Нет, нет, ничего не получится! Выхода нет. Горе мое становится еще горше от мысли, что придется на долгие годы расстаться с Офелией, быть может навсегда.
И опять меня треплет лихорадка, опять я горю в жару.
Я пролежал пластом целых две недели, даже розы Офелии за это время высохли. Что, если она уже уехала? Отчаяние душит меня, руки леденеют. Что, если эти розы были ее прощальным приветом?
Отец наверняка давно заметил, как я мучаюсь, но не спрашивает, что со мной творится. А вдруг он что-то знает, но не хочет мне сказать?!
Если бы я мог излить ему душу и во всем, во всем признаться! Нет, нельзя. Вот если бы он прогнал меня прочь — с какой радостью я принял бы наказание, лишь оно могло бы искупить мою вину. Но нельзя, чтобы отец узнал о подделке, его сердце разорвется от горя: единственный сын, которого он обрел по воле судьбы, оказался негодяем, предавшим его; нет, нет, нельзя этого допустить.
Кто угодно, весь свет пускай узнает о моем преступлении, пускай на меня показывают пальцами, только бы молва не дошла до отца!
Он ласково отводит волосы с моего лба, нежно и кротко заглядывает в глаза и говорит:
— Не принимай все так близко к сердцу, дорогой мой мальчик! Что бы тебя ни мучило, забудь свое горе. Считай, что все было только в бреду горячки. Вот скоро поправишься и опять… повеселеешь!
На последнем слове он запнулся — наверное, уже тогда у него было предчувствие, что в скором времени мне предстоит вынести много страданий.
Это чувствую и сам я.
Неужели Офелия уехала? И отец об этом знает?
Вопрос едва не сорвался с моих губ, но я вовремя спохватился и молчу. Мне же не выдержать, я разревусь, если отец подтвердит мою догадку.
А он вдруг заговорил быстро и сбивчиво, рассказывает о всевозможных пустяках, старается развеселить меня и отвлечь от мрачных мыслей.
Не могу припомнить, чтобы я хоть однажды упомянул о том, что во сне — во сне ли? — ко мне приходил наш древний предок, но, наверное, я все-таки об этом рассказал. Иначе с чего отец вдруг заговорил бы, в сущности, о том же? А он, внезапно сменив тему, сказал:
— От страданий тебе не уйти, пока ты не будешь избавлен от тела. Привязанному к земле смертному человеку не под силу перечеркнуть написанное в книге его судьбы. Прискорбно не то, что столь многие страдают в сем мире, прискорбно иное — в высшем смысле ведь страдания эти остаются бессмысленными… И потому страдание служит карой за деяния, некогда совершенные людьми, может быть в прошлом их существовании, из ненависти. Таков страшный закон воздаяния и кары, избегнуть его власти мы можем, только если все, что ни случится, будем принимать с мыслью: это случилось, чтобы пробудить меня к духовной жизни. Любое наше деяние мы должны совершать с этим помыслом. Устремленность к духу — все, деяние само по себе — ничто! Всякое страдание становится исполненным смысла и плодотворным, если ты поразмыслишь о нем под этим углом зрения. Поверь, тебе не только легче будет выносить страдания — они минуют быстрей, а то и обратятся в свою противоположность. Устремленность к духу порой творит чудеса, и человек при этом не только изменяется внутренне, нет, даже внешние события в его судьбе претерпевают самые необычайные превращения. Маловеры, несомненно, посмеются, услыхав о подобном, да что с них взять, они все на свете осмеивают.
Должно быть, душе нашей нестерпимо, чтобы человек ради нее страдал больше, чем ему по силам вынести.
— А что, собственно, означает «одухотворение десницы»? — спрашиваю я. — С него начинается духовное развитие? Или одухотворение служит еще какой-то цели?
Отец на минуту задумался.
— Как бы тебе объяснить… Наверное, опять придется использовать сравнения… Как и прочие материальные формы, члены нашего тела — это лишь символы понятий духовных. Правая рука есть символ деятельности, творчества, совершения. Если наша рука одухотворена, это значит, мы стали творцами «там», тогда как прежде были «там» лишь спящими. Это же можно сказать и о нашей речи, о письме и чтении. Речь человеческая, в обыденном, земном понимании, служит для сообщения. Какие выводы из услышанного сделает человек, которому что-то сообщили, зависит всецело от него самого. Совсем иного рода «беседование» духовное. Ни о чем здесь не сообщается, ведь, подумай, кому мы могли бы нечто сообщить, если «я» и «ты» в мире духа едины? «Изречь слово» в духовном смысле уже значит нечто сотворить, вызвать некое явление… Письмо здесь, на земле, — лишь преходящее изложение некой мысли, в мире духа это письмена на скрижалях вечности. Чтение здесь состоит в освоении смысла того, что написано. Чтение «там» есть познание непреложных великих законов и… следование им во имя гармонии в каждом своем поступке!.. Но, думаю, мой милый, довольно на сегодня рассуждений о столь трудных предметах, ты еще слишком слаб после болезни.
— Отец, а ты не расскажешь мне о моей матери? Как ее звали? Я же совсем ничего о ней не знаю. — Эта просьба вырвалась у меня невольно. Лишь минутой позже, когда уже ничего не исправишь, я понял, что разбередил старую рану в сердце отца.
Он беспокойно прошелся по комнате, а когда заговорил, его слова звучали отрывисто:
— Милый мой мальчик, не заставляй меня воскрешать прошлое! Она любила меня. Любила, я знаю.
А я ее любил… беспредельно.
Мне выпала та же судьба, что и всем нашим предкам. Женщины всегда приносили мужчинам из нашего рода только несчастья и мучения. Не по вине мужчин и не по вине наших праматерей.
Должно быть, ты знаешь, что у всех баронов, наших предков, рождалось одно дитя, единственный сын. Браки же длились не дольше, чем требовалось, чтобы произвести на свет наследника.
Как видно, этим исчерпывался смысл брачных союзов.
Ни один из нас не был счастлив в супружестве. Возможно, по той причине, что женились на слишком юных девушках, — так было со мной — или, напротив, жены были старше мужей. Не возникало физической гармонии. И с каждым годом отчуждение росло… Почему твоя мать ушла от меня? Если бы я знал! Но я… я не желаю этого знать!
Обман, измена? Нет! Я почувствовал бы! Даже теперь почувствовал бы. Я допускаю только одно объяснение: в ней пробудилась любовь к другому, и, когда она поняла, что от судьбы не уйдешь, что ей остается только путь обмана, она сделала выбор — предпочла смерть.
— Но почему она подкинула меня чужим людям, а не отдала тебе, отец?
— Этому я нахожу также лишь одно объяснение: она была благочестивой католичкой и наш духовный путь считала дьявольским наваждением, хотя никогда ни словом о том не обмолвилась. Она хотела уберечь тебя от соблазна, способ же видела лишь один — устранить мое влияние. Никогда, слышишь? — никогда не поддавайся сомнению! Ты мой родной сын! Не будь ты моим сыном, она не нарекла бы тебя именем Кристофер, для меня это вернейший знак, что ты не… не сын другого.
— Отец, скажи… Это мой последний вопрос: как звали мою мать? Мне хочется, думая о ней, знать ее имя.
— Ее звали… — Отец запнулся, словно не решаясь выговорить имя. — Ее звали… ее имя было Офелия.
И вот наконец мне позволили выходить из дома. Но зажигать фонари не надо, сказал отец. Ни теперь, ни впредь.
Почему — не объяснил.
На эту службу, как было раньше, до меня, городские власти кого-то наняли.
Бросаюсь — дрожа от волнения — на лестницу, к окну!
Но в доме напротив занавеси плотно задернуты.
Долго, очень долго я ждал, потом, увидев в проулке старуху прислугу из дома напротив, сбежал вниз и расспросил о хозяевах.
Увы, все мои смутные подозрения и страхи подтвердились! Офелия меня покинула!
Служанка сказала, что она уехала в столицу не одна, а с актером Парисом.
И тут я вспомнил, почему решился подделать тот вексель, все ожило в памяти. Он, актер Парис, обещал мне, что Офелии не придется играть перед публикой, она не поступит в театр, если я помогу ему добыть некоторую сумму.
Спустя три дня он нарушил слово!
Не проходило часа, чтобы я не заглянул в наш садик. Я тешился обманчивой надеждой, что Офелия сидит там на скамье, ждет меня, просто она спряталась, а вот сейчас бросится ко мне на шею с радостным смехом!
Иногда, вдруг очнувшись, я замечал, что, оказывается, разрыл песок возле скамьи садовой лопатой, которую подобрал у забора, палкой, подвернувшимся обломком доски, а то и голыми руками…
Словно земля скрывала тайну, которую я силился у нее вырвать.
Когда-то я читал, что вот так, ногтями царапая землю в пустынях, роют ямы сбившиеся с пути, умирающие от жажды странники.
Теперь я не ощущал страданий, от боли все во мне было сожжено. А может быть, я уже вознесся в такие пределы, куда земным горестям не подняться?
До столицы много-много миль вверх по реке… Неужели река не принесет никакой вести?
Помню, однажды я вдруг очнулся и увидел, что сижу у могилы матери, а как туда попал, вспомнить не мог.
Должно быть, привело меня туда имя Офелия…
Что случилось? Почтальон, свернув с Беккерцайле, идет прямиком к нашему дому? Да ведь сейчас, в знойный полдень, все мирно отдыхают… Ни разу еще не бывало, чтобы почтальон забрел в наши края. Здесь никого нет, кому присылали бы письма.
Почтальон заметил меня и принялся шарить в своей сумке.
Никаких сомнений: если он принес весточку от Офелии, сердце у меня выскочит из груди!
Перед глазами все плывет, в руках я держу что-то белое с красной сургучной печатью.
«Дорогой, глубокочтимый господин барон!
Если случилось так, что вы вскрыли мое письмо к Кристоферу, то очень прошу вас, очень прошу — не читайте! Не читайте и приложенные к письму листки, всей душой умоляю, внемлите просьбе! Если вы не соблаговолите передать мое письмо Кристлю, сожгите все, но, так вы решите или иначе, ни на минуту не оставляйте Кристля одного! Ведь он так молод, я не могу допустить, чтобы по моей вине он… сгоряча совершил непоправимое, не от вас, а от кого-то другого узнав о том, что вам и ему доведется узнать.