— Вы цитируете стихотворение о Синаре: «И я был верен тебе, Синара, — на свой манер!» И комментируете: «Да, таков был Доусон — он, кстати, и умер на свой манер, в объятиях чужой жены, притом жены лучшего своего друга!» Вот что вы написали, так или не так?
— Должно быть, так, — сказал Гай, падая в кресло, — я не имею оснований вам не верить.
— Между тем вы знаете не хуже меня, — завопил Перси, — что Шерард спас Доусона из кабака и привел его к себе домой, где его кормили и за ним ухаживали. И Доусон в самом деле умер на руках у миссис Шерард, гадина ты этакая: она его поддерживала и утешала на последней стадии чахотки. Не хуже меня вы это знаете. И все же намекаете, будто Доусон и она…
— Я всего-навсего старый очерствелый критик, — сказал Гай.
Перси трахнул кулаком по столику.
— Какой там критик — крыса гадостная, а не критик!
— Старый черствый журналист, — сказал Гай.
— Смрадный скорпион! Где ваша человеческая доброта?
— Про человеческую доброту ничего не знаю? — сказал Гай. — И никогда не слышал, чтобы скорпион смердел. А стихи Доусона мне всегда претили.
— Мерзавец вы — вы измарали его личность! При чем тут стихи?
— То, что я написал, по-моему, могло случиться, — сказал Гай. — Примерно это я и имел в виду.
— Дешевая издевка! — рявкнул Перси. — Да вы ради дешевой шуточки на что угодно…
— Вот дешевой — это я совершенно согласен, — сказал Гай. — Мне постыдно дешево платят за мои мемуары.
Перси схватил клюку Гая, прислоненную к креслу. Гай подхватил другую клюку и, кликнув Тони, искоса обратил к Перси свое круглое мальчишеское личико.
— Или вы отречетесь от своей клеветы, — возопил Перси Мэннеринг, по-волчьи ощерившись, — или я сейчас вышибу ваши вшивые мозги.
Гай слабо ударил по клюке, которой завладел Перси, и все-таки чуть не вышиб ее из дрожащей старческой руки. Но Перси перехватил клюку, взял ее обеими руками и так трахнул по клюке Гая, что она грохнулась на пол. Как раз в это время появился Тони с подносом, уставленным дребезжащими стаканами.
— Иисус Мария, — сказал Тони и поставил поднос на столик.
— Тони, будьте любезны отобрать мою трость у мистера Мэннеринга.
Перси Мэннеринг, обнажив оба зеленоватых клыка, стоял с клюкой в руке, готовый, казалось, сокрушить всякого, кто приблизится.
Тони попятился и шустренько укрылся от Перси за письменным столом. Затем он наклонил голову, повращал глазами и набычился из-под рыжеватых бровей, хотя уж на быка-то он был вовсе непохож.
— Извольте одуматься, — сказал он тому и другому.
Перси отнял одну руку от содрогающейся клюки и взял пресловутый журнал. Он махнул им в сторону Тони.
— Ваш хозяин, — сказал он, — гнусно оболгал моего покойного друга.
— Увы, даже сие не исключено, — отозвался Тони, на всякий случай держась за край стола.
— Вы бы лучше положили на стол лист писчей бумаги, Тони, — сказал Гай, — а то мистер Мэннеринг желает написать опровержение редактору журнала, которым он потрясает.
Поэт дико ухмыльнулся. И в это время благодетельно зазвонил телефон, стоявший на столике неподалеку от кресла Гая.
— Подите снимите трубку, — сказал Гай Тони.
Но Тони не сводил глаз с Перси Мэннеринга, все еще сжимавшего клюку.
Телефон продолжал звонить.
— Если вы озаботитесь аппаратом, то я, как велено, возложу на стол бумагу, — сказал Тони, — ибо не дано человеку делать то и другое зараз. — Он выдвинул ящик и извлек оттуда лист бумаги.
— Ах, это опять ты, — сказал в телефон Гай. — Слушай, сыночек, мне сейчас, ей-богу, не до тебя. Ко мне пришел друг-поэт, и мы как раз собрались выпить.
Ясный мальчишеский голос спросил:
— А это кто у вас, мистер Перси Мэннеринг?
— Само собой, — сказал Гай.
— У меня к нему несколько слов.
— Это вас, — сказал Гай, протягивая трубку Перси.
— Меня? Что за вздор, как это меня?
— Вас, вас, — сказал Гай, — тут один школьничек вами интересуется.
— Алло, кто говорит? — недоверчиво прогудел в трубку Перси.
— Помните, что вас ждет смерть, — сказал мужской, вовсе не мальчишеский голос.
— Мэннеринг у телефона. Перси Мэннеринг.
— Ему и сказано, — отрубил голос, и раздались гудки.
Перси растерянно оглядел комнату.
— Да это тот самый, про которого все говорят, — сказал он.
— Тони, где выпивка? — потребовал Гай.
— Он, он самый, — прорычал Перси, и глаза его жадно зажглись.
— В общем, славный паренек. Ему, видать, экзамены не по силам. Словят, ох, словят его легавые.
— Никакой он не паренек, — сказал Перси, подняв стакан и осушив его, — сильный, звучный голос, полный достоинства, как у Уильяма Батлера Йейтса.
— Не забывайте подливать мистеру Мэннерингу, Тони, — сказал Гай. — Мистер Мэннеринг останется пообедать с нами.
Перси принял стакан, отложил клюку и откинулся в кресле.
— Вот это переживание! — сказал он.
— Намеки бессмертия, — заметил Гай.
Перси взглянул на Гая и показал на телефон.
— Это ваши проделки? — спросил он.
— Нет, не мои, — воспротивился Гай.
— Да, пожалуй, не ваши! — Старик осушил стакан, посмотрел на часы и поднялся. — Опоздаю на поезд, — сказал он.
— Оставайтесь ночевать? — сказал Гай. — В чем дело.
Перси неуверенным шагом прошелся по комнате. Он взял журнал и сказал:
— Ну вот что…
— Так вон лежит лист бумаги на столе — пишите редактору опровержение, — сказал Гай.
— Да, — согласился старик. — Завтра безотлагательно.
— Есть одна строфа в «Чайльд Гарольде», — сказал Гай. — Очень бы мне ее хотелось с вами обсудить. Как она там…
— Никто, — объявил Перси? — ни один человек за последние полстолетия «Чайльд Гарольда» не понял. Начинать-то надо с последних двух строф, эх вы. В этом же вся ТАЙНА поэмы. А эпизоды…
Тони просунул голову в дверь.
— Не был ли я призван?
— Нет, призван не был, но раз уж на то пошло, так вот мистер Мэннеринг остается у нас ночевать.
Перси остался на ночь и наутро написал протестующее письмо редактору. Потом он остался на три недели и написал за это время шекспировский сонет под названием «Memento mori», первый вариант которого заканчивался таким двустишием:
Из глубины звучит голодный зов:
Смерть ждет тебя — а к смерти ты готов?
Второй вариант кончался иначе:
И медленно вздохнул голодный глас:
Смерть ждет тебя, как всякого из вас.
Имелся и третий:
Прислушайся и Голосам внемли:
Смерть ждет тебя, о смертный сын земли!
И много еще было набросков и разночтений.
Эрик Колстон и миссис Петтигру дожидались возвращения Годфри.
— Что-то у него сегодня неладное на уме, — сказала миссис Петтигру. — По-моему, это как-то связано с утренним посещением старика Уорнера. Он, правда, долго не сидел. Я как раз пошла буквально через улицу за сигаретами, возвращаюсь — а на пороге Уорнер. Я его спрашиваю: «Вы, наверно, Годфри хотите видеть?» Он мне в ответ: «Я уже повидался с Годфри, спасибо». Но я выясню, в чем там у них дело, — чуть погодите, я все выясню. Захожу в дом, а Годфри на меня прямо-таки дико осклабился — и, представляете, вышел на улицу. Я за ним не поспела. К обеду не явился — вот они, его рыбные палочки, на столе. Ну, я выясню.
— Он завещание-то подписал? — осведомился Эрик.
— Нет, юристы все тянут резину.
Еще бы им не тянуть, подумал Эрик. Получив письмо от Олив, он первым же поездом приехал в Лондон. И прежде всего сходил к поверенному. А уж потом заявился к миссис Петтигру.
Миссис Петтигру наполнила стакан Эрика. Она еще раз заметила, какие у него маленькие руки, и не на шутку испугалась.
Эрик был мужчина плотный и внешне напоминал свою мать, только что женские черты и женский склад внешности ему как-то не очень шли. Он был широк в бедрах и большеголов. У него, как у Чармиан, были широко расставленные глаза, острый подбородок и аккуратненький носик. А рот у него был большой, как у дамы Летти, чей изувеченный труп был обнаружен позже, в этот вечер.
И все же, повторяла себе миссис Петтигру, к мужчинам вроде Эрика она подход знает. Не то чтобы ей доводилось иметь дело с таким точно типом. Но такое поведение было ей вполне знакомо — человек, как она понимала, ненормальный: к деньгам очень жаден — и все-таки готов жертвовать любыми деньгами ради иного, особого и пакостного удовлетворения. Знавала, знавала она людей, которым дороже всяких денег была, например, своя амбиция.
Настолько-то она его, голубчика, кажется, понимает. Ничуть. пожалуй, неудивительно будет, если он кому-то в отместку пожертвует чем угодно. Только вот можно ли ему доверять?
— Я ведь как, — сказал он ей, — я действую из нравственных побуждений. Я твердо уверен в том, что моему старику это будет полезно. Послужит ему уроком.
Ох, ну Эрик, видать, тот еще фрукт! Она взглянула на его маленькие кисти, на женский — вылитая Чармиан! — разрез глаз и подумала, что доверилась она ему, пожалуй, сдуру.
Эрик и правда был тот еще фрукт. Олив написала ему, что отца шантажирует «некая миссис Петтигру» и он, того и гляди, завещает ей большую часть состояния. Эрик действовал быстро, ни минуты не размышляя. Не стал он размышлять и в поезде из Корнуолла; зато как тешили его восхитительные перспективы: уничижение Годфри; измывательство над Чармиан; вероятное открытие родственной души в этой миссис Петтигру под ее вероятной суровой внешностью; упоительная возможность при всяком удобном случае заголять всех перед всеми; и упоенное обладание наличными в сумме, достаточной для того, чтобы пойти к тетке Летти и сказать ей все, что он о ней думает.
Не то чтобы он особенно знал, что он о ней думает. С юных лет он затвердил одно: семья перед ним в неоплатном долгу. И все, в том числе и семья, сходились на этом от его двадцати двух до двадцати восьми лет, то есть целую вечность. Он был ни в чем не согласен со своей семьей, кроме как в том, что «Во всяком случае, мы жестоко провинились перед Эриком. Как это мы так сплоховали? Бедный Эрик, Чармиан его чересчур избаловала. Ребенок вырос без материнской ласки. Годфри слишком с ним носился, он никогда не обращал на мальчика никакого внимания. Годфри был излишне уступчив, слишком строг, скупился, задаривал его деньгами». Умственный климат изменился, и взрослые переросли эти свои суждения, но к тому времени Эрик накрепко их усвоил.