— Конец! Мне не жить без нее! Я должен уйти вслед за ней… Ева! Ева! Подожди! Я иду за тобой! — Тяжело дыша, он бросился к столу и схватил ножницы. — Нет, сразу вонзить их в сердце… это слишком просто. Я должен слепым уйти из этого проклятого мира! — Он развел лезвия и в отчаянии размахнулся, чтобы удар пришелся по глазам, но тут кто-то с необычайной силой выбил у него из руки ножницы, и они звякнули об пол.
— Вздумал отправиться в царство мертвых, чтобы искать живых? — Перед ним, как тогда в лавке, стоял Хадир Грюн — тот же черный лапсердак и седые пейсы. — Ты думаешь, «там» истинная жизнь? Как бы не так. Там — лишь страна призрачного блаженства для слепых привидений, так же как сей мир — страна преходящей муки для слепых мечтателей!
Тому, кто не научился «быть зрячим» здесь, там не научиться и подавно… Ты вообразил, что, если ее тело бездыханно, — он указал на Еву, — ей уже не воскреснуть? Она-то жива, это ты пока еще мертв. Кто однажды был воистину живым, как она, тот уже никогда не умрет. А мертвец, такой, как ты сейчас, может ожить. — Он подошел к свечам на столе и переставил их, правая оказалась слева, а левая справа, и Фортунат ощутил странную пустоту в груди, как будто из нее вынули сердце. — И так же, как тебе теперь ничто не мешает вложить руку в мои ребра, ты сможешь соединиться с Евой, если только возвысишься до новой, духовной жизни… Люди будут считать Еву мертвой. Но что тебе до этого? От спящих нельзя требовать, чтобы они видели пробужденных.
Ты призывал преходящю любовь, — он указал на то место, где стоял обрубленный крест, коснулся стопой пятна гнили и стер его, — я принес тебе преходящую любовь, ибо оставлен на земле не для того, чтобы брать, а с тем, чтобы давать, — каждому дать то, чего он жаждет. Но человек не знает, чего желает его душа. Если бы люди знали это, они были бы зрячи.
В иллюзионе мира сего ты возмечтал о новых очах, чтобы видеть земные вещи в новом свете, но вспомни о том, что я говорил тебе: сначала надо выплакать старые глаза — лишь тогда ты обретешь новые.
Ты жаждал знания, я дал тебе записки одного из присных моих, который жил в этом доме, когда его тело было еще тленно.
Ева желала непреходящей любви, я помог ей обрести ее, помогу и тебе ради Евы. Преходящая любовь призрачна.
Когда я вижу на земле ростки, пробившиеся сквозь прах любви призраков, я осеняю их ветвями рук своих, дабы защитить от смерти, алчущей плодов, ибо я не только фантом с зеленым ликом, я еще и Хадир, Вечно Зеленеющее Древо.
Утром, когда экономка, госпожа Оме, принесла завтрак, она, к своему ужасу, увидела распростертое на постели мертвое тело молодой красавицы, а рядом с кроватью — коленопреклоненного Хаубериссера, который прижимал к своему лицу ладонь покойной.
Она немедленно отправила посыльного к друзьям своего постояльца. Прибывшие вскоре Пфайль и Сефарди, решив, что он без сознания, попытались поднять его и в испуге отпрянули, увидев озаренное улыбкой лицо со сверкающими глазами.
Глава тринадцатая
Доктор Сефарди пригласил к себе барона Пфайля и Сваммердама.
Все трое расположились в библиотеке и просидели там более часа.
За окном была уже глубокая ночь, а они никак не могли закончить беседу о мистике, о философии, о каббале, о загадочном коммерсанте Лазаре Айдоттере, который давно уже был отпущен из-под надзора врачей и вновь начал торговлю спиртным, но разговор все время возвращался к Хаубериссеру.
Похороны Евы должны были состояться на следующий день.
— Какой ужас! Бедняга Фортунат! — воскликнул Пфайль и, вскочив с места, заметался по комнате. — Меня бросает то в жар, то в холод, как только представлю себя на его месте. — Барон остановился и вопросительно посмотрел на Сефарди. — А не отправиться ли нам к нему? Может быть, в одиночестве ему еще хуже? А как вы думаете, Сваммердам, что если для него все-таки исключена возможность выбраться из этого до ужаса спокойного забытья? Что если он вдруг придет в себя и, осознав всю боль утраты…
Сваммердам покачал головой.
— О нем не беспокойтесь, господин барон. Отчаяние ему не грозит. В нем, как сказал бы Айдоттер, переставлены свечи.
— В вашей вере есть нечто пугающее, — тихо заметил Сефарди. — Когда я слушаю ваши речи, мне, право, как-то… не по себе… — Он на мгновение умолк, задумавшись о том, не разбередят ли его слова старую рану старика. — Когда убили Клинкербогка, все мы с тревогой думали о вас. Мы думали, это подкосит вас. Ева настойчиво советовала мне навестить вас и успокоить. Откуда вы черпали силу, чтобы с таким мужеством пережить событие, которое, казалось бы, должно было подорвать вашу веру в самом ее основании?..
— Вы помните предсмертные слова Клинкербогка? — прервал его Сваммердам.
— Да, слово в слово. Позднее мне даже стал ясен их смысл. Можно не сомневаться в том, что он безошибочно предвидел свой конец еще до того, как в комнату вошел негр. Это доказывает уже одна лишь его фраза: «Царь Мавританский принесет ему смирну жизни нездешней».
— И как раз то, что его прорицание сбылось, и утишает мою боль, господин доктор. Поначалу я, конечно, был сокрушен, но потом, когда постиг все величие происшедшего, я спросил себя: что считать более ценным — подтверждение истинности слова, изреченного в состоянии духовной самососредоточенности, или возможность на какой-то срок продлить земную жизнь больной, чахоточной девочки и дряхлого старика? Разве было бы лучше, если бы уста духа солгали? С тех пор воспоминания о роковой ночи стали для меня источником истинной, чистейшей радости. Да, смерть отняла их у нас. Но всегда ли смерть трагедия? Поверьте, обоим теперь лучше, чем прежде.
— Стало быть, вы твердо убеждены в продолжении жизни после смерти? — спросил Пфайль. — Впрочем, я и сам сейчас в это верю, — чуть слышно добавил он.
— Разумеется, убежден. Ведь рай — не место, а состояние. Земная жизнь — тоже лишь состояние.
— А сами-то вы мечтаете об этой неземной жизни?
— Н-нет, — не слишком энергично произнес Сваммердам, давая понять, что ему не хотелось бы говорить на эту тему.
Старый лакей в ежевичного цвета ливрее доложил, что хозяина спрашивают по телефону. Сефарди встал и вышел из комнаты.
Сваммердам тут же развил свою мысль. И Пфайль понял, что он не хотел делать этого при докторе.
— Видите ли, вопрос о потусторонней жизни — обоюдоострый клинок. Кому-то можно нанести неисцелимую рану утверждением, что там существуют лишь образы.
— Образы? Что вы имеете в виду?
— Поясню это примером. Моя жена — вы знаете, она умерла много лет назад, — бесконечно любила меня. Я отвечал ей тем же. Теперь она «там», и ей грезится, что и я с нею. На самом же деле это не я, а лишь мой образ. Если бы она знала это, рай превратился бы для нее в ад. Всякий смертный находит за пределами земного мира образы тех, к кому всей душой был привязан здесь, и принимает их за действительно сущее, даже образы вещей, которые были ему дорога. — Он указал на ряды книг вдоль стен. — Моя жена истово верила в Пресвятую Деву. Теперь она «там» так же верит, что пребывает в ее объятиях. Просветители, стремившиеся изъять массу людей из лона религий, не ведают, что творят. Истина открывается лишь немногим избранным и должна оставаться тайной для широких слоев. Тот, кто познает лишь часть ее, после смерти попадает в некий бесцветный рай. Клинкербогк жил здесь одной надеждой — узреть Бога, теперь он там и видит то, что ему хочется видеть — «Бога». Он был человеком малосведущим и необразованным, но из его уст исходили слова истины, рожденной мученической любовью к Богу, хотя милосердная судьба не открыла ему сокровенного смысла этой истины.
Я долго не мог понять, в чем тут дело, но теперь мне ясно: он постиг лишь половину истины, его страстное желание видеть Бога осталось несбыточным и в грезах «там», и в жизни здесь…
Сваммердам мгновенно умолк, как только услышал шаги Сефарди. И Пфайль догадался почему: старик, несомненно, знал о любви Сефарди к Еве, знал он и о том, что доктор, несмотря на свою принадлежность к миру естествознания, в глубине души был верующим человеком, а потому Сваммердаму не хотелось оскорблять его чувства сомнением в грядущем «рае», где он надеется соединиться с Евой.
— Как я уже сказал, — продолжал старик, — исполнение пророчеств Клинкербогка лишило в моих глазах всякого трагизма его ужасную смерть и обратило мою скорбь в радость. Есть и такая «перестановка огней», когда горькое становится сладким, и это достигается только истиной.
— Тем не менее для меня остается неразрешимой загадкой, — вновь вступил в разговор Сефарди, — что дало силу вам справиться со своей болью. Я тоже могу искать утешения в философии, чтобы выстоять в горе, и, однако, мне кажется, что после смерти Евы я навсегда утратил способность радоваться.
Сваммердам задумчиво кивнул.
— Конечно. Я понимаю. Это происходит оттого, что ваше знание, господин доктор, основано на мышлении, возникает из мысли, а не из Сокровенного Слова. Мы, сами того не ведая, втайне не доверяем собственным познаниям, потому что они тусклы и мертвы, а внушения Сокровенного Слова — живые дары истины. Они радуют нас несказанно, и эта радость никогда не тускнеет. С тех пор как я на Пути, Сокровенное Слово было внятно мне всего лишь несколько раз, но и этого хватило, чтобы озарить всю мою жизнь.
— И все сказанное сбылось? — спросил Сефарди с приглушенным оттенком сомнения. — Или это были вовсе не предсказания?
— Среди них оказались три прорицания, касавшиеся отдаленного будущего. Первое гласило: не без моего посредства некой молодой паре откроется духовный путь, который был заметен пылью тысячелетий, а в грядущем послужит многим людям… Только для тех, кто встал на эту стезю, бытие обретает истинную ценность и смысл. Это обетование определило всю мою жизнь… О втором мне не хотелось бы говорить… вы сочтете меня сумасшедшим, если я скажу, что…