Он замер в предощущении невыразимого блаженства, уже ничуть не сомневаясь в том, что реальность чудес, которые ему предстоит пережить, превзойдет все, что могло нарисовать его воображение.
Время шло.
Должно быть, уже полдень. Высоко в небе завис среди мглы светящийся диск.
Буря еще не улеглась.
Хаубериссер прислушался.
Как будто бы никаких признаков. Он посмотрел в окно. Прудов нет, их в прямом смысле ветром сдуло. Совершенно сухое пространство. И полная неподвижность. До самого горизонта ни единого кустика. Трава словно втоптана в землю. На небе ни облачка. Все сникло, как под гигантским колпаком.
Он взял молоток и бросил его на пол. Послышался грохот. «Значит, на дворе все стихло», — сообразил Фортунат.
Однако в городе еще бушевали вихри, как он убедился, глядя на Амстердам в бинокль. Они играючи поднимали в воздух каменные блоки; над гаванью вздымались водяные столбы, которые на глазах рассыпались и возникали вновь, а потом в какой-то сумасшедшей пляске уносились к морю.
Но что это? Башни церкви св. Николая как будто пошатнулись… Одна вдруг обрушилась, другая, крутясь, как сухой лист, взлетела, исходя искрами, подобно фейерверку, замерла в воздухе…
Беззвучно рухнула.
У Хаубериссера кровь застыла в жилах.
Сваммердам! Пфайль!
Нет! Нет! Нет! Им не могла грозить беда. «Хадир, Вечное Древо рода человеческого, защищает их своими ветвями!» Разве не предсказал Сваммердам, что он переживет церковь св. Николая?
Ведь есть же островки, подобные лужайке с цветущей яблоней, на которых жизнь заговорена от уничтожения и сохранилась для грядущих времен!
Только теперь звук рухнувшего колокола достиг дома.
Стены дома вздрогнули и загудели под натиском воздушных волн: однотонный оглушительный рев, от которого, подумал Хаубериссер, кости вот-вот рассыпятся, словно хрупкое стекло, и на какой-то миг у него помутилось сознание.
«И обрушилась стена{222} города до своего основания, — послышался дрожащий голос Хадира Грюна. — Вот пробужденный из мертвых».
Мертвая тишина.
Потом закричал ребенок…
Хаубериссер изумленно огляделся.
Наконец он пришел в себя.
Он узнал голые, лишенные всяких украшений стены своей комнаты, и в то же время это были стены храма, расписанные фресками с изображением египетских богов. И то и другое было реальностью. Он видел деревянные половицы и одновременно каменные плиты, устилающие пол храма, — два взаимопроникающих мира, они совершенно сливались и все же существовали сами по себе, как будто он бодрствовал и грезил в одну и ту же секунду. Фортунат коснулся рукой оштукатуренной стены, ощутил ее шероховатость, и, однако, ничуть не сомневался в том, что его пальцы гладят высокую золотую статую, в которой он узнал богиню Исиду на ее величественном троне.
Его обыденному человеческому сознанию сопутствовало какое-то новое, которое обогащало его восприятием нового мира, обволакивающего и преображающего старый и все же чудесным образом сохраняющего его.
Все его чувства пробуждались как бы в удвоенном виде, подобно цветам из прорвавшихся почек.
У него пелена с глаз упала, и как человек, который всю жизнь воспринимал мир в двух измерениях и вдруг обрел объемное зрение, он долго не мог постичь, что с ним произошло.
Постепенно он понял, что прошел некий путь, это поприще есть цель сокровенного бытия всякого человека…
И опять закричал ребенок.
Разве не говорила Ева, что хочет стать матерью, когда воссоединится с ним?.. При этой мысли его пробрала дрожь какого-то странного ужаса.
А что держит в руках богиня Исида? Это же голенький живой младенец!
Он поднял глаза и увидел улыбку на лице богини. Статуя шевельнулась.
Фрески становились все живее и ярче, вокруг стояли священные предметы. И все это виделось настолько отчетливо, что Фортунат уже забыл, как выглядит комната, перед ним было только внутреннее пространство храма с красно-золотым сиянием фресок.
Он завороженно смотрел в лицо богини, и постепенно оно становилось удивительно знакомым…
Ева! Это была его Ева, а не статуя египетской богини, матери всего сущего.
Он сжал ладонями виски, не смея поверить своим глазам.
— Ева! Ева! — крикнул он во весь голос.
Сквозь красочную роспись вновь проступили голые стены комнаты, богиня с улыбкой все еще восседала на троне, но совсем рядом с Фортунатом во всей своей безобманной жизненности появился как земное подобие небожительницы образ молодой, цветущей женщины.
— Ева! Ева! — в безграничном восторге воскликнул он, заключив ее в объятия и покрыв поцелуями лицо любимой. — Ева!
Они долго стояли, слившись в объятиях, у окна и смотрели на мертвый город.
«Помогайте же вслед за мной возводить грядущим поколениям новое царство на обломках старого, — Фортунату казалось, что он слышит голос Хадира Грюна, — дабы пришло время, когда и я мог бы смотреть на мир с улыбкой».
Комната и храм виделись с одинаковой ясностью.
Подобно двуликому Янусу, Хаубериссер проницал взором два мира, земной и потусторонний, различая все черты и оттенки обоих.
В обоих мирах Он истинно живой.
Белый ДоминиканецВоспоминания невидимогоПеревод Г. Снежинской
Предисловие
«Господин Икс или господин Игрек написал роман». Как это понимать?
Да очень просто: «Призвав на помощь фантазию, описал людей, которые в действительности не существуют, выдумал разные события, приключившиеся в их жизни, сплел между собой их судьбы». Примерно так судит огромное большинство людей.
Всякий уверен, что знает, что такое фантазия, но лишь немногие, очень немногие догадываются о том, что бывают некоторые весьма странные ее разновидности.
Что бы мы сказали, если бы, например, рука, с виду столь услужливый исполнитель нашей воли, неожиданно отказалась писать имя героя какой-то истории, выдуманное разумеется, а вместо него упрямо выводила бы на бумаге другое имя? Определенно, тут встанешь в тупик и задумаешься: правда ли это я «творю» или… или мое воображение в конечном счете — лишь своего рода магическое приемное устройство? Вроде того, что с изобретением беспроволочного телеграфа стало известно под названием антенны.
Случалось, люди поднимались среди ночи и в состоянии сна дописывали сочинение, которое вечером бросили, устав от дневных трудов, не завершив, а после оказывалось, что во сне справились с делом куда успешнее, чем это было бы им под силу в состоянии бодрствования.
Не умея объяснить подобные вещи, мы любим отделываться фразами: «Подсознание! это оно! Обычно спит, а тут сработало».
Случись такое, например, в Лурде{224}, заявили бы: «Матерь Божия пособила».
Как знать, может быть, подсознание — то же самое, что Матерь Божия…
Не в том смысле, что Матерь Божия — всего лишь наше подсознание, нет, но подсознание — это «матерь»… Матерь Бога.
В этом романе точно живой человек действует некий Кристофер Таубеншлаг{225}. Жил ли он когда на свете, мне не удалось выяснить, но определенно он не является порождением моей фантазии, в этом я уверен. Говорю это открыто, рискуя прослыть искателем легкой славы. Рассказывать в подробностях, как возникла эта книга, нет нужды, достаточно будет вкратце описать, что со мной произошло.
Прошу снисхождения, если поневоле много буду говорить о себе: избежать нескромности, к сожалению, не удастся.
Когда я мысленно уже видел роман со всеми его деталями и начал писать, то вдруг обнаружил, — но позже, перечитывая написанное! — что в него как-то, незаметно для меня, пробралось это имя, Таубеншлаг.
Мало того — фразы, которые я намеревался перенести на бумагу, прямо под пером изменялись и смысл их становился неузнаваемым, совершенно не таким, какой я в них вкладывал. Началась борьба между мной и невидимым Кристофером Таубеншлагом, и он таки одержал верх!
Я задумал описать маленький городок, который и по сей день жив в моей памяти. А получилась совсем другая картина, и сегодня она видится мне куда ярче, чем настоящий город, который я когда-то знал.
В конце концов ничего другого не осталось — я покорился воле того, кто взял себе имя Кристофера Таубеншлага. Фигурально выражаясь, я дал ему взаймы свою руку и перо, а все, что уже было написано, что появилось в романе как порождение моей собственной фантазии, вымарал.
Предположим следующее: этот Кристофер Таубеншлаг — незримый дух, непостижимым образом он может влиять и даже подчинять своей воле человека, находящегося в здравом уме и трезвой памяти. Если так, то спрашивается, почему он именно моей рукой воспользовался, чтобы написать о своей жизни, отобразить путь своего духовного развития? Из тщеславия? Или чтобы получился «роман»?
Пусть читатель сам ответит на эти вопросы.
Свое мнение я предпочту оставить при себе.
Возможно, случай со мной недолго будет оставаться единичным, возможно, этот Кристофер Таубеншлаг уже завтра завладеет еще чьей-нибудь рукой.
То, что сегодня нас удивляет, назавтра может стать зауряднейшей вещью. Как знать, не возвращается ли к нам старая и вечно новая мудрость:
Любой поступок на земле
Свершается по воле свыше.
«Я сотворил! Я совершил!» —
В речах сих глас гордыни слышен.
Не есть ли этот образ, Кристофер Таубеншлаг, лишь провозвестник, символ, маска некой безобразной силы, искусно притворившейся человеком?
Умникам семи пядей во лбу и сверх всякой меры гордых тем, что они-де сами себе хозяева, наверное, нестерпимо обидно будет узнать, что человек всего-навсего марионетка.