Мои мысли вдруг стали ясней, чем когда-либо днем, и чувства — живей, чем во сне.
Слух обострился, я различаю самые слабые шорохи вблизи и вдалеке.
Я слышу, как далеко-далеко, в ветвистых деревьях на той стороне, на другом берегу, щебечут птицы, а в храме Девы Марии шепотом молятся прихожане.
Значит, нынче воскресенье?
Странно, что громовые раскаты органа сегодня не поглотили невнятного бормотания молящихся. Как же так? Почему сильные звуки не убивают слабые и тихие?!
Что это, в доме хлопают двери? Но ведь я всегда думал, внизу никто не живет! Я был уверен, что там, на нижних этажах, только и найдешь что старую запылившуюся рухлядь.
Или это наши предки вернулись к жизни?
«Спущусь туда, — решил я сразу, — я же стал таким бодрым и сильным, что мне может помешать? Ясно что, — сообразил я, — ведь я могу пойти туда только вместе с моим телом, а значит, ничего хорошего не получится, нельзя же в ночной рубашке явиться с визитом к праотцам!»
Слышится стук; отец подходит к двери и, чуть приотворив ее, почтительно говорит тому, кто стоит за порогом: «Нет, дедушка, прийти к нему вам будет дозволено не ранее, чем умру я».
И все повторяется девять раз.
Когда же стучат в десятый, я знаю: там, за порогом, основатель нашего рода.
И я не ошибся, ибо отец встречает гостя низким, почтительным поклоном и широко распахивает перед ним дверь.
А сам тут же уходит, плотно затворив дверь за собой. Я слышу тяжкие, медлительные шаги и постукивание посоха — кто-то приближается ко мне.
Я его не вижу, потому что закрыл глаза. Чутье подсказывает: смотреть на него нельзя.
Но сквозь сомкнутые веки я отчетливо, будто сквозь стекло вижу и комнату, и все неживые предметы в ней. Пращур откидывает одеяло и кладет мне на шею правую руку с отведенным под прямым углом большим пальцем, словно угломер.
— Вот здесь — этаж, на котором умер и ожидает воскресения из мертвых твой дед, — заводит он монотонно, будто псаломщик. — Тело человека есть дом, в котором живут его умершие предки. В доме иных людей, в телах иных людей мертвые пробуждаются до срока, восстают для краткого призрачного бытия, и простой люд толкует о «привидениях», ведет речь об «одержимых».
Так же, отставив большой палец, он кладет ладонь мне на грудь:
— А в этих пределах упокоился твой прадед…
Так налагает он руку все ниже вдоль моего тела, на живот, бедра, колени.
Наконец, приложив руку к моим подошвам, он говорит:
— Здесь же — мое обиталище! Ибо стопы образуют фундамент, на котором покоится весь дом. Подобно корням, стопы соединяют твое тело с матерью-землей, когда ты странствуешь. Ныне — день, наставший вослед ночи твоего солнцестояния. Ныне мертвые, что поселены в тебе, начинают воскресать. И первым из них — я.
Я услышал, что пращур опустился на край моей кровати, и вскоре по шороху книжных страниц догадался, что он читает мне избранные места из семейной летописи, о которой так часто упоминал мой отец.
Монотонная речь пронизывает меня, усыпляя мои внешние чувства, но внутренние возбуждая до невероятной, едва выносимой остроты.
— Ты двенадцатый, я был первым. С единицы счет начинается, числом двенадцать заканчивается. Это тайна вочеловечивания Бога.
Ты станешь вершиной древа, зрящей живой свет, я же корень, направляющий силы тьмы к свету.
Но когда рост древа завершится, ты станешь одним со мной, я же — с тобой.
Древом жизни в раю прозывалась бузина. По сей день легенды рассказывают о волшебной силе этого растения. Обрежь ему ветви, вершину, корень, оставь лишь ствол и ствол этот воткни в землю тем концом книзу, где раньше была вершина, и вскоре увидишь: что было вершиной станет корнем, что было корнем пустит побеги, зазеленеет, ибо глубоко пронизывает каждую живую частицу этого древа безраздельное единство того, что есть «я», и того, что есть «ты».
Потому поместил я изображение бузинного деревца на гербе нашего рода! Потому растет бузина и на крыше дома нашего, служа его символом!
Лишь подобием остается она в земных пределах, ибо всякая форма есть лишь подобие, символ{241}, но в царстве нетленного бузина почитается превыше всех дерев.
Во время своих странствий в том мире и в этом ты порой ощущал старческую немощь — это меня, фундамент, корень, пращура, в себе ты ощущал. Имя нам обоим Кристофер, ибо ты и я одно суть.
Я был, как и ты, подкидышем, в странствиях я обрел великого отца и великую матерь, но не обрел малых отца с матерью; ты же нашел малого отца и малую мать, но великого отца и великую матерь тебе еще надо найти. Поэтому я — начало, а ты — конец; когда же станем мы единым целым, тогда замкнется кольцо вечности для нашего рода.
Ночь твоего солнцестояния это день моего воскресения. Когда ты состаришься, я вновь обрету молодость, ты обеднеешь — у меня скопится богатство…
Ты открывал глаза — я глаза закрывал, ты смежал веки — я был зрящим. Так было прежде. Мы противостояли друг другу, подобно бдению и сну, жизни и смерти, а сойтись вместе могли лишь на мосту сновидений.
Но скоро все изменится, время перемен уже настало! Время твоей бедности, время моего богатства. Рубежом времен была ночь солнцеворота.
Всякий, кто еще не созрел, спит в ночь солнцеворота или блуждает впотьмах, и праотцы, погребенные в его теле, обречены томиться в неволе до Страшного суда.
Есть люди высокомерные, они верят лишь в жизнь тела и ради земных выгод совершают прегрешения, благородство им чуждо, свое родословие они презрели. Другие же из трусости избегают греха, их корысть — спокойствие совести…
Ты же, потомок высокого рода, хотел во имя любви совершить убийство.
Вина и заслуга будут едины, не то каждая порознь они лягут на тебя тяжким бременем, а тому, кто обременен, не бывать свободным бароном{242}.
Учитель, которого здесь прозвали Белым Доминиканцем, отпустил тебе все грехи, отпустил и на будущее, ибо он знал, что тебя ожидало. Ты впал в заблуждение и возомнил, будто по своей воле можешь совершать те или иные деяния. Белый магистр изначально свободен от любой вины и от любой заслуги, стало быть, он свободен от любых заблуждений. Ибо лишь пребывающий в заблуждении, как ты и я, обременяет себя виной либо заслугой. Достичь свободы мы можем, лишь сделав свою вину заслугой. Белый Доминиканец, магистр, венчает собой великое древо, возросшее из великого корня — прабытия.
Он — сад, мы же с тобой и нам подобные — растущие в нем деревья.
Он — великий странник, мы — странники малые. Его путь ведет вниз, устремляясь из вечности в бесконечность, мы же странствуем, восходя от бесконечности в вечность.
Тот, кто претерпел свой солнцеворот и перешел рубеж, становится звеном единой цепи, эта цепь составлена из незримых соединенных рук, и звенья ее не разомкнутся до конца времен; перешедший рубеж становится членом братства, в котором на каждого возложена своя особая, ни с кем не разделимая миссия…
Ни один член братства не похож на другого, как и в земном мире не найдется хотя бы двух человек одной судьбы.
Дух этого содружества проникает во все концы света, он вечен и вездесущ на земле, он — дух жизни великого бузинного древа.
От него берут начало свое религии всех времен и народов; верования людей подвержены переменам, дух же вечно пребывает неизменным.
Ставший вершиной древа и сознающий свой корень в прабытии вступает в содружество сознательно, претерпев совершение над собою таинства, называемого «избавление от тела и меча».
Некогда тысячи и тысячи прошли этот путь в Древнем Китае, однако предание донесло до наших дней лишь немногое.
Послушай же, о чем рассказывают.
Древним были ведомы магические превращения, одно из них — Ши-цзе, что значит «избавление от тела», другое — Цзен-цзе, сиречь «избавление от меча».
Избавление есть достижение такого состояния, при котором исчезает зримый образ умершего, сам же он обретает бессмертие.
Случается и так, что тело становится невесомым или же принимает зримый облик кого-то из живых людей.
При избавлении от меча вместо мертвого тела в могиле остается меч.
Эти превращения послужат оружием неодолимой силы, назначенным для последней великой битвы.
Искусство таких превращений мужи, прошедшие большую часть пути, передают молодым избранникам.
В Книге Меча говорится следующее:
«По избавлении от тела может статься, что умерший вновь вернется к жизни. Может статься, что при этом голова его будет усечена и видима лишь с одного боку. Может статься, что оживет он весь, но тело его будет бескостно.
Высочайшие из тех, кто избавлен, способны воспринимать, но деяний не совершают, прочие избавляются от своих тел среди бела дня. Иные бессмертные становятся летучими. Ежели пожелают они, то могут среди бела дня исчезнуть, кануть в твердь земную.
Одним из сих был уроженец Хунаня, прозывавшийся Дун-Чжун-Шу. С младых лет он упражнялся в духовном дыхании и, преуспев, достиг просветления. Ставши жертвой наветов, был он связан и брошен в темницу. Однако совершил избавление от тела и скрылся.
Люй-Бин-Ху не имел ни имени, ни детского прозвания. На исходе эпохи Хань он в Цзен-Цзян был старейшим в роду Бин-Ху. Славился сей человек как искусный врачеватель и помогал хворым и страждущим одолевать недуги с таким рвением, будто лечил собственные болезни. В своих странствиях он повстречался с бессмертным по имени Чжоу-Цзин-Ши, и тот открыл ему путь истинного бытия. В свой час врачеватель избавился от тела и исчез».
По шелесту страниц я догадался, что мой пращур ищет в хронике какое-то определенное место. И вот вновь раздался его голос:
— «Избавление от тела сможет совершить тот, кто владеет Красной книгой, растением бессмертия, духовным дыханием и тайной оживления правой руки».
Я прочел тебе о людях, содеявших избавление от тела, дабы укрепилась твоя вера, ибо вера крепнет, если знаешь, что на избранном тобой пути у тебя были предшественники.