых три четверти часа. У меня, знаешь ли, с временем поневоле туго. Мне ведь уже под восемьдесят.
— Очень я рада, что ты тут ни при чем, Алек — насчет телефонных звонков…
— Друг мой, ну это же все Летти навоображала, неужели непонятно.
— Ох, нет. Два раза ей передавали через Годфри. «Передайте, — говорил некто, — даме Летти, что ее ждет смерть».
— Как, и Годфри тоже слышал? — удивился он. — Ну, тогда это, наверно, какой-нибудь сумасшедший. И что же Годфри? Испугался?
— Тут дама Летти ничего не говорила.
— Ты, ради бога, разузнай, как они реагируют. Только бы полиция не сцапала беднягу раньше времени. Такие могут быть интересные реакции. — Он поднялся.
— Да, Алек, погоди уходить, у меня к тебе еще кое-что.
Он снова сел и положил шляпу обратно на ее тумбочку.
— Ты знаешь миссис Джопабоком?
— Цунами? Супруга Рональда. Невестка Лизы Брук. Семьдесят первый год. Я с нею познакомился на пароходе возле Бискайского залива в тысяча девятьсот тридцатом. Она была…
— Она самая. Она состоит в нашем больничном комитете. Старшая сестра у нас никуда не годится. Все до одной хотят, чтобы ее перевели. Нужно входить в подробности?
— Не нужно, — сказал он. — Ты хочешь, чтобы я поговорил с Цунами.
— Да. Объясни ты ей, что сестра, о которой идет речь, попросту переутомилась, не по силам ей здесь. Недавно с нею даже вышел скандал, но его замяли.
— Сейчас мне с Цунами переговорить не удастся. Она легла на операцию на прошлой неделе.
— Серьезная операция?
— Рак матки. Но в ее возрасте это само по себе уже не так опасно.
— Что ж, значит, ты для нас пока ничего не сможешь сделать.
— Я подумаю, — сказал он, — с кем бы еще поговорить. Ты ведь, наверно, обращалась к Летти?
— Обращалась.
Он улыбнулся.
— Оставь ее. Пустая трата времени. Ты подумай как следует, Джин, не перебраться ли тебе в тот суррейский пансионат. Это ведь не слишком и дорого: нам на пару с Годфри вполне по карману. Думаю, что Чармиан тоже скоро там окажется. Джин, тебе непременно нужна отдельная комната.
— Теперь уже нет, — сказала мисс Тэйлор. — Я отсюда не поеду. У меня здесь друзья, это мой дом.
— До будущей среды, друг мой, — сказал он, взяв шляпу и пристально оглядывая бабунь, всех по очереди.
— Если приведется, — сказала она.
Два года назад, когда ее пристроили в эту лечебницу, она мечтала о частном пансионате в Суррее, о котором уж чересчур много толковали. Годфри всполошился насчет оплаты, он протестовал при ней и ссылался на всех своих друзей-прогрессистов, что, мол, новые бесплатные больницы для престарелых не в пример лучше оборудованы, чем частные заведения. Алек Уорнер, со своей стороны, подчеркивал, что все это еще не устоялось и что Джин Тэйлор с ее интеллектом и привычками, вероятно, будет весьма не по себе среди разношерстных больничных пациенток.
— Мы обязаны позаботиться о ней, — говорил он, — хотя бы потому, что она во многом такова, какой мы ее сами сделали.
Он предложил взять на себя половину расходов по содержанию Джин в Суррее. Но дама Летти в итоге положила конец спорам, с вызовом заметив Джин: «Милая, да разве же сами вы не предпочтете ни от кого не зависеть? Собственно говоря, вы из числа той самой публики, для которой учреждаются дома призрения, они ваши. Вы прямо-таки обязаны воспользоваться своим правом…» И мисс Тэйлор отвечала: «Разумеется, я предпочитаю государственное обеспечение». Она распорядилась сама и оставила их спорить дальше, сколько им угодно, о том, как от нее избавиться.
Алеку Уорнеру лечебница не понравилась. В первую же неделю он уговаривал ее передумать. Она тоскливо колебалась. Боли ее усилились, до примирения с ними было еще далеко. И снова начали обсуждать и советоваться, не перевести ли ее в Суррей. Тем более, может, со временем и Чармиан очутится там же?
Теперь уже незачем, подумала она после ухода Алека Уорнера. Бабуня Валвона надела очки и принялась отыскивать гороскопы. Нет, теперь уже незачем, думала мисс Тэйлор. Зачем теперь-то, когда худшее позади.
Наутро Чармиан простила миссис Петтигру. Она сама хоть и медленно, однако все же спустилась вниз. Вообще-то движения были затруднительны: миссис Петтигру довольно бережно помогла ей одеться.
— Все же, — заметила Мейбл Петтигру, — надо бы вам взять обыкновение завтракать в постели.
— Ну нет, — весело сказала Чармиан, пробираясь к своему месту вокруг стола и цепляясь за спинки стульев. — Это дурное обыкновение. Утренний час в постели — вот и все, что мне надо. Доброе утро, Годфри.
— Лидия Мэй, — сказал Годфри, погруженный в газету, — умерла вчера у себя в Найтсбридже, не дожив шести дней до девяноста двух лет.
— А, певичка из «Гейети», — отозвалась Чармиан. — Прекрасно ее помню.
— Вы сегодня утречком в хорошей форме, — заметила миссис Петтигру. — Не забудьте принять свои таблетки.
Она отвинтила колпачок поставленного ею же у тарелки Чармиан пузырька, извлекла из него две таблетки и положила их перед Чармиан.
— Я их уже приняла, — сказала Чармиан. — Перед утренним чаем, вы разве не помните?
— Нет, — сказала миссис Петтигру, — вы ошибаетесь, дорогая. Вот ваши таблетки.
— Хорошенькое состояние сколотила, — заметил Годфри. — Бросила сцену в тысяча восемьсот девяносто третьем и оба раза вышла замуж за денежный мешок. Интересно, сколько она оставила?
— Мне, конечно, где ее помнить, — сказала миссис Петтигру.
— Вздор, — сказал Годфри.
— Прошу прощения, мистер Колстон, я ее помнить не могу. Вы говорите, она бросила сцену в тысяча восемьсот девяносто третьем, а я в тысяча восемьсот девяносто третьем была еще ребенком.
— Помню, помню ее, — сказала Чармиан. — Она очень выразительно пела — разумеется, по тогдашним канонам.
— Вы бывали в «Гейети»? — изумилась миссис Петтигру. — Но как же это вам…
— Нет, я ее слышала в частном концерте.
— Ну да, вы же тогда были совсем взрослой девушкой. Примите таблетки, дорогая.
Она пододвинула Чармиан две белые пилюльки.
Чармиан отодвинула их и сказала:
— Я уже приняла их сегодня утром, и это совершенно точно. Я ведь обычно и принимаю их за утренним чаем.
— Не всегда, — сказала миссис Петтигру. — Иной раз вы забываете их принять и оставляете на подносе, как именно и случилось нынче утром.