В такие мгновения он напоминал сороку, которая скачет перед тобой, будто норовит напасть, меж тем как ее встревоженный взгляд выдает страх: «Уж не хочешь ли ты поймать меня?»
Принадлежавший баронам дом, где я прожил столько лет, был одним из самых старых в городе. Это было высокое строение: некогда предки моего приемного отца возводили тут этаж за этажом, каждое поколение — свой, и дом рос в вышину, словно его хозяевам хотелось быть поближе к небесам.
Не помню, чтобы барон хоть когда-нибудь спускался в старинные покои с потускневшими серыми окнами, выходившими в проулок; мы с ним жили под самой крышей в непритязательно обставленных комнатах с побеленными стенами.
Где-то растут деревья прямо из земли, люди расхаживают под ними, а у нас все наоборот — у нас есть деревце бузины с белыми благоуханными кистями, которое выросло в большом проржавевшем чане на крыше; раньше чан служил для сбора дождевой воды, которая сбегала из него на землю по трубе, ныне забитой сором и опавшими прелыми листьями.
Внизу катит свои волны, серые от талой ледниковой воды, широкая река, она подступает почти вплотную к стенам старинных домов, розовых, охристо-желтых и голубых, с оконцами, которые глядят из-под низко надвинутых колпаков — позеленевших кровель. Река точно поймала наш город в петлю — он, как остров, охвачен речной излучиной. Река течет на север, поворачивает к западу, обогнув город, затем возвращается на юг, и на узком перешейке, недалеко от моста, стоит наш дом, крайний в ряду; обняв город, река бежит дальше и скрывается за зеленым склоном холма.
По деревянному мосту с высоким, в человеческий рост, частоколом по обоим краям, — грубо отесанные бурые бревна вздрагивают, когда проезжают телеги, запряженные волами, — можно перейти на другой берег, лесистый, с песчаными обрывами над самой водой. Поднявшись на плоскую крышу нашего дома, еще дальше в той стороне видишь луга в туманной дымке, горы, которые словно парят, повиснув над землей, и клубящиеся облака, протянувшиеся белой горной грядой у края земли.
Посреди города возвышается длинное здание вроде старинной крепости, сегодня, впрочем, оно изнывает без дела под палящими лучами, от которых огнем горят безвекие глаза окон.
На мощенной булыжником безлюдной рыночной площади, словно игрушки, брошенные детьми великанов, над грудами пустых корзин торчат зонтики торговцев, а меж камней пробивается трава.
Зато в воскресные дни, когда от каменных стен барочной ратуши пышет жаром, даже у меня наверху бывает слышен духовой оркестр, звуки музыки, подхваченные легким прохладным ветерком, поднимаются над землей, они все громче, и вдруг распахнулись ворота «Почтового трактира Флетцингера» — чинно шествует к храму свадебная процессия, все гости в старинных ярких нарядах, парни с пестрыми лентами на шляпах несут венки, впереди важно выступают дети, а далеко обогнав всех, ловкий, как ящерка, несмотря на свои костыли, скачет калека, крохотного росточка мальчуган, — он, кажется, едва не спятил от радости, словно весь праздник устроили для него одного;
[667]
меж тем все прочие шагают степенно, преисполнясь торжественности.
В тот первый вечер в доме барона, когда я уже лег, дверь вдруг открылась и вошел мой приемный отец; на меня опять напал смутный страх — неужели он решил исполнить свою угрозу и сейчас привяжет меня?
Но он сказал:
— Сейчас я научу тебя молиться. Никто ведь не понимает, как надо молиться. Надо молиться не словами, а руками. Молитва словесная — то же попрошайничанье. Попрошайничать нельзя. Твой дух и без слов знает, в чем твоя надоба. Когда человек соединяет свои ладони, левое и правое в нем образуют единую цепь. А это значит — связано тело человека, и из пальцев, обращенных кверху, изойдет пламя. Такова тайна молитвы, о которой не сказано ни в одной Книге.
Той ночью я снова странствовал, но впервые проснулся утром неодетым и без покрытых пылью башмаков, как бывало ньше.
2. Семья Мучелькнаус
От нашего дома начинается улица, ее название — Беккерцайле — сохранила моя память. Дом наш крайний и стоит особняком.
С трех сторон из его окон открывается вид на город и реку, а с четвертой стороны проходит проулок, очень узкий и тесный — высунувшись из окна, что на лестнице, можно дотянуться до стены дома на противоположной стороне.
Названия у проулка нет, ведь это всего-навсего щель между домами, но второго такого, должно быть, не найти на всем белом свете — он соединяет два левых берега одной реки, в самом узком месте пересекая полуостров, на котором мы живем, с трех сторон окруженный водой.
Ранним утром, когда я иду гасить фонари, в доме напротив нашего открывается дверь и чья-то рука прямо в реку метелкой сметает желтые древесные стружки. Потом они, за полчаса проплыв вокруг всего городка, достигнут плотины, до которой от нашего дома шагов пятьдесят, а там попрощаются и вместе с шумящей рекой исчезнут по ту сторону плотины.
На доме, что стоит против нашего, на углу проулка и Беккерцайле, есть вывеска:
«Фабрика последних упокоений, заправляемая Адонисом Мучелькнаусом».
Когда-то раньше на вывеске было написано другое: «Токарь и гробовщик» — в дождливые дни доска намокает и старая надпись проступает еще довольно отчетливо.
По воскресеньям господин Мучелькнаус, его супруга Аглая и дочь Офелия ходят в церковь, там у них места в первом ряду. Вернее, в первом ряду сидят фрау и фройляйн. У господина Мучелькнауса место в третьем ряду, крайнее. Под резной деревянной фигурой пророка Ионы, где совсем темно.
Какими смешными и все же какими печальными предстают картины прошлого сегодня, спустя многие годы!
Фрау Мучелькнаус в церкви неизменно одета в черные шелестящие шелка, алый цвет бархата, в который переплетен ее молитвенник, пронзителен, как возглас «Аллилуйя!». Вот она идет в храм, переступая ножками в изящных прюнелевых ботинках, старательно обходит лужи и с благопристойностью чуть приподнимает подол; частая сеточка лиловатых жилок, заметная на ее щеках даже под слоем розовой пудры, выдает почтенный возраст; бровки тщательно подведены, однако взгляд, в иное время столь бойкий, скромно опущен, ибо не подобает женщине смущать людей греховной прелестью в час, когда колокол созывает всех честных христиан в храм Божий.
На Офелии свободное платье в греческом стиле, в мягких, струящихся на плечи пепельных локонах блестит золотой обруч, и всякий раз, когда я ее видел, чело ее украшал миртовый веночек.
Она идет не спеша, ровной, плавной поступью настоящей королевы.
Сердце мое и сегодня начинает биться, едва лишь вспомню Офелию. Идя к службе, она всегда опускала на лицо вуаль — лишь много времени спустя я увидел ее печальные большие глаза, темные, что так удивительно и необычно при белокурых волосах.
Господин Мучелькнаус в воскресном черном сюртуке, длинном, будто навырост; он всегда держится чуть позади обеих дам, если же забудется и вылезет вперед со своего места, фрау Аглая шепотом его одергивает:
— Полшага назад, Адонис!
У него длинное угрюмое лицо с запавшими щеками, редкая рыжеватая бородка и острый, как птичий клюв, нос, лоб же вдавленный, а на лысом яйцевидном черепе венчик точно молью траченных волос, можно подумать, будто он зачем-то пробил головой расползшийся от ветхости кусок меха и забыл отряхнуться.
В цилиндр — в торжественных случаях господин Мучелькнаус носит цилиндр, — приходится подкладывать вату, не то шляпа съедет на нос. По будням господина Мучелькнауса не увидишь. Он ест и спит в своей мастерской на первом этаже. Жена и дочь живут на четвертом, занимая несколько комнат.
С тех пор как барон усыновил меня, прошло года три или четыре, лишь тогда я узнал, что фрау Аглая с дочерью и гробовщик — одна семья, а не узнал бы, так никогда бы и не подумал.
В узком проулке между двумя домами с рассвета до поздней ночи стоит монотонное гудение, словно где-то в земных недрах, ни на миг не умолкая, жужжит рой гигантских шмелей; в безветренные дни этот тихий одуряющий гул поднимается и к нам, наверх. Поначалу он меня раздражал, я беспокойно прислушивался, отвлекаясь от уроков, но почему-то не сообразил, что можно ведь просто спросить, откуда шум. Да это и понятно — мы не доискиваемся до причин явлений, которые постоянно сопровождают нашу жизнь; они нас не интересуют, мы привыкаем к ним, какими бы удивительными, в сущности, они ни были. Только вздрогнув от неожиданности, человек ощущает любопытство — или в страхе бежит прочь.
Постепенно я настолько привык в ровному гудению, ставшему чем-то вроде шума в ушах, что ночью, когда оно внезапно сменялось тишиной, просыпался, словно от толчка.
Однажды фрау Аглая — должно быть, она куда-то спешила — выскочила из-за угла, зажимая уши от шума, и с разбегу налетела на меня, так что я выронил корзинку с яйцами, которую нес. Аглая всплеснула руками:
— Боже мой! Ах, голубчик, какая незадача! А всему виной отвратительное ремесло моего… моего кормильца… ах… и его подмастерьев! — добавила она, будто спохватившись.
«Так это станок гудит день-деньской в мастерской гробовщика», — сообразил я. О том, что никаких подмастерьев он не держит, да и все работники на «фабрике» — это он один и есть, я узнал позднее от самого Мучелькнауса.
А случилось это зимой, в темный бесснежный вечер, — я как раз зажигал фонарь и уже поднял шест, чтобы открыть заслонку, — меня вдруг тихонько окликнули:
— Господин Таубеншлаг, послушайте! — Я узнал мастера Мучелькнауса, он, в зеленом переднике и домашних шлепанцах, на которых блестела вышивка бисером — львиные головы, стоял у двери своей мастерской и знаками подзывал меня. — Господин Таубеншлаг, сделайте такое одолжение, пускай тут сегодня будет потемнее, ладно? — Заметив, что эта просьба привела меня в замешательство, хоть я и не решился спросить, в чем, собственно, дело, он пустился в объяснения: — Понимаете ли, я ни в коем разе не хотел бы совлечь вас с пути исполнения столь высокой службы, да тут вот какое дело… Доброму имени моей достопочтенной супруги, считай, конец, ежели кто узнает, на какую работу я подрядился. И с мечтами о блестящей будущности любезной моей дочери тоже будет покончено… Ни единой душе нельзя видеть того, что свершится сегодня ночью!