«Это Медуза», — услышал я голос разума, но в ту же минуту почувствовал — разум бессилен, об эту твердыню он разобьется. Мне осталось единственное, последнее прибежище: «Не противься злому!»{255} Я перестал сопротивляться и в тот же миг сорвался в бездну абсолютного безволия. Телесные силы меня покинули: пальцы, вцепившиеся в подоконник, безвольно разжались, и я упал в толпу, на плечи и головы людей.
Как я очутился у дверей своего дома, не помню. Подробности невероятных происшествий обычно ускользают от нашего внимания или же начисто забываются.
Не иначе я точно гусеница прополз прямо по головам паломников!
В конце концов я пришел в себя в нише у наших дверей, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, так плотно стиснула меня толпа. Статуя отсюда была не видна, я очутился вне сферы действия колдовских чар, пронизывавшие толпу магнетические токи меня не достигали.
— Во храм! — раздался чей-то призыв, по-моему, это был голос старика. — Во храм!
— Во храм! Все во храм! — Брошенный в толпу клич полетел вдоль проулка. — Сама Пречистая повелела!
Голоса слились в единый ликующий вопль, разрядивший напряжение.
Чары сгинули, толпа мелкими шажками, пятясь, медленно двинулась по проулку, словно гигантское тысяченогое чудище, которое осторожно вытягивает голову из петли.
Наконец прошли последние; кольцом окружив старика Мучелькнауса, они отрывали клочки от его рясы, успев уже так ее общипать, что нагота чудотворца едва была прикрыта; паломники прикладывались к «чудотворным» обрывкам и бережно прятали эти святые реликвии.
Когда никого вокруг не осталось, я, ступая по растоптанным цветам, увязая по щиколотку в этой рыхлой массе, прошел в сад к бузинному дереву.
Хотелось еще раз, я отчетливо чувствовал — последний, посетить тот уголок, где упокоились бренные останки моей возлюбленной.
«Неужели нельзя увидеть тебя, Офелия, один только, один-единственный раз, — взмолилось мое сердце, — лишь один-единственный раз увидеть твое прекрасное лицо?!»
С порывом ветра донеслись песнопения:
— «Слава Тебе, Владычица Милосердная!..»
Я невольно поднял голову.
Яркий, слепящий свет озарил статую.
На долю секунды, столь малую, что в сравнении с ней удар сердца длится целый век, статуя превратилась в Офелию, улыбнулась мне, и в то же мгновение вновь засиял золотом недвижный лик Мадонны.
На краткое мгновение в настоящем, которое для смертных остается лишь пустым, лишенным смысла словом, мне приоткрылась жизнь вечная.
14. Воскресение меча
Невозможно забыть впечатлений того дня, когда я решился осмотреть наследство, перешедшее ко мне от отца и всех наших предков.
Я спускался с этажа на этаж, и казалось, будто я погружался в глубины веков, столетие за столетием, и наконец достиг Средневековья.
Мебель с искусной инкрустацией, ящики комодов, наполненные тончайшим кружевным бельем, тусклые зеркала в мягком блеске золотых рам, из них на меня глядел я сам, но с лицом мертвенно-бледным, как лик призрака, потемневшие портреты знатных господ в старинных одеждах — облик этих людей был разным, изменялся в согласии со вкусами эпохи, однако во всех лицах я находил одни и те же фамильные черты, иной раз сходство почти исчезало — скажем, другим был цвет волос, но затем оно снова выступало во всей своей первозданной яркости, словно наш древний род, опомнившись, возвращался к своим истокам.
Усыпанные драгоценными каменьями табакерки, в иных уцелели крошки табака, словно еще вчера из них брали понюшку, перламутровые веера, потертые шелковые туфли с высокими каблуками — когда я поставил их перед собой, в воображении явились прелестные юные образы, матери и жены моих далеких предков; трости с пожелтевшими резными набалдашниками слоновой кости, перстни-печатки, украшенные фамильным гербом, то крохотные, словно для детских пальчиков, то огромные, будто носили их великаны; прялки с куделью, истлевшей от времени и рассыпавшейся при легком дуновении.
Во многих комнатах все покрывал толстый слой пыли, ноги увязали в ней по щиколотку, а когда я отворял дверь, пыль сметалась в углу целой горкой; там, где я проходил, оставляя следы в серой толще, ярко вспыхивал цветочный или звериный орнамент ковров.
Я разглядывал все эти вещи и не мог оторваться, бежали недели, но я даже не вспоминал о том, что, кроме меня, в этом мире существуют другие люди.
Когда-то я, подростком, со школьной экскурсией побывал в нашем маленьком городском музее и помню, как скучно и утомительно было смотреть на всевозможные старинные вещи, чужие и совершенно не интересные нам. Насколько иным все было здесь! Всякая вещь, которую я брал в руки, о чем-нибудь рассказывала, от нее веяло стариной особого рода — с ней было связано прошлое моих праотцов, мое кровное прошлое, в котором настоящее удивительным образом переплеталось с минувшим. В этих комнатах словно сохранилось дыхание людей, плоть которых давно истлела в могиле. Здесь, в этих комнатах, жили предки, чье бытие продолжалось во мне, здесь с первым жалобным криком новорожденного начиналось чье-то земное странствие, и здесь эта жизнь завершалась жутким предсмертным хрипом, здесь любили и горевали, радовались и скорбно вздыхали в окружении полюбившихся вещей, которые по сей день остались в комнатах, покинутые хозяевами, и таинственным шепотом принимались о чем-то рассказывать, стоило лишь взять их в руки.
Мое внимание привлек угловой застекленный шкафчик: на его полках лежали памятные медали, каждая на своей красной бархатной подушечке, все в строгом порядке; золотые медали с лицами рыцарей сохранили яркий блеск, серебряные — почернели, будто умерли; возле каждой была карточка, но надписи выцвели, и прочесть ничего не удалось. Над этим собранием витал дух бессильной и все же неуемной алчности. «Собирай нас, собирай, наше число должно стать полным!» — слышалось мне. Свойства человеческой натуры, каких я прежде не знал, слетелись ко мне порхающим роем, принялись угодливо упрашивать: «Стань нашим хозяином, мы принесем тебе счастье…»
Старое кресло, украшенное великолепной резьбой, всем своим видом говорившее о почтенности и спокойствии, поманило к отдыху, к мечтательной задумчивости, посулило: «Сядь, посиди, а я расскажу тебе много старинных преданий!» Но едва я опустился на кресло, грудь сдавило словно тисками, ноги налились свинцовой тяжестью, и цепкими когтями в меня впилось беспросветное и немое стариковское уныние: казалось, в меня хочет вселиться старик паралитик, который целый век был прикован к этому креслу и встанет с него, только если взамен себя предложит ему новую жертву…
Чем дальше я шел по пути, ведущему в глубь времен, тем мрачнее, суровее, строже становились родовые покои.
Грубые, неуклюжие дубовые столы, простой очаг вместо мраморного камина, беленые каменные стены, оловянные блюда, изъеденная ржой перчатка от рыцарского до-спеха, глиняные кружки… Потом вдруг — комната с зарешеченным окном, всюду разбросаны пергаментные тома, обглоданные крысами, глиняные сосуды, как в лаборатории алхимика, железный подсвечник, фиалы с затвердевшим осадком на дне, — все здесь хранило горькую память о чьей-то жизни, которая обернулась непрерывной чередой жестоких разочарований.
Вход в подземелье, в котором, как сообщает летопись, жил основатель нашего рода, фонарщик Кристофер фон Йохер, преграждала тяжелая дверь, обитая свинцовыми листами. Открыть ее нечего было и думать. Здесь я завершил свое долгое путешествие в царство прошлого и поднялся, словно вернувшись из дальних краев, в свою комнату. Но странное чувство не покидало меня — как будто меня всего, до кончиков пальцев, пронизывали магнетические токи, это забытое прошлое вслед за мной поднялось из нижних покоев, целое сонмище призраков, перед которыми распахнулись двери их темницы, вырвалось на волю. Не сбывшиеся при жизни желания моих предков проснулись, разбуженные светом дня, и теперь они обуревали меня, лишали покоя мою душу, подталкивали к действию: «Не медли, займись делом, одно осталось незавершенным, другое не доведено до конца, исполни все это вместо меня, не то не будет мне покоя!» Чей-то голос шептал: «Скорей беги туда, к ретортам, я научу тебя превращению металлов в золото, ты откроешь философский камень! При жизни я не проник в эти тайны, слишком короток был мой век, но теперь я знаю их!» Я слышу тихие, прерывающиеся от рыданий речи, женский голос просит: «Скажи моему супругу, умоляю, скажи — что бы ни было, я всегда любила его, он не верит, он не слышит меня, ведь я умерла, но ты сумеешь его убедить!» Кто-то жарко дышит мне в лицо, я слышу скрежет железной перчатки, в ушах раздается свистящий шепот: «Прикончи его отродье, убей! Отомсти за меня! Я покажу, где искать! Помни обо мне! Ты наследник, за тобой долг кровной мести!» «Живи полной жизнью! Наслаждайся! Разок бы еще побыть на твоем месте…» — это прикованный к креслу паралитик снова надеется поживиться за мой счет, вкусить земных радостей.
Я изгнал назойливых призраков из своих мыслей, но они тут же превратились в бессознательные и яркие, будто живые, обрывки чужих судеб, они носятся в воздухе, как наэлектризованные бумажные клочки, и не оставляют в покое вещи — в шкафах раздается жутковатое потрескивание, шелестят страницы забытой на полке книги, половицы скрипят, будто от чьих-то шагов, ножницы, соскочив со стола, вонзаются в пол, отставив ножку, точно балерина в пируэте.
От беспокойства я не нахожу себе места. «Вот оно, наследие умерших, — думаю я и зажигаю лампу. Близится ночь, а в темноте чувства предельно обостряются. — Призраки ведь вроде летучих мышей, свет их спугнет. Я не желаю, чтобы они и дальше глумились над моим разумом!»
Назойливые просьбы мертвецов смолкли, но мои нервы ничуть не успокоились, меня не покидала взволнованность, передавшаяся мне от потусторонних наследодателей.