ускользнул из расставленных Медузой сетей, отвернулся от коварных блуждающих огоньков спиритизма! Офелия, идеал, которому он посвятил всю свою жизнь без остатка, явилась ему милосердной Мадонной, частицей его души, его собственным порождением и стократно вознаградила его за все принесенные жертвы; она творит чудеса, преисполняет светом, возвышает его душу, предстает его глазам в образе Пречистой Девы! Чистота сердца — вот он, путь к высшему бытию, и она же дарует силы, спасающие душу. Живая, обретшая зримый образ вера старика, словно некий духовный флюид, проницает бессловесные растения — коснувшись бузинного дерева, исцеляются больные… Однако далеко не все ясно, остались тайны, о которых я мог лишь гадать. Почему именно там, в месте, где упокоились бренные останки Офелии, бьет источник чудотворной силы? Почему дерево, которое я посадил, чувствуя в душе, что вношу малую лепту в процветание жизни на земле, почему именно оно было избрано, чтобы стать средоточием чудесного? Безусловно, превращение Офелии в Пречистую Деву произошло в согласии с теми же магическими законами, действие которых я уже видел однажды на спиритическом сеансе. Но если так, — размышлял я, — где же смертоносная сила Медузы? Неужели высшая мудрость в том, что Сатана и Бог, разрушение и созидание, едины и в этом заключена истина всех истин и парадокс всех парадоксов?
— Скажите, ваше преподобие, считаете ли вы возможным, исходя из догматов Католической Церкви, что дьявол способен явиться в образе святого или даже Иисуса, Девы Марии?
Капеллан уставился на меня, в испуге вытаращив глаза, и вдруг зажал руками уши и взмолился:
— Кристофер, опомнитесь! Это дух вашего отца наущает вас задавать такие вопросы! Не смущайте мою душу! Я старик, мне не вынести таких потрясений. Дайте мне спокойно умереть, неколебимо веруя в Божественную природу чудес, которые я сподобился видеть воочию! Нет, говорю я вам, нет, нет и еще раз нет! Пусть дьявол рядится в какие угодно одежды — на священные образы Пресвятой Девы и Сына Божия он не покусится!
Я только кивнул: печать молчания лежала на моих устах, как было уже на спиритическом сеансе, когда тайно от всех я услышал глумливые речи Медузы: «Скажи им все, что ты знаешь!» «О да, — подумал я убежденно, — нам нужен великий вождь, который сумеет открыть людям истину, однако так, чтобы тех, кто ее услышит, не поразила она насмерть. Если такой пророк не грядет, религия останется лишь заживо погребенным калекой».
На другое утро меня разбудил колокольный звон. И тут же откуда-то с улицы донеслось отдаленное пение — многоголосый хор, в котором слышалась едва сдерживаемая сила и страстность, голоса приближались:
— «Радуйся Благодатная! Господь с Тобою, благословенна Ты между женами!..»{253}
Стены дома пронизал гул, будто даже камни ожили и загудели, вторя песнопениям.
«Прежде в нашем проулке не смолкало гудение станка в мастерской гробовщика, но теперь настал отдых от тяжких трудов и в стенах словно проснулось эхо того гудения — хвала и слава Божьей Матери», — подумал я, спускаясь по лестнице.
Я стоял в дверях, а мимо по узкому проулку протискивалась толпа: празднично одетые люди с огромными охапками цветов, и впереди всех шел старик Мучелькнаус.
— «Пресвятая Дева, непрестанно моли Бога о душах наших…»
— «Слава Тебе, Владычица Милосердная!»
Мучелькнаус шел с непокрытой головой, босиком, в рясе странствующего монаха, некогда белой, теперь же сплошь усеянной заплатами и потрепанной, двигался он как-то неуверенно, чуть ли не ощупью, будто слепец.
На мгновение его взгляд задержался на моем лице, но в глазах Мучелькнауса не промелькнуло даже тени воспоминания, он не узнал меня, его зрачки были неподвижны, словно он смотрел сквозь меня и сквозь стены куда-то далеко, в иной мир.
Мне показалось, что шел он как бы не по своей воле — его словно влекла незримая сила, но вот он медленно приблизился к чугунной ограде садика, отпер калитку и, войдя, встал перед статуей Марии.
Я уже шел в толпе. Люди робко и почтительно следовали за чудотворцем и благоговейно остановились перед оградой. Пение постепенно стихало, но в едва слышных теперь звуках все больше и больше, казалось, нарастало возбуждение. Вскоре уже не голоса — бессловесные вибрирующие токи пронизывали воздух; над толпой словно повисла грозовая туча.
Чтобы ничего не упустить, я взобрался на какой-то выступ, отсюда все было хорошо видно.
Старик по-прежнему стоял перед статуей. Он, казалось, оцепенел, ни разу даже не шелохнулся, и мне вдруг сделалось страшно при мысли: какая из этих статуй оживет первой? Снова меня охватил уже знакомый мне безотчетный ужас, тот же, что я испытал на спиритическом сеансе, и, как тогда, в моем сердце раздался голос Офелии:
— Будь начеку!
В эту минуту я увидел, что седая борода Мучелькнауса затряслась, губы шевельнулись — я понял, он что-то сказал статуе. В толпе за моей спиной разом все смолкло, настала мертвая тишина, не доносилось даже тихого пения, которое прежде было слышно в дальнем конце проулка, где тоже теснились люди. Тишину нарушало лишь то и дело раздававшееся позвякивание.
Я оглянулся и обнаружил источник этих звуков — забившийся в подворотню, похоже прятавшийся от гробовщика, жирный плешивый старик с лавровым венком на лбу. Он прикрывал лицо рукой, а в другой руке держал церковную кружку для пожертвований. А рядом в черном шелковом платье, накрашенная так, что не сразу узнаешь… фрау Аглая! Конечно, он, актер Парис, кто же еще! Нос сливой, привычный глядеть в рюмку, заплывшие жиром, едва различимые глаза-щелки… Собирал пожертвования паломников, а фрау Аглая усердно помогала. Я заметил, что время от времени она вдруг втягивала голову в плечи, с опаской поглядывая в сторону своего бывшего мужа, похоже, боялась, что Мучелькнаус ее увидит, а потом опять принималась за дело — что-то шептала стоявшим вокруг, и люди, не сводя глаз со статуи Мадонны, шарили в карманах, и монеты со звоном падали в жестяную кружку.
При виде этой парочки все во мне закипело от злости, я устремил на комедианта негодующий взгляд, и тут наши глаза встретились: у актера отвисла челюсть, физиономия сделалась землисто-серой, он меня узнал. От ужаса чуть не выронил свою кружку.
Я с отвращением отвел взгляд.
— Она пошевелилась! Заговорила! Пресвятая Дева, моли Бога о душах наших! — В толпе вдруг послышался шепот, прерывистый, сдавленный шепот охваченных ужасом людей. — Заговорила! С ним, с ним заговорила! Смотрите, смотрите! Склонила голову! — бормотали дрожащие губы. — Смотрите, смотрите, опять! — неслось от одного к другому.
Казалось, вот-вот взовьется над толпой единый пронзительный вопль из сотен глоток, страшное напряжение разрядится, но люди застыли, точно в столбняке, лишь кое-где помертвевшие губы все лепетали:
— Моли Бога о душах наших!
Мне стало страшно, напряжение грозило взрывом, но ничего не произошло, наоборот, все опустили головы, толпа стала как бы ниже, они хотели пасть на колени, но в подобной тесноте об этом нечего было и думать. Многие стояли, закрыв глаза, были в обмороке, но не падали, зажатые точно в тисках; они, с мертвенно-бледными лицами, походили на мертвецов, которые покинули могилы и в окружении живых людей дожидаются чуда воскресения. Воздух будто отяжелел, сгустился, напитавшись магнетическими силами, при каждом вздохе, казалось, чьи-то невидимые руки сдавливают горло. Меня вдруг затрясло, как в лихорадке, дрожь пронизывала до мозга костей, я поспешно вцепился в какой-то подоконник, не то сорвался бы вниз, прямо в толпу.
Но все-таки я все хорошо видел. Мучелькнаус говорил без остановки, его губы быстро шевелились, а на изможденном лице, которое заливал свет утренней зари, казалось, играл юношеский румянец. Поговорив, старик внезапно замолкал, словно услышав чей-то оклик, весь подавался вперед, не сводя пристального взгляда со статуи и даже рот раскрыв, — так он старался что-то понять. И вдруг лицо его светлело, глаза начинали сиять, он что-то торопливо шептал в ответ, в радостном волнении воздевая руки, и опять прислушивался.
Когда он, подавшись вперед, напряженно прислушивался, в толпе всякий раз проносился захлебывающийся, еле внятный уже не шепот — хрип:
— Смотрите! Смотрите! Ожила! Вот, вот! Кивнула!
Но протиснуться вперед никто не пытался — наоборот, толпа всякий раз испуганно подавалась назад, люди отшатывались, будто в лицо им ударял ветер.
Я жадно следил за изменявшимся выражением лица Мучелькнауса, надеялся по губам что-нибудь прочесть. В глубине души я все ждал, не знаю почему, что угадаю или расслышу имя Офелии. Но всякий раз, произнеся длинную фразу, которую я не мог разобрать, старик завершал ее словом, которое, несомненно, было именем Мария.
И вдруг я замер, будто пораженный громом, — так и есть, статуя с улыбкой склонила голову!
Не только статуя: тень на светлом песке — тоже!
Я попытался убедить себя, что мне померещилось: загляделся на старика, который все кивал, вот и привиделось, будто статуя ожила, — безуспешно!
Твердо решив не поддаваться иллюзии и сохранить ясность мыслей, я отвернулся, потом опять взглянул на статую — она говорила! Говорила, склонившись к старику! Теперь уж сомнений не было!
«Будь начеку!» — да, я твердил и твердил про себя предостережение Офелии, но все было напрасно. Напрасно и в сердце я почувствовал: нечто, не имеющее зримого облика, столь дорогое мне, нечто, в чем, я знаю, заключена вечная близость моей нежно любимой Офелии, бьется изо всех сил, пытается совершить невозможное, явиться во плоти, чтобы, раскинув живые руки, заслонить меня! Все напрасно! Мощный магнетический вихрь закружил меня, мгновенно сломив мою волю, вся религиозность, все благочестие, воспринятое моей душой еще в детстве, все, что было унаследовано моей кровью, но лежало мертвым грузом, воспрянуло в каждой моей клетке, буря духа объяла тело и пыталась согнуть мои колени: «…падши поклонишься мне»