остепенно отучить каналью везде и всюду слепо доверяться своему якобы всемогущему разуму. Ведь когда-нибудь паук в своем новом воплощении станет человеком, вот, глядишь, и помянет меня добрым словом, потому как моя наука дала ему подсознательный опыт, коему нет цены! Для меня-то, когда я пауком был, не нашлось доброго наставника, а то бы я все книги сразу выбросил вон, еще во младенческих моих годах». В другой раз отец подвел меня к вольере, в которой я увидел целую стаю сорок. Отец рассыпал перед ними корм, целыми пригоршнями, птицы жадно бросались клевать и во мгновение ока набивали себе зоб — из зависти, вдруг одной меньше достанется, чем другой, — да так набивали, что ни крошки уже не могли проглотить. «Будут знать, жадюги, к чему ведет алчность и стяжательство! — заявил отец. — Глядишь, когда-нибудь, в ином воплощении, избавятся от всяческой скупости, коя уродует человека пуще всех прочих пороков!» — «Или смекнут, что можно хранить свое добро в карманах или несгораемых шкафах», — ввернул я. Отец почесал в затылке и, не проронив ни слова, вдруг открыл клетку и выпустил птиц на волю. «Погоди, сейчас покажу еще кое-что! Уж тут тебе не к чему будет придраться». Его самолюбие было задето. Он привел меня на открытую галерею, а там я увидел баллисту, это такое старинное метательное орудие. «Смотри! Вон там, видишь, на лугу собаки, свора собак? Ишь, развалились на припеке, о Господе Боге не помышляют! А вот мы сейчас положим конец эдакой бессовестной нерадивости!» Он зарядил баллисту камушком и выстрелил в одного кобеля, тот подскочил как ошпаренный, завертелся волчком, высматривая, откуда прилетел камень, ничего не увидел, растерянно воззрился на небо и в конце концов, мало-помалу придя в себя, улегся на старое место. Судя по безутешному выражению на его морде, эту жестокую обиду пес ни за что ни про что испытал уже не впервой. «Ежели набраться терпения, то машина сия рано или поздно посеет зерна древней веры в чудеса в сердце любого пса, будь он даже закоренелый безбожник! — При этих словах отец мой ударил себя кулаком в грудь. — Что тут смешного, дерзкий ты мальчишка! Нет, ты скажи мне, скажи, какое другое занятие имеет столь великую важность? Может, ты думаешь, Провидение наставляет нас не так же, как я моих собак?» Вы видите, дорогой капеллан, отец мой был чудаком поистине неуемным, но вместе с тем был наделен глубокой мудростью, — заключил барон.
Оба приятеля от души посмеялись, затем барон продолжил рассказ:
— Все в нашем роду наследовали необычайную судьбу. Боюсь, мои слова покажутся вам высокопарными, так прошу вас, святой отец, не подумайте, будто я помышляю о какой-то исключительности или об избранничестве. Хотя, конечно, миссия у меня есть. Весьма скромная миссия, однако мне она представляется великой, и я свято ее исполняю.
Мое поколение — одиннадцатое в роду фон Йохеров. Основателя нашей фамилии мы, последующие десять колен, зовем корнем, себя же считаем ветвями древа. У всех нас имена начинаются на букву «б» — Бартоломей, Беньямин, Бальтазар, Бенедикт и так далее. Только корень родового древа, наш предок, носил имя Кристофер, начинающееся на «к». В семейной хронике сообщается, что основатель рода однажды предсказал следующее. Крона, которая увенчает наше родословное древо, двенадцатый барон фон Йохер, также будет носить имя Кристофер. Я нередко размышлял об этом. Как странно! Все остальные предсказания нашего родоначальника сбылись в точности, а вот это, похоже, не сбудется, ведь у меня нет детей. И тут происходит нечто необычайное — мне рассказывают об одном мальчике из сиротского приюта, я беру его к себе и усыновляю. На мое решение повлияло то, что он лунатик, а сомнамбулизм, заметим, был свойствен всем в роду фон Йохеров. Я прихожу в приют, и вдруг мне сообщают, что мальчика зовут Кристофер! Я стоял как громом пораженный, а потом, когда мы с ним пошли домой, от горлового спазма едва мог слово вымолвить, до того разволновался, узнав о поразительном совпадении. Ведь, согласно нашей семейной хронике, род Йохеров подобен пальме, а у пальмы, когда вырастает новая ветвь, старая, уступая ей место, непременно отмирает, так что в конце остаются лишь корень, крона и голый ствол, боковых побегов на нем нет, а значит, соки из земли свободно поднимаются прямо к вершине. У всех моих предков рождались только сыновья, вернее, один сын, дочерей же ни у кого не было; таким образом, символический образ пальмы на протяжении веков оставался непогрешимо верным.
Я, стало быть, последний в роду, да и живу в доме предков на самом верхнем этаже… Зачем забрался так высоко, сам не знаю! Раньше каждое новое поколение надстраивало себе этаж, на одном и том же этаже не жили долее двух поколений.
Что поделаешь, сын у меня не родной, приемный. Выходит, предсказанное сбылось лишь наполовину. И нередко меня это печалит, ведь, конечно же, хотелось бы, чтобы кроной пальмы стал потомок нашего рода, кровь от крови моей и моих предков. К кому перейдет духовное наследие целого рода?.. Святой отец, что с вами?! Что вас так изумило?
Раздался грохот — верно, капеллан вскочил, опрокинув кресло.
Я почувствовал, что горю как в лихорадке, жар охватывал меня все сильней, с каждым новым словом капеллана…
— Барон, слушайте же! — воскликнул он. — Я же сразу, как только вошел, хотел сообщить, да, понимаете, отложил на потом, решил дождаться подходящего момента. А вы заговорили о столь серьезных и животрепещущих предметах, я заслушался, даже забывал временами, какую весть вам принес. Боюсь, сейчас придется разбередить вашу старую сердечную рану…
— Так говорите скорей! — нетерпеливо потребовал барон.
— Ваша безвестно пропавшая супруга…
— Нет-нет! Не пропавшая без вести — она сбежала. Называйте вещи своими именами.
— Ваша супруга и утопленница, которую нашли на берегу лет пятнадцать назад, ее принесло течением… Ее похоронили на нашем кладбище, на могиле еще большой куст белых роз, а имени на камне нет, выбита только дата… Итак, эта утопленница и была ваша супруга! И… возрадуйтесь, старый мой, добрый друг! Вне всякого сомнения, иначе просто быть не может, маленький подкидыш Кристофер — ваш сын! Помните, вы говорили, что жена, когда покинула вас, была в тягости? Нет, нет, не спрашивайте, где я все разузнал! Даже имей я такое право, я бы вам этого не открыл… Допустим, услышал, принимая исповедь. От человека, которого вы не знаете.
О чем они еще говорили, я уже не слышал. Меня бил озноб.
Этой ночью я обрел родного отца, мать, но не только — еще и горестное сознание, что три белые розы я украл с могилы той, что подарила мне жизнь.
6. Офелия
Как и прежде, уличные мальчишки гурьбой окружают меня, когда вечером я, высоко подняв голову, иду по улицам, ибо я горжусь своей службой, почетной службой всех баронов фон Йохеров, с тех пор как узнал, что основатель рода — мой кровный предок. Впрочем, теперь сорванцы уже не горланят песенку-дразнилку: «До-мик го-лу-бей, бей, бей, не жалей…», все больше просто распевают: «Та-ра-ра, тра-ла-ла!», хлопая в ладоши.
А взрослые? О, взрослые теперь снимают шляпу, когда я здороваюсь, хотя раньше проходили мимо, небрежно кивнув; бывает, люди, увидев, что я возвращаюсь с кладбища — я каждый день хожу на могилу матери, — собираются в кружок и, провожая меня глазами, о чем-то судачат, городок уже облетела молва о том, что я не приемыш, а родной сын барона фон Йохера.
Фрау Аглая, встретив меня, склоняется в поклоне, будто перед церковной процессией, и льстиво заговаривает со мной, справляется, как я поживаю!
Если же рядом с ней я вижу Офелию, сразу убегаю, не хочу, чтобы Офелии, как и мне, пришлось краснеть из-за подобострастия пожилой женщины.
Гробовщик Мучелькнаус, увидев меня, застывает на месте, словно оцепенев, или, решив незаметно ретироваться, прячется, юркнув в свою мастерскую, будто спугнутая мышь в норку.
Должно быть, ему невыносимо сознавать, что именно мне случайно стали известны его ночные тайны, ведь теперь он смотрит на меня как на какое-то неземное существо.
Только раз я заглянул к нему в мастерскую, с тем чтобы сказать, не надо ему чего-то стыдиться; пойти туда снова, пожалуй, не решусь. Я хотел сказать, какое глубокое уважение внушает мне его готовность на любые жертвы ради семьи. Хотел выразить это словами, которые однажды услышал от отца: «Любое ремесло благородно, если душе и после смерти не зазорно будет им заниматься», и уже предвкушал, радуясь всем сердцем, что слова эти прольют целительный бальзам на душу старика, но ничего из моих намерений не вышло.
Увидев меня, он сорвал с окна занавеску и накинул ее на открытый гроб с кроликами, чтобы меня не смущать, потом, растопырив руки и согнувшись чуть не до земли, застыл в такой вот нелепой позе и, глядя в пол, забормотал монотонно, будто спросонок, невнятную бессмыслицу:
— Благоволите, ваша милость… светлость, господин барон, высочайше… высокоблагородие…
Меня как ледяной водой окатило, я поскорей ушел. Все, что я с грехом пополам пролепетал, обернулось полнейшей нелепостью, все звучало надменно, хотя я стремился как раз к обратному, выходило, что я и правда «соблаговолил пожаловать»: самые простые, бесхитростные слова отскакивали от стены раболепия, окружавшей старика, и рикошетом ударяли в меня точно стрелы; казалось, все, что бы я ни говорил, отдавало отвратительной спесью.
Даже то, как я вдруг ушел не попрощавшись, оставило во мне тягостное чувство, что старик счел мое поведение высокомерным.
Только один взрослый не изменил своего отношения ко мне, по крайней мере с виду, — режиссер Парис.
Я же этого человека теперь боюсь еще пуще, от него исходит некая гнетущая сила, с которой не мне тягаться… Чувствую, причиной тому — его громовой бас, властность и мощь каждого слова. Я успокаиваю себя, ведь глупо поддаваться таким мыслям, в конце концов, мне нечего бояться, даже если он вдруг раскричится на меня. Ну раскричится, что ж с того? И все-таки, когда я слышу, как он декламирует во время уроков с Офелией, меня при звуке этого густого баса пронизывает дрожь, а сердце сжимается в непостижимом страхе, я чувствую, какой же я еще маленький и слабый с таким позорно писклявым мальчишеским голоском…